– Замерз... давно без тебя замерз! – и с коротким стоном стиснул ее в своих объятиях, которые вовсе не были ледяными.
И Елизавета вмиг все забыла, все потеряла, себя потеряла: изголодавшаяся, опьяневшая плоть одна только властвовала над нею, заставив всем телом впиться в тело Вольного, так что они даже до кровати не дошли – рухнули в жалобно хрустнувшее старое кресло, которое тут же развалилось на части, не выдержав такого напора, но любовники сего и не заметили, самозабвенно утоляя похоть, цепляясь друг за друга с отчаянием утопающих и яростью зверей.
Их исступленная страсть длилась лишь несколько мгновений, но вот она уже схлынула, оставив обоих простертыми на ковре, задыхающихся, обессиленных... Елизавета вспомнила, как давным-давно, словно бы в другой, словно бы даже в чужой жизни, ее выбросило на каменистый берег Скироса: отхлынули жадные волны, оставив свою жертву слишком измученной и опустошенной, чтобы радоваться спасению. И она подумала, что, когда борешься за жизнь, забываешь, что потом все-таки придется жить, а значит, к тебе вернутся страдания, иные из которых невозможно перенести. И когда предаешься любви, забываешь, что потом придется разомкнуть объятия, а значит, к тебе вернутся прежние обиды, иные из которых невозможно простить.
Едва переведя дух, Елизавета спросила о том единственном, что сейчас терзало ее:
– Где Улька?
Голова Вольного чуть повернулась на ковре, но он был слишком обессилен и умиротворен, чтобы почуять угрозу, а потому пробормотал сонно:
– Улька? Да где ж ей быть? В Нижнем, мальчонку своего нянчит.
У Елизаветы пересохло горло.
– Мальчонку? Твоего сына, значит?
– Может, и моего, – вяло согласился Вольной. – А может, с кем другим нагуляла. Мне-то что?.. Да будет тебе, Лизушка, про эту малоумную! Иди, приляг ко мне, отдохни. Ох, залюбила ты меня, всю силушку высосала!
Он блаженно, бессильно рассмеялся, но Елизавета не отозвалась. Она с трудом поднялась, стянув на груди изорванную рубаху, подошла к окну, оперлась, вдыхая душистую ночную прохладу. Все тело ныло, словно ее не любили, а избивали. Перевела дух, зажмурилась – и вдруг закричала что было сил, вся высунувшись в окно, размахивая руками, – закричала истошно, пронзительно:
– Помогите! Разбойники, убивают! Караул! Спасите! Спасите!..
Уж и сорвали дверь, от которой впопыхах не могли отыскать ключа, и вбежали караульщики и хозяева, и повязали Вольного, и отнесли обезумевшую графиню на кровать, а она все билась и кричала, заходилась в рыданиях.
Все бегали вокруг, суетились, шумели, и только Вольной не проронил ни слова. Он не рвался, не сопротивлялся побоям, хотя за поясом у него нашли заряженный пистолет, так что шутя прорвался бы сквозь заслон из перепуганных лакеев, – нет, безропотно дал увести себя в холодную.
7. Пистолет с серебряной насечкой
Лисонька объявилась как снег на голову! Елизаветы вообще в ту пору дома не случилось: пошла с Татьяною на деревню, поглядеть, как та справляет свое знахарское ремесло. Цыганке более не было надобности проявлять чрезъестественные способности, которые однажды ночью спасли жизнь Елизавете, но она никогда не отказывалась истолковать примету (ежели, скажем, первое яйцо, снесенное курицей по весне, тяжелее второго или третьего, то ранний посев лучше; если третье – то выгоднее посев поздний), дать совет (например, о том, что не следует варить кисель в чьи-то именины – это предвещает имениннику смерть в тот же год), – но с особенной охотою она врачевала скотину. Вот и теперь Елизавета видела, как Татьяна, пошептав на лоскуток кожи, повесила его на шею корове, у которой в ране на ноге завелись черви, и посулила хозяевам, что не минет и двух дней, как все черви изойдут, а для верности накормила буренку навороженной солью.
Возвращаясь домой, Елизавета вдруг беспричинно закашлялась, и Татьяна обронила с обычной своей загадочностью:
– В горле першит, – значит, кто-то к тебе спешит.
И поди ж ты – оказалась права! Но уж, конечно, кого-кого, а Лисоньку Елизавета не чаяла увидать. Завидев еще из парка сестру, стоявшую на крыльце, нетерпеливо ожидая возвращения хозяйки, она приостановилась, не веря глазам, а потом, враз позабыв все обиды, сомнения, недоверие, кинулась вперед и крепко обняла Лисоньку. Заглянула в черные, блестящие от счастливых слез глаза – и снова ощутила, что ей отчаянно не хватает в жизни такой малой малости, как дружба – искренняя, преданная, которая в иных житейских ситуациях даже важнее, чем любовь и страсть. Впрочем, любви и страсти ей тоже не хватало, но об этом Елизавета хоть сейчас не желала думать.
Вдруг Лисонька отстранилась от сестры и уставилась куда-то ей за спину, причем на лице появилось выражение такого испуга, что Елизавета встревоженно обернулась. Но там стояла всего лишь Татьяна: Елизавета и забыла, какое впечатление производит это жестоко изуродованное лицо на первый взгляд! Цыганка пристально глядела на Лисоньку, и в ее глазах тоже блестели слезы.
– Деточка моя, – шепнула Татьяна, – вот и свиделись, моя маленькая. Ах, какая же ты стала красавица!
Лисонька едва нашла в себе силы ответить улыбкою на этот ласковый шепот. Ведь Татьяна была для нее напоминанием о многолетней разлуке с родными, о бедности, суровости Елагина дома и обо всем, что было с ним связано. А для Татьяны Лисонька была живой памяткою о том дне, когда рука обезумевшего от горя князя Измайлова зверски хлестала кнутом по лицу молодой цыганки, виновной только в излишней привязанности к своей коварной родственнице, – и навсегда изломала ей жизнь. Да, эти две женщины, сами того не ведая, многое значили друг для друга, а потому Елизавета даже содрогнулась, следя за их скрестившимися взглядами, и с искренним облегчением перевела дух, когда Лисонька от души обняла Татьяну, все ей прощая и принимая ее прощение за грехи отца.
Появление одетой в белое полотняное платьице, отчаянно рвущейся с нянькиных рук Машеньки довершило сцену примирения.
Маленькой графине Строиловой было уже полтора годка, и это румяное создание с яркими карими глазами и мягкими русыми кудряшками вполне уверенно бегало на своих крепеньких ножках, не стесняясь, являло в улыбке пять-шесть зубочков и бойко владело десятком слов, которых ей пока что вполне хватало.
Лисонька заворковала, как голубка, увидав племянницу, и Елизавета счастливо рассмеялась. Ей нравилось, когда люди любовались дочкою, – это странным образом прибавляло ее сердцу материнской любви и гордости. Но восторг Лисоньки превзошел все ожидания, и, глядя на ее влажно сияющие глаза, исполненные любви, на озаренное нежностью лицо, на легко порхающие по Машенькиной головке ласковые руки, слушая блаженный смех и неразборчивый лепет, вполне, впрочем, понятный девочке, Елизавета поняла, что дитя может дать женщине такую полноту ощущений, такое счастье, которое не в силах заменить ни власть, ни богатство, ни даже мужская любовь. Впервые это понимание пришло к ней еще в Эски-Кырыме, когда держала на руках Мелека, а сейчас она вновь осознала, что, увы, весьма отличается от счастливиц вроде Лисоньки, способных безраздельно наслаждаться материнством, ибо ее сердце могло уделить дочери лишь толику любви и нежности – ведь оно жаждало не спокойного блаженства, а той испепеляющей муки, которую дарует только истинная страсть. К несчастью – только страсть, и ей не найти замены!.. Но уж такой уродилась Елизавета, и ничто не в силах ее изменить, каких бы суровых узаконений она сама себе ни ставила, в какие цепи ни заковывала бы ее судьба. Поэтому она только и могла, что с легкой завистью улыбнуться Лисоньке, прижавшей к себе малышку, и сказать:
– Ничего, ничего, того и гляди, свой будет! А ты здесь одна или с мужем?
– С мужем? – удивилась Лисонька. – Конечно, нет. Разве ты не знаешь, что свадьба наша отложена?
– Вот те раз! – всплеснула руками Елизавета. – Отложена?! Впервые слышу об этом. Но почему отложена, скажи на милость?!
Лисонька пристально взглянула на сестру поверх кудрявой головенки.
– Из-за батюшкиной болезни. Сердечный припадок надолго уложил его в постель.
– Сердечный припадок! – Так, значит, князь Измайлов болен... Вот чем объясняется его и Лисонькино столь долгое и обидное молчание. – Но как же так вдруг?..
Лисонька запечатлела еще один поцелуй на круглой щечке племянницы и с видимым сожалением передала девочку няньке, которая поспешила унести раскапризничавшуюся барышню.
– Значит, ты ничего про нас не слышала? – устремила Лисонька на сестру такой пристальный взгляд, словно подозревала ее в лукавстве. – До тебя никакие слухи из Измайлова не доходили?
– Конечно, нет, – пожала плечами Елизавета. – Такая даль! Я ждала, ждала от вас весточку, а потом и ждать перестала. («Подумала, вы не хотите со мною знаться», – чуть не сказала она.)
Лисонька, пожалуй, могла бы в свою очередь упрекнуть ее за молчание, но не стала.
Лисонька, пожалуй, могла бы в свою очередь упрекнуть ее за молчание, но не стала.
– Батюшка слег на другой день после твоего отъезда, – медленно проговорила она, и Елизавете на миг показалось, что сестра тщательно подбирает слова, как если бы опасалась сказать что-то лишнее.
– Господи! – Елизавета даже за голову схватилась. – Неужто мое появление его так расстроило?
– Нет, что ты, – смягчилась Лисонька. – Вовсе нет. Сердце у него давно было больное. Еще когда узнал про... – она запнулась, – про Алексееву погибель, то стал прихварывать, а тут и вовсе... – Она вновь запнулась, нахмурилась и принужденно продолжила: – Устал он, вот и... Не до свадьбы нам было. Мы с Павлом Александровичем и, конечно... то есть, я хочу сказать, вообще все очень встревожились. Дело шло о жизни и смерти, но теперь, благодарение богу, все позади!
Она перекрестилась, и Елизавета задумчиво последовала ее примеру. Она вспомнила ястребиный взор князя Михайлы Иваныча, его смуглое, красивое лицо, крепкое сложение – все черты сильного, бодрого, отнюдь не старого еще человека: ведь ему было чуть за пятьдесят, – и не могла не удивиться внезапности хвори, так надолго свалившей дядюшку в постель. Нет, Лисонька явно что-то недоговаривала, но более всего озадачило Елизавету выражение, с каким сестра смотрела на нее. Казалось, Лисонька старается больше узнать, нежели поведать.
Но о чем узнать? Нечистая совесть Елизаветы мигом подняла тревогу: а вдруг до Измайлова дошли слухи о краже неизвестным злоумышленником записных книг из Успенской церкви? С помощью Вайды концы Елизаветиного прошлого канули в воду, но, конечно, слухов и толков об сем странном ограблении (ни утварь церковную, ни золотые и серебряные оклады вор не тронул, как и ларчик с многочисленными пожертвованиями, забытый, как на грех, священником в алтаре) пресечь было невозможно...
Впрочем, тут же Елизавета сама над собою усмехнулась: как увязать ее имя с происшествием, случившимся более полугода назад?! Но совесть продолжала мучить: возможно, до Измайлова докатилось эхо из Работок? Возможно, сыскались люди, знавшие прошлую связь графини Строиловой с разбойничьим атаманом?.. Нет, едва ли: о сем никому не было ведомо. Разве что сам Вольной распустил язык, но это на него не похоже. Хотя – что знает о нем Елизавета? Былые пылкие любовники сделались врагами, и разве можно тут в чем-то ручаться?.. Пожалуй, вся беда и впрямь в нечистой совести, которая принуждает видеть в Лисоньке и ее поведении нечто подозрительное! Но тут она случайно поймала озабоченный взор Татьяны, устремленный на княжну Измайлову, и поняла, что не ошиблась – здесь что-то нечисто! Но на душе стало чуть спокойнее: что бы там ни было, Татьяна непременно дознается.
Очень кстати появилась Агафья с известием об ужине: день клонился к вечеру. Елизавета подхватила сестру под руку и повлекла ее в дом, постаравшись прогнать все свои сомнения. У нее гостья – дорогая, долгожданная гостья!
Похоже, ее радость передалась и всему дому, ибо Елизавета не могла припомнить, когда еще так ослепительно сверкало столовое серебро, как в этот вечер, так весело пыхтел самовар, так свежи были сливки, так разнообразны соленья и варенья, так отменно вкусны кушанья, так услужливы и внимательны слуги. Лисонька тотчас пленила всю дворню своей веселой, безыскусной прелестью, и, вспомнив, как ее саму встретили поначалу в Любавинe, Елизавета только вздохнула: она умела безо всякой зависти ценить преимущества других людей перед собою и восхищаться ими вполне искренне.
Закончив ужин, пошли смотреть дом. Тут уж Елизавете было чем гордиться! Все это время, как получила любавинскую усадьбу в свою полную власть, она исподволь оживляла безжизненно-пышную обстановку, покупая в городе то картины, к которым пристрастилась еще в Италии, то красивую бронзу и фарфор, то новые книжки, и сейчас с удовольствием наблюдала за Лисонькиным восторгом: сестра, как никто другой, сумела оценить ее вкус, затраты, старания! «Ах, как чудесно, как чудесно было бы, живи она всегда рядом, чтобы мы могли видеться в любое время!» – мелькнула мысль, но тут же и растаяла без следа, потому что Лисонька, вновь устремив на Елизавету все тот же испытующий пристальный взор, вдруг спросила вкрадчиво:
– Тоскуешь ли ты по своему мужу?
«Да! О да!» – чуть не вскрикнула Елизавета, но тут же сообразила, кого имеет в виду Лисонька: уж, конечно, не брата своего! А потому ответила, не заботясь, насколько грубо прозвучит сие признание:
– Нет. Нет! Наш брак свершился по принуждению и был для меня столь тягостен, что лишь по смерти Валерьяна я вздохнула свободно и перестала опасаться за жизнь свою.
Лисонька сочувственно покачала головою:
– По принуждению? Но почему ты противилась? Тебе не по нраву был граф или ты ощущала некое препятствие к свершению сего брака?
Сердце Елизаветы глухо стукнуло в горле. Опять показалось, что голос Лисоньки звучит как-то особенно, словно она знает что-то... Знает, каково было сие препятствие! Но этого никак не могло статься, а потому Елизавета нашла в себе силы отвечать спокойно:
– Препятствие заключалось в том, что ни я, ни муж мой не любили друг друга. Вдобавок была женщина, более достойная сделаться его женою, чем я. – Щелканье ножниц на миг отдалось в ее памяти погребальным звоном, и Елизавета даже поежилась от сего воспоминания. – Я вдовею уже второй год, однако до сих пор мне мучительно вспоминать пору супружества.
– Да, да, прости, – задумчиво произнесла Лисонька, с преувеличенным вниманием следя за игрой закатных лучей на затейливом канделябре, изображавшем обнаженную женскую фигуру, воздевшую руки жестом отчаяния. – Ты не любила графа... Я понимаю, я понимаю! Но неужто твое сердце до сих пор ожесточено, не заполнено новой любовью? – И глаза Лисоньки с таким вниманием приковались к лицу Елизаветы, что та враз поняла: вот он, тот вопрос, ради коего сестра приехала в Любавино. Вот что хотела она выведать!
Но зачем? Зачем? Зачем ей это нужно?!
Елизавета невидяще скользнула по сафьяновым, с позолотою, корешкам многочисленных книг, стройно выстроившихся в тяжелых, темного дерева, шкафах, словно искала у них помощи.
Да как смела Лисонька явиться сюда с этими расспросами? Пусть даже до нее дошли слухи о Вольном, о том, что к графине Строиловой хаживал в Нижнем любовник, – кому до сего есть дело?! Да и разве может хоть кто-то, прежде всего благонравная, девственная невеста князя Румянцева, понять, как умеет изнурить женщину злая, темная сила одиночества, как искушает бес похоти, как яд похоти медленно травит и убивает голодную плоть... и как все сильнее алчет похоть по мере того, как ее питают? Тут даже праведник согрешит – да еще и благословит грехи свои! Ничего не зная о сестре, не понимая ее натуры, Лисонька смотрит на нее с осуждением (было ли, нет ли такое на самом деле, Елизавета, ослепленная вспышкою внезапной ярости, уже не могла бы сказать наверное, но ей чудилось, что это так) – а почему? За что?
Конечно, сама Елизавета про себя знала: в отличие от осанки и походки, моральная выправка ее была чрезвычайно слаба, однако, ища себе оправдания, она всегда предпочитала думать, что с той Елизаветой, которая вполне достойна любви и уважения, уживается еще и другое существо: злобное, насмешливое, и уж на нем-то лежит вина за ее проступки и тяжесть грехов. Именно оно принудило принять имя графини Дараган, именно оно заставило забавляться опасными играми с разбойничьей ватагою. И сейчас именно это дерзкое существо заставило ее забыть о спасительной, приличной лжи и ответить самую истинную правду:
– Года три тому назад встретила я одного человека... Оба мы рисковали жизнью, едва не погибли в пожаре да кровопролитии. Свела нас судьба случайно, а развела очень скоро. Мы более не встречались, но пусть поразит меня господь молнией, если я лгу: никогда и нигде, что б ни было со мною, я того человека не забывала, любила лишь его одного, даже когда обнимала другого, и лишь он один живет и вечно жить будет в моем сердце.
Лисонька опустила глаза. Щеки ее жарко разрумянились, и Елизавета с насмешкою подумала: весьма смущена непорочная дева пылкостью сих слов! А знай она, что речь идет о ее брате... Любовь к Алексею, бывшая прежде недозволенной, безнадежной, теперь стала для Елизаветы чем-то вроде религии, в коей она всегда находила спасение душе, отпущение грехов, наслаждаясь тем светом, подобным последнему, вечернему, золотистому, который затеняет в нашем смятенном прошлом то, что постыдно или больно вспоминать, но освещает лучшие, святые его мгновения так, что это немеркнущее, счастливое сияние способно украсить и унылое настоящее и озарить безотрадное будущее.
– Да где же случилось сие? – спросила Лисонька взволнованно.
– Далеко-далеко, – рассеянно улыбнулась Елизавета. – В синем море, у греческих берегов, на галере «Зем-зем-сувы», что означает наименование источника святой воды Каабы в Мекке, которая, по магометанской вере, исцеляет от всех болезней.