Вторая дверь вела в огромное, метров сорок, помещение. Высоченный потолок, в паркете отражается модная люстра, представляющая собой хаос из двух десятков белых шариков-плафонов и сплетения петель толстенной, в палец, медной проволоки. Никаких ковров, на стенах графика: стилизованные плакаты, дизайнерские коллажи, очень стильные фотографии, профессиональные пейзажи «тушь-перо». Кожаный диван, такие же кресла, стеклянный столик, между двух высоких, с полукружьями наверху окон — огромная плазма. Наверное, стоит, как самолет. И ни одной книги.
У Инночки от книг просто деться некуда было: длинный коридор от входа и до самой ванны был заставлен рядом стеллажей, книги были во всех трех комнатах. У мамы, или, если угодно, в зале — классика и методическая литература, у Сашки фэнтези и учебники, у самой Инночки — всякая всячина и книги по изобразительному искусству, один Грабарь чуть ли не половину стены занимал.
Если бы не отсутствие книг, Инночке Виткина гостиная даже очень бы понравилась — места много. Вот у нее в квартире, чтобы хоть где-нибудь было бы хоть какое-нибудь место, ей пришлось выдержать битву с консервативной Капитолиной Ивановной и разнести по трем углам наследие доперестроечной эпохи — польскую стенку, которая в первозданном виде делала узкую длинную комнату с одним окном похожей на туннель или плацкартный железнодорожный вагон. Разогнанная по углам стенка функции свои выполняла, а нелепую конфигурацию комнаты сглаживала.
Из черно-бежевой Виткиной гостиной тоже вели две двери. «Сад расходящихся тропок», — подумала Инночка. Налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь…
За левой дверью оказался кабинет. Хотя… Это небольшое, размером с кухню или ванную, помещение можно было назвать (ура!) и библиотекой. Огромный стол с классической, под зеленым абажуром (!) лампой, и по всему периметру — книги от пола и до потолка. Раскрытая стремянка идеально вписывалась в интерьер.
— А там, — Витка мотнул черно-белой (сверху бинт, внизу бодяга) головой, — спальня, но там несколько… не прибрано.
— А я и не с инспекцией, — засмеялась Инночка. — Пойдем, лицо смоем, посмотрим, что получилось.
Получилось неплохо, по крайней мере, предсказуемо — опухоль почти ушла, цвет остался. Чтобы не пугаться, можно представить себе, что он ел чернику. Много. Целую миску сочной свежей черники.
— Ин, я так и не понял, ты за меня выйдешь или нет? Я мужчина в полном расцвете сил, в меру обеспеченный и коммуникабельный. Да что там, идеальный, практически мужчина… — Он замолчал, не в силах больше паясничать, понимая, что сейчас, вот сейчас, решится его судьба.
Ответить было нечего. Ну, то есть совершенно нечего. Откуда ей знать, выйдет она за него замуж или нет? Если только на кофейной гуще погадать… Инночка возила кофейную гущу ложечкой по дну чашки. Кофе он варит очень хороший. Великолепный, можно сказать, кофе. Даже жаль, что она кофе не любит, а любит чай с лимоном, крепкий и сладкий.
Замуж она уже один раз сходила. Как пишут в бульварных (мамино словечко!) романах, из этого брака она вынесла разбитое сердце (чушь какая), жизненный опыт и закалившийся в боях характер (еще большая чушь). На самом деле из всей этой канители, называемой браком, остался огромный положительный момент — сын Сашка. И легкое раздражение по поводу разбазаренной молодости. И вот другой человек, на бывшего мужа никак не похожий, предлагает ей брак. Совместную жизнь и столь же совместное ведение хозяйства. Ну и секс, наверное, тоже.
Из всего вышеперечисленного только секс, пожалуй, хоть и чисто теоретически, укладывался в нечто представимое. Попробовать, наверное, можно. Не сахарная, не развалится. А вот все остальное… Первым делом, конечно, Сашка. Отца он ненавидит, но не факт, что адекватно воспримет в этой роли кого-нибудь другого. Мелькнуло свежее воспоминание: бледный Сашка с обрезком водопроводной трубы в белых пальцах…
Фактор второй, не менее важный — мама. Мама, я ухожу, буду жить у мужчины? Мама, мы с Сашкой уходим, будем жить у моего нового мужа? Мама, я выхожу замуж, муж будет жить с нами, не броди по дому в старом халате?
Как у него все просто — замуж…
А женсовет их пресловутый… Девочки, я выхожу замуж. Ласка в курятнике! Караул! Катька будет орать про брачный договор, Фридка — бубнить, что лишь в разлуке есть романтика, а в «замуже» ее нет и быть не может. А Томке Витка вообще, наверное, не понравится. Хотя бы с точки зрения возможности походов с ее мужичками Мишкой и Лешкой, и ее, Инночкиным, Сашкой на какую-нибудь дурацкую рыбалку или по грибы. Стоп. Она же не знает, может быть, Витка рыбак заядлый? Или грибник оголтелый?
Что она вообще о нем знает?
— Ин, ты что молчишь? Ты же меня просто убиваешь своим молчанием…
— Я не молчу. Я думаю. Это тебе легко говорить — замуж. Ты меня пятнадцать лет любишь. А я… Я тебя знаю три месяца. И не все время с лучшей стороны. Я просто не готова тебе ответить. И вообще, мне на работу пора…
— Какая, на хрен, работа?!
— Не кричи! Терпеть не могу, когда на меня кричат. Тем более мужчины. И уж совсем — когда на меня кричат мужчины, которые на что-то претендуют. На место в моей жизни. Я завтра зайду, в половине седьмого, поесть принесу. Будешь хорошо себя вести — вина красного… Вит, нам надо узнать друг друга, прежде чем обсуждать такие серьезные вещи.
Он вышел в прихожую провожать ее такой несчастный, что она даже удивилась: чего он ожидал от этого ее визита? Она должна была кинуться ему на шею с поцелуями? Так само слово «поцелуй» у нее ассоциируется с другим человеком. И ничего с этим она поделать не может. По крайней мере, пока.
Дверь захлопнулась, и каждый из них остался в своем одиночестве. Он подумывал о том, чтобы напиться, она шлепала по лужам в контору и смахивала с лица капли дождя. Конечно, это был дождь, от чего же еще лицо может быть мокрым.
— Инночка, куда ты в обед ходила? На тебе лица нет! — заверещала Наташка. — У тебя неприятности? Тушь потекла… Ты плакала?
— Нет, Наташ, это дождь. Первый весенний дождь на улице. А я без зонта. Как дура…
Глава 22
И начались в ее жизни странные дни. Каждое утро перед работой она проверяла почтовый ящик. С трепетом. Она загадывала: если на улице солнечно, то письмо будет. Но письма не было. Впрочем, если дождь — письма не было тоже.
Потом работа, это хорошо отвлекало. Наташка вообще утверждала, что все Инночкины идеи гениальные, а воплощение высокопрофессиональное.
Потом, она шла в супермаркет. На второй день этой новой странной жизни Витка попытался всучить ей деньги. Она не взяла, он продолжал настаивать и она еще дня через три взяла. Это не принципиально.
Она готовила ему каждый день что-нибудь новое, слова «любовь» и «замуж» были табу, он просто сидел на кухне, пока она возилась с продуктами, и любовался.
Имелось в виду, что они узнают друг друга получше, и она думает над его предложением. Инночка все чаще ловила себя на мысли о том, что ни над каким предложением она не думает, она просто примеряет на себя другую жизнь: эту квартиру, это его молчание или болтовню — легкую и приятную, чего бы ему это ни стоило. Примеряет эту чужую жизнь, как заядлая модница в магазине примеряет дорогое платье — не жмет? Не коротковато? Не придется перешивать?
После ужина они вместе смотрели телевизор. Сидя на кожаном диване. Иногда, как она смутно подозревала, он дожидался какого-то одного ему известного момента в мелькании картинок и клал ей руку на плечо. В первый раз он сделал это не дыша: скинет, отстранится? Но она сидела почти не шевелясь, эта легкая ухоженная рука на плече ее не сильно заботила. Как-то он пытался поцеловать ее на прощанье — Инночка безотчетно подставила щеку.
А он почти всю ночь метался из угла в угол: как это понимать? Он ей безразличен? С другой стороны, он ей не противен, что само по себе не так уж плохо. «Меня не любят — это минус, но и не гонят — это плюс». Когда песенка из мультика, где Д’Артаньян был собакой, пришла ему в голову, он истерически захохотал, один в темной пустой квартире.
А мама у Инночки ничего не спрашивала. Боялась. Всю жизнь она лезла в жизнь дочери, аккуратно, но неуклонно, как сумасшедший врач, который вбил себе в голову, что аппендицит необходимо удалить. А сейчас боялась. И то: девке тридцать три скоро, а что в перспективе? Славика она не примет, это уже понятно, да оно и к лучшему. Что светит разведенке с ребенком в наше время? Не было никого пять лет, и вот кто-то появился. Хороший, плохой — пусть сама разбирается.
Сашка тоже к матери не лез: каникулы, дел выше крыши. Ну, нет ее дома вечерами — и ладно, значит, чем то другим занята. Сашка только хотел порадовать Инночку, принести ей с утра письмо, он помнил, как она жадно, словно от этого зависит ее жизнь, читала то, что он принес из почтового ящика почти месяц назад, помнил, как она смеялась… Но письма не было.
В пятницу Инночка пришла к Витке пораньше и наготовила как на Маланьину свадьбу: борщ, настоящий, ярко-малиновый, с золотыми лужицами расплавленного жира на поверхности, густой и ароматный; макароны по-флотски, блюдо простейшее, но ими обоими, и Виткой, и Инночкой, очень любимое.
Из готового теста, купленного все в том же супермаркете, сочинила что-то безымянное, но выглядевшее необыкновенно красиво: просто толстый блин, засыпанный сверху фруктами, залила сметаной, взбитой с сахаром, и наладила в духовку.
Сегодня он помогал ей, как мог: резал и чистил овощи, периодически мыл посуду, которая скапливалась в раковине с невиданной быстротой, потому что каждый ингредиент Инночка добавляла в кастрюли-сковородки отдельно, следуя какому-то внутреннему ритму, какому-то правилу, придуманному ею самой. Он шутил — над собой, над своей медлительностью и неумелостью, над ней — над ее сосредоточенностью, быстрыми движениями, над этим самым внутренним ритмом. Короче говоря, расслабился, — безучастно подумала она.
Впрочем, настроение у Инночки было хорошее. Они провозились часа полтора. Борщу еще надо было томиться на медленном огне, когда они уселись за стеклянный низкий и неудобный столик с черными тарелками, полными макарон по-флотски. Разговор «ни про что» плавно перетек в планерку, приближались какие-то очередные выборы, и неплохо было бы окучить несколько кандидатов на предмет полиграфических услуг. Заспорили о белом и черном пиаре. Витка считал последний заслуживающим внимания, а Инночка — и даже не совсем шутливо — упрекала его в неумеренном поклонении золотому тельцу.
Совершено неожиданно выяснилось, что завтра надо ехать снимать швы. Инночка заявила, что ехать никуда не обязательно, с этой незатейливой процедурой она без труда справится сама. Он засомневался: а больно не будет? Она заявила, что все мужики истерички и психопатки. То, что изменить не можешь, надо с мужеством преодолеть, а учиться этому высокому искусству надо начинать в детстве. Вот ее сын абсолютно никаких медицинских действий в ее, Инночкином, исполнении не боится — и правильно делает.
Виталий согласился, но не потому, что внезапно отыскалось какое-то потаенное и неизвестное доныне мужество, а потому, что все это время из-за швов Инночка не разрешала ему нормально искупаться.
Понадобилось две минуты, маникюрные ножницы и кусочек ваты, обильно смоченный перекисью, — Инночка просто разрезала нитки у самой кожи и легонько и быстро дернула за узелки. Почувствовав на коже прохладу перекиси, он спросил: уже все? Ну да, улыбнулась она, дело мастера боится. И что, можно в ванную? Да хоть сейчас. И она его подождет двадцать минут, чтобы он себя почувствовал не студентом на картошке, а нормальным человеком? Конечно, даже посуду она оставит на потом, просто выкурит свою единственную в день сигарету.
Он ускакал в ванную, а она… Она, видимо, тоже расслабилась. Ей следовало насторожиться, когда, кинув взгляд на столик, вместо двух пустых тарелок она почему-то увидела множество странных и не сочетаемых на первый взгляд предметов. Предметов, характерных для нее домашней, но в таких количествах никогда не скапливающихся у нее дома. Пара разноцветных клубков, баллончик для заправки зажигалок, отвертки, вязальный крючок, чашка с недопитым чаем, блокнот с какими-то набросками…
Ей захотелось переключить телевизор, она все жала и жала на кнопки пульта, но ничего не получалось. Инночка попыталась рассмотреть — почему, и вдруг поняла, что переключает телевизор тюбиком клея. Уже совсем было отказавшись от идеи сменить канал, она вдруг заметила, что синхронно с нажатием на дурацкий тюбик на экране появляется меню разных настроек. Вот сейчас она то прибавляет, то убавляет звук… Инночка схватила со стола телефонную трубку и, не задумываясь ни на секунду, с первого раза, так, как будто делала это трижды на дню, набрала забытый со студенческих лет номер Лешки Тихомирова.
— Леш, ты представляешь, у меня телевизор тюбиком клея переключается! — восхищено закричала она в телефон.
— Ничего удивительного, — сказал в ответ Лешкин голос. — Ты только не переживай, сдашь на следующий год.
— Что сдашь? — удивилась она.
— Да гос этот дурацкий, кроме тебя только Лилька завалила и Сережа Борзунов, ты, главное, этот год учи, Лучинина, сдашь на следующий.
— Да что сдам-то, Леш, у меня диплом красный десять лет как, — сказала Инночка и проснулась.
В ванной шумел душ, Виткина плазма что-то ненавязчиво бубнила, стол, не считая двух красивых черных тарелок с белыми иероглифами, был пуст. Она заснула! Заснула в чужом доме, пусть на несколько минут, и ей приснился сон. А ведь Лилька-то умерла, утонула пять лет назад в озере, вокруг были десятки людей, а хватились ее часа через два… А Сережа Борзунов повесился, когда от него ушла жена. И детей забрала. Он повыл в пустой квартире неделю и повесился. Талантливый художник, между прочим, был, хоть и пил порядком… Инночка поежилась — сон был странный. И заснула она как-то уж совсем нелепо. Перед глазами возник захламленный стол…
— Как с родными повидался! — На пороге появился счастливый Витка в халате и с полотенцем на голове.
— Я пойду. Мне звонок надо сделать важный.
— Чтобы сделать звонок, никуда ходить не надо. Звони, я чай пока заварю тебе.
— Нет. Мне надо пройтись. Не обижайся.
Вот теперь он насторожился: пока он там, в ванной, оттирался-отмокал, с ней что-то произошло. Что-то сломалось. Не будет больше хрупкого очарования этих совместных вечеров, не будет ожидания — он, как терпеливый пес, начинал ждать ее с самого утра. Ничего этого не будет. Уверенность была такой острой… Что-то случилось.
Она собралась очень быстро. Встала на цыпочки, клюнула его в свежевыбритую щеку:
— Не сердись. На работе в понедельник увидимся.
В понедельник?! В понедельник? Ему с трудом удалось не закричать. Вместо этого он, глядя в пол, спросил:
— Позвонить-то можно?
— Позвонить? Позвонить можно. И мне нужно позвонить. Прямо сейчас… — Донеслось уже с лестницы.
До дома Инночка не дотерпела, да и поговорить там не дадут, позвонила Фридке прямо с улицы, с сотового:
— Ты дома?
— А где мне быть? — удивилась Фрида. Официально она нигде не работала, жила на стипендию областного Союза писателей и редкие гонорары.
— Не занята? — нервно спросила Инночка и, не дожидаясь ответа, предупредила: — Я сейчас подойду.
Идти действительно было недалеко — через мост, которым, собственно, и кончалась Ленинская, а потом в противоположную от рынка сторону, по переулку во дворы. Там, в окружении кустов нераспустившейся еще сирени, стоял двухэтажный старинный дом красного кирпича. Говорят, до революции принадлежал каким-то польским дворянам, то ли Хмелевицким, то ли Новоковальским. После семнадцатого года прошлого века «красный дом» навеки сменил статус: из особняка предприимчивые новые хозяева страны сделали две огромные бестолково спланированные коммуналки. Внутренние перегородки без конца сносили и ставили новые, то каменные, то фанерные, в зависимости от изменения состава жильцов, озверело судились за «квадраты» жилплощади… В общем, «красный дом» был во всех отношениях зданием историческим, практически все социальные ураганы двадцатого века оставили в нем свой след, и только огромные изразцовые печи, давным-давно переделанные в газовые, имели прежний хмелевицко-новоковальский внешний вид.
На втором этаже, деля общую кухню с древней старушкой-соседкой, и обитала поэтесса Фрида, одна из трех Инночкиных лучших подруг.
Именно к Фридке в «красный дом» кинулась Инночка, напуганная своим сном, потому что поэтесса была склонна к мистике, удивительно талантливо гадала на картах, и, что сейчас было особенно актуально, толковала сны.
— Та-ак, — протянула Фрида, выслушав и напоив запыхавшуюся Инночку чаем. — Давай разберемся. Ты самих покойников видела? Или тебя только с ними в одну группу неудачников определили?
— Ну да. А Лешка Тихомиров сейчас вообще в Америке живет, от него сто лет ни слуху ни духу…
— Так вот, Лучинина, это скорее с Лешкой твоим Тихомировым что-то случилось, а не с тобой. Ты — вот она, сидишь живая и здоровая. Важно здесь другое… — Фрида затянулась своей длинной и безникотиновой, как подозревала Инночка, сигаретой. — Слушай, а чего ты в восемь вечера прискакала, как загнанная лошадь? Тебе эта мура когда снилась-то? Вчера?
— Ты знаешь, Фрид, тут вообще такая петрушка получается…
И Инночка рассказала про свой псевдороман с шефом: предысторию вкратце, а пару дней с подробностями. Совсем непонятно, как она заснула: вроде не устала, последнее время не нервничала. Да и не заснула — просто в какой-то неуловимый момент изменился стол. Что комната? Нет, комната вроде бы не изменилась. Точно не изменилась, потому что ничего, кроме этой самой комнаты и стола, она, собственно говоря, и не видела, только был голос в телефонной трубке. Не сон, а транс какой-то, честное слово.