- Можно ехать, товарищ начальник? - спросила девушка.
- Погляди, когда люди в кузов сядут, тогда и поедем. Девушка вылезла из кабины. Пантелеев оглянулся, увидел, что ее нет, и глубоко вздохнул. Он был рад, что на минуту остался один.
Эх! Если б все происходившее на его глазах в этой наспех сформированной дивизии было только от неопытности! И не только безрукость Кудинова всему виной! С неопытностью так ли, иначе, а придется прощаться в боях. И командира дивизии можно найти порукастен. Если б дело только в этом полбеды! А беда в том, что ни Кудинову, ни этому мордастому растерянному Бабурову ни старшему лейтенанту - начальнику штаба батальона - всем троим не хватило сегодня самого обыкновенного гражданского мужества,-а этого Пантелеев не прощал ни себе, ни другим.
Начальник штаба, надеясь, что все как-ниоудь оооидется, не доложил всей правды Бабурову. Бабуров, подозревая, что ему докладывают не все, не стал докапываться, - благо это давало ему возможность на первых порах сообщить в дивизию нечто неопределенное, а тем временем исправить положение, не успев получить нагоняй. Кудинов в свою очередь посчитал, что с него хватит вчерашнего разноса за Сальково, и доложил в армию о событиях на Арабатской Стрелке, как о чем-то уж и вовсе незначительном; он надеялся, что все обойдется, а на случай катастрофы у него оставалась ссылка, что он хотя и не полностью, но все же кому-то что-то заранее докладывал. Так одна ложь наворачивалась на другую и росла как снежный ком, а где-то за девять километров отсюда погибла - всем своим чутьем военного человека Пантелеев знал, что именно погибла,- рота, которую, может, и удалось бы выручить, если б сразу, со вчерашнего вечера, все делалось иначе.
Откуда черт возьми, взялось это поветрие, которое он заметил еще на финской войне? Откуда в Красной Армии, в Красной, в Рабоче-Крестъянской, в той, которой он отдал всю свою жизнь и которую любит больше жизни, откуда в ней взялись эти люди, которые боятся донести о неудаче больше, чем самой неудачи, боятся ответственности за потери больше самих потерь! Люди, которых до конца вылечит или до конца разоблачит только сама война!
Девушка-шофер влезла в машину и захлопнула дверцу.
- Можно ехать, товарищ дивизионный комиссар! - подойдя с другой стороны, через стекло кабины прокричал Бабуров.
Пантелеев со злостью взглянул на него. Когда человек расплачивается собственной жизнью за то, что он в свое время струсил доложить правду. - в конце концов, черт с ним, с дураком, по когда за это расплачивается жизнью не он, а другие... Пантелеев даже скрипнул зубами и, отвернувшись от Бабурова, тихонько тронул за плечо девушку: - Езжай!
Лопатин ехал в грузовике стоя. Улегшись грудью на крышу кабины, он разложил перед собой карту Арабатской Стрелки и, прижав ее от ветра локтями, сверял с местностью. Через десять минут машина проехала мимо стоявшей на горке маленькой пустой деревни, так и помеченной на карте "Геническая горка". Отсюда был виден Геническ. Впереди тянулась насыпь узкоколейки, возле которой, километрах в двух, что-то чернело. "Очевидно, это и есть морская батарея, о которой говорил командир полка", - подумал Лосатин. Еще дальше виднелась пыльная зелень посадок и крыши домов. "Пионерлагерь", - прочел на карте Лопатин. За пионерлагерем стоял еще один дом, окруженный деревьями, а там, до самого взобравшегося на гору Геническа, тянулся только серо-желтый песок косы.
Машина спустилась с Генической горки, поехала вдоль насыпи узкоколейки и затормозила так резко, что Лопатин уронил очки на крышу кабины и едва успел подхватить их. К счастью, они но разбились!
Пока Лопатин ловил очки, надевал их, складывал и засовывал в планшет карту, вылезший из кабины Пантелеев проворно взобрался на насыпь узкоколейки и, прикрываясь от солнца рукой, стал смотреть то вправо, то влево. Взобравшись вслед за ним, Лопатин увидел не совсем обычную картину, которую уже с минуту молча наблюдал Пантелеев: впереди остановившейся машины, по обеим сторонам насыпи, растянувшись примерно на километр по фронту, наступала наша стрелковая рота. Она наступала, расчленившись по всем уставным правилам, по которым положено наступать роте в непосредственной близости к противнику. Командиры шли в боевых порядках, люди то по команде залегали, то снова вставали, перебежками катя за собой пулеметы. Все это выглядело так, словно рота идет под огнем противника и вот-вот встретится с ним. Но над Арабатской Стрелкой стояла абсолютная тишина. До конца косы оставалось пять километров, впереди, за километр, теперь уже ясно видные, стояли на позициях наши орудия, а за ними виднелись ряды проволочных заграждений, верхушки надолбов и насыпь противотанкового рва.
Пантелеев послал адъютанта остановить роту и позвать ее командира. Сняв фуражку, он вынул из кармана платок и вытер потную бритую голову.
- Что вы на это скажете? - засунув платок в карман, через плечо сказал он Лопатину. - В бирюльки они тут, что ли, играют?
Лопатин пожал плечами, но не успел ответить. К Пантелееву уже подбегал молодой лейтенант - командир роты.
- Скажите мне, товарищ лейтенант, - спросил Пантелеев, жестом руки обрывая начатый доклад, - что вы тут делаете со своей ротой? На кого наступаете?
- На немцев, товарищ дивизионный комиссар. Там немцы! - лейтенант ткнул пальцем в горизонт.
- А где именно т а м?
Лейтенант, который до этого отвечал уверенно, с сознанием своей правоты, замялся и уже менее уверенно еще раз ткнул пальцем туда, где стояла наша морская батарея.
- Немцы не там, - сказал Пантелеев спокойно и терпеливо, словно он стоял с указкою в классе. - Там наша морская батарея, а немцы - они вон где... - и он показал в направлении Геническа. - Вон там и, может быть, немножко ближе. Предполагаю, километров за пять отсюда. Вы что же, так и будете наступать до них все эти пять километров перебежками? А потом, когда и в самом деле дойдет до огня и штыка, у вас для атаки ни сердца, ни ног не хватит! Вы подумали об этом?
Лейтенант ответил, что ему было приказано развернуть роту в боевые порядки и наступать. А где немцы - за пять километров или за километр, ему не сказали. Ему только сказали, что наших впереди никого нет.
Пантелеев вздохнул. Что было сказать этому стоявшему перед ним лейтенанту, совсем мальчику, только что из училища, как видно, старательному и, что особенно понравилось в нем Пантелееву, не трусившему перед начальством, а только пытавшемуся честно объяснить, почему он и его рота поступали так, как они поступали? Может быть, всего через час этот самый лейтенант поведет свою роту и храбро будет стараться делать все по уставу уже не в этой почти учебной тишине, а под разрывами самых настоящих снарядов. В душе Пантелеева шевельнулось отеческое чувство. Может быть, сейчас его собственный сын, такой же лейтенантик, как этот, только что окончивший такое же пехотное училище, так же делает совершенно не то, что нужно, не по глупости или трусости, а по неопытности и потому, что ему, не дай бог, тоже не повезло: попались горе-начальнички вроде Кудинова и Бабурова, которые, кажется, два сапога - пара.
- Бабуров, - повернулся Пантелеев, намереваясь адресоваться с выговором не к лейтенанту, мало в чем повинному, а к командиру полка. Он был настолько убежден, что тот стоит за его спиной, что физически чувствовал это.
Но командира полка не было.
- Где Бабуров? - тихо спросил Пантелеев.
Все недоуменно молчали.
- Где Бабуров?! - уже яростно гаркнул он, и Велихов, изумленно округлив глаза, доложил, что, когда все вылезли из машины, оказалось, что полковника Бабурова в ней не было. Должно быть, он остался там, где они в последний раз останавливались, - у штаба батальона.
- Может быть, прикажете съездить за ним на машине, товарищ дивизионный комиссар, я быстро, за пятнадцать минут в два конца, - предложил Велихов.
- Черт с ним, - сказал Пантелеев. - Поехали! Обойдемся без него.
И он побледнел так, что Лопатин понял - теперь полковнику несдобровать.
Пантелеев распорядился, чтобы большую часть роты с пулеметами посадили на три грузовика, которые к этому времени появились неизвестно откуда и остановились поодаль от машины дивизионного комиссара. Его нисколько не удивило это. Он по опыту знал, что приехавшее на передовую начальство часто обрастает непрошеным эскортом. В одном из грузовиков сидели двое инструкторов из Политотдела армии; во втором - неизвестно откуда взявшийся комиссар полка; кто был в третьем, Пантелеев так и не поинтересовался. Бойцы, довольные неожиданной переменой, стали весело и шумно рассаживаться по машинам.
- Грузовики поведете по дороге вплоть до последних строений и посадок, какие увидите. Там оставите их и уже по открытому месту, по открытому понятно?..
- Понятно, - сказал лейтенант.
- ...поведете людей рассредоточенпо. Но и рассредоточенпо людей водят по-разному, - терпеливо объяснял Пантелеев. - Пока нет огня - одно дело, откроют огонь - другое дело. Ото вам тоже понятно?
- Понятно, товарищ дивизионный комиссар.
- А тех, кто не влезет в грузовики, построить и поручить одному из ваших комвзводов вести ускоренным маршем вдоль насыпи, тоже до последних посадок. Действуйте!
Пантелеев, проводив взглядом весело побежавшего к своим бойцам лейтенанта, с угрожающим видом повернулся к молча стоявшему рядом с ним комиссару полка, черноволосому старшему политруку, и - вдруг раздумал. Комиссар, в противоположность Бабурову, все-таки догпал его: не побоялся в эту явно невыгодную минуту явиться ему на глаза. Впереди, очевидно, бой, а там, к вечеру, будет окончательно видно, кто чего стоит - и Бабуров, и комиссар полка, и командир этого батальона, если он еще жив, и лейтенант, который сейчас грузится на машины вместе со своей ротой, и многие, многие другие люди.
- Садитесь с нами, поедем, - сказал Пантелеев комиссару полка.
Машина снова тронулась. Через километр она остановилась у позиций морской батареи. По обеим сторонам насыпи, в полусотне метров друг от друга, стояли четыре тяжелых морских орудия на тумбах. У орудий была морская прислуга. Лопатин еще издалека, из кузова машины, увидел черные бушлаты моряков.
Командир батареи - морской лейтенант-артиллерист - вышел на дорогу к остановившейся машине. Пантелеев вылез ему навстречу; он не любил разговаривать с людьми, высунувшись из кабины.
Артиллерист был высокий и худой; черные клеши его брюк подметали пыль на дороге, на свежем бумажном синем френче блестел значок мирного времени "За отличную стрельбу". У него было долгоносое лицо и белесые, казавшиеся подслеповатыми глаза.
- Разрешите д-д-до-ложить... - сильно заикаясь, сказал он. - Вч-ч-ера в д-д-двадцать п-пятнадцать...
- Вы что, от рождения заикаетесь? - перебил его Пантелеев. - Или вас немцы так напугали? И вообще, что вы тут все заикаетесь? Один заикается, другой заикается! - неожиданно для себя крикнул Пантелеев; все накопившееся в нем за утро раздражение прорвалось в этом крпке.
- Я з-з-заикаюсь о-от р-рождения, - еще сильнее заикаясь, ответил побледневший артиллерист. - И я н-н-не понимаю, по какому п-праву вы, т-товарищ д-дивизионный комиссар, п-позволяете себе...
- Ладно, - миролюбиво перебил его Пантелеев. - Извиняюсь.
Надоело, что все кругом только и делают, что заикаются, ничего толком не знают, - вот на вас и отыгрался, а вы как раз и не виноваты. Продолжайте докладывать.
Артиллерист, отходя от обиды и заикаясь все меньше и меньше, доложил, что уже четверо суток, с тех пор как их поставили здесь, он ни от кого не получал ни одного приказания, что, несмотря на его просьбу дать им хоть какое-нибудь прикрытие, командир полка так ничего и не дал, сказал: "Успеется!" - а вчера вечером, когда стемнело, впереди раздалась беспорядочная орудийная, пулеметная, автоматная стрельба, сначала в одном месте, потом в другом, и продолжалась около двух часов. Он не знал, куда ему бить своей батареей, потому что боялся ночью ударить по своим, а никто из пехотных начальников - ни сверху, ни снизу - не прислал ни одного связного. Тогда он приказал ночью вырыть окопы вокруг своей батареи и на всякий случай положил в них часть прислуги с винтовками и гранатами. На рассвете он увидел, что немцы двинулись от пионерлагеря по направлению к батарее. Увидев это, он отдал приказание подготовить орудия к взрыву, а сам открыл по немцам огонь прямой наводкой. Еще только светало, видимость была плохая, они били сначала прямо по немцам, по дороге, потом перенесли огонь на пионерлагерь и на дорогу за ним. Когда совсем рассвело, выяснилось, что немцев в поле зрения батареи больше нет. Не видно никакого движения и в пионерлагере.
- Единственный человек среди всех вас, который, не заикаясь, доложил, что и как было, - укоризненно обратился Пантелеев к комиссару полка, когда артиллерист закончил свой доклад. - Стыд и срам! Шестнадцать часов прошло, а в полку до сих пор не знают, что с их передовой ротой - живая она или мертвая. А в полку, между прочим, всего девять стрелковых рот! - озлясь, крикнул он. - Девять дней так провоюете, с чем - с одним штабом останетесь?!
Сердце его было полно горечи. Хотя он вслух говорил еще предположительно, но про себя знал - с передовой ротой ночью случилась катастрофа.
- Товарищ дивизионный комиссар, забыл доложить, - обратился к Пантелееву артиллерист и высказал догадку, что, очевидно, немцы ночью переправили на косу орудия, потому что, когда батарея открыла огонь, немцы в свою очередь выпустили по ней несколько снарядов малого калибра с близкой дистанции.
- Переправили орудия? - переспросил Пантелеев и недобро усмехнулся. - У вас там были впереди какие-нибудь пушки? - спросил он комиссара полка.
- Были два противотанковых орудия, - с готовностью, почти с радостью ответил тот. За все время Пантелеев впервые прямо спросил его о чем-то.
- Вот из них немцы и стреляли, из этих ваших двух орудий, - сказал Пантелеев убежденно и зло. - Они, немцы, не дураки, им незачем сюда свои орудия тащить, когда проще ваши взять.
В его словах была яростная ирония человека, глубоко страдающего от всего увиденного и услышанного.
За руку простившись с артиллеристом, Пантелеев сел в машину и поехал к видневшемуся впереди пионерлагерю. Три машины с бойцами, доголяя машину Пантелеева, пылили позади.
- Эй, Велихов! - высовываясь из кабины, крикнул Пантелеев адъютанту. Встаньте на дороге и задержите их, скажите, чтоб ехали с интервалами. А то, не ровен час, влепят залп из Геническа сразу по всем.
Велихов выскочил из грузовика, а машина запылила дальше.
Через пять минут она подъехала к пионерлагерю. Было по-прежнему тихо. Пантелеев, а за ним все остальные вылезли из машины.
"Вот оно, то место, где нынешней ночью были немцы", - подумал Лопатин. Издали, с артиллерийских позиций, дома пионерлагеря казались целыми, только у одного была странно повернута крыша; здесь, вблизи, все выглядело разгромленным - в стенах были проломы, окна и двери вылетели, штукатурка была разодрана осколками.
- Ну-ка, ну-ка, - сказал Пантелеев, - посмотрим, верно ли тут были немцы, а то я за сегодня уже так к вранью привык, что на честных людей бросаюсь. - Он повернулся к Лопатину: - А ничего этот артиллерист-то мне: "Не понимаю, почему п-п-позволяете..." Заика, а с характером, не хочет, чтоб зря обижали.
Он шел первым, Лопатин вслед за ним.
У дороги в канаве валялось три вдребезги разбитых немецких мотоцикла с колясками. Тут же лежало несколько изуродованных трупов.
- Молодец, не соврал, - остановясь, сказал Пантелеев. - Немцы тоже смертные: влепил по ним залп - и сразу оглобли завернули!
Еще несколько убитых немцев лежало возле домов пионерлагеря. В последнем доме - столовой, в разбитых снарядом сенях, валялась на боку опрокинутая взрывом кадка.
Куски свежезасоленной розовой свинины были расшвыряны по полу, а в луже рассола, прислонясь к стене, сидел мертвый немецкий лейтенант. У него было совершенно целое, не тронутое ни одним осколком, бледное, красивое лицо с упавшими на лоб волосами и словно вскрытый в мертвецкой, распахнутый сверху донизу живот, из которого вывалились на пол начавшие чернеть внутренности.
- Слезай, приехали! - шепнул на ухо Лопатину догнавший их Велихов, кивнув на мертвого немца и лежавшие у дверей обломки мотоцикла.
Лопатин поморщился. Он не любил, когда шутили над смертью.
Обойдя пионерлагерь и приказав Велихову подсчитать, сколько всего убито немцев, Пантелеев вернулся к машине, и она тронулась вслед пылившим впереди трем грузовикам с пехотой. Еще через минуту все четыре машины остановились у последнего домика с купой деревьев. Дальше, до самого Геническа, было открытое место. Все вылезли, и Пантелеев приказал отправить грузовики обратно к пионерлагерю.
- Что вы нас гоните, товарищ начальник? - быстрым южным говорком сказала девушка-шофер, выслушав это приказание. - Что же вы, пешком пойдете? Я вас под самый Геническ разом подвезу. Дорога известная!
- Закинут в кузов мину, и как не бывало - ни тебя, ни твоей полуторки, - улыбнувшись, потому что не улыбаться, разговаривая с ней, было невозможно, ответил Пантелеев.
- Так я же не одна, вы же со мной поедете.
- А со мной не страшно, что ли?
- Конечно. - Она пожала плечами.
- А как тебя зовут, а, шоферка?
- Паша.
- А фамилия?
- Горобец.
- Так вот, слушай меня, Паша Горобец. Поезжай-ка ты отсюда подальше! И чтобы я тебя больше не видел поблизости, попятно тебе, дочка?
И в его голосе и глазах было что-то, заставившее ее смутиться, как девочку, и робко, без слов, пойти к своей машине.
- Вот теперь рассредоточивайте людей и пойдем, - сказал Пантелеев командиру роты, когда отъехали машины. - Боюсь, что теперь и правда впереди никого наших нет... живых:, - добавил он после тяжкой паузы.
Он приказал лейтенанту взять с одним взводом влево, комиссару полка вправо, а сам с Лопатиным, Велиховым, двумя политотдельскими инструкторами и несколькими бойцами пошел в центре. Впереди, в трехстах метрах от домика с деревьями, виднелась линия окопов. Комиссар полка сказал, что там вчера сидел, во втором эшелоне, один из взводов той роты. Он сказал "той", избегая слова "погибшей", хотя все уже чувствовали, что рота погибла.