Илья был у себя во дворе, ладил ульи к весне.
— Панас зовет, — сказал Ивка.
Сонный какой-то, ленивый парень Илья, слова от него не услышишь, а тут вскинул на Ивку злые глаза:
— А мне по дому надось что сделать? Ну, тикай отседова, покуда цел!
Дома столкнулся с мамкой в дверях.
— Посмотри на себя, на кого похож!
Глянул Ивка в лужу: на верхней губе копоть — усы отросли, на подбородке черная бородища, чуть поменьше, чем у Панаса, с бровей серые лохмотья висят; только сверкают зубы и глаза.
Эх, жаль, смывать все придется!
Глава третья
Ивка помылся, поел и забрался на печку. Там на старой варежке лежала Стрелка — серый котенок с черным ремешком на спине. Ивка заглянул под тулуп, поискал по углам, вниз поглядел — второй котенок куда-то исчез.
— Барсик!
Никто не отозвался.
— Барсик!
Ивка слез с печки, заглянул под стол, под лавку, под мешки, что лежали в углу, но котенка и след простыл.
— Барсик! Барсик!
Ивка вышел в сени. Слышит, что-то хрустит. Заглянул в угол и видит: в чугунке с объедками сидит, раскорячив лапки, Барсик и косточку гложет.
— Вернулся, гуляка!
Вытащил Барсика из угла, а тот царапнул его за палец.
— Кусаться, поганец?
Отвалтузил котенка, а потом пожалел:
— Ешь, дармоед!
Положил на печку рядом со Стрелкой, налил им в блюдце молока. Барсик затолкал косточку под варежку, отпихнул сестричку и грудью в блюдце залез. Поднял Ивка за шиворот Стрелку и подвинул ее к молоку, но братец встопорщил усишки и как смажет по морде ее. Стрелка зафукала в блюдце и давай бог лапы — от братца. А тому и не надо больше. Вылакал молоко, вылез из блюдца, отряхнул свои лапки и под варежку — юрк. Все в порядке, на месте косточка!
— Ах ты горе мое! — Ивка вздохнул, подхватил невезучую Стрелку и вышел во двор. Огляделся по сторонам и закричал: — Мурка, Мурка!
Мурка — это их мать. Вторую неделю сбежала куда-то и до сих пор ее нет. Как в воду канула. Долго Ивка кричал, надеясь — проснется Муркина совесть при виде родного котенка, но зря: потеряла Мурка совесть, совсем забыла котят.
Во дворе появилась тетя Маруся, мамина сестра.
— Ты куда? — спросила она.
— Барсик все у нее отбирает…
— Дай-ка сама покормлю, а ты вот что: сбегай к Московкиным, узнай, дома ли бригадир.
— А зачем?
— Насчет коня узнать, за отцом съездить.
— Ладно. Только Стрелку не забудь покормить.
Глава четвертая
Московкины жили на другом конце села. Ивка открыл двери избы и застыл на пороге. Мать и сын сидели за столом, похожие друг на друга, — большие, угрюмые. У Федора на худых щеках редкая бородка, глаза маленькие, сидят глубоко, затаившись, прямо на тебя не глядят. Старуха вяжет носки, сверкая спицами, Федор записывает что-то в тетрадь.
Ивка ни разу у них не бывал — не приходилось. Все подоконники в горшках с цветами. От фикусов, столетника, китайских роз и герани в комнате зеленоватый сумрак. По стенам теснятся кушетки и буфеты, уставленные коробочками и шкатулками в виде диванчиков. В углу горит лампадка, отбрасывая рыжие блики на иконы в золоченых рамках с яркими неживыми цветочками. А под иконами важный и тяжелый, как сундук, телевизор, сияет своим слепым матовым экраном.
С фотографий на стене смотрят суровые старики, мужчины с короткими усами и молодые женщины в белых венчальных платьях.
Вошел Ивка в избу и глазеет по сторонам: все-то ему здесь в новинку! Старуха оставила вязанье и стукнула пальцем о стол.
— Ай? — опомнился Ивка.
— Не ай, а здравствуй! — поправила старуха. — Зачем пожаловал?
— Здрасть, — ответил Ивка. — Насчет коня, значит…
Федор оторвался от тетрадки.
— Тятьку из больницы привезть…
Федор грохнул стулом, с места вскочил, узкие глаза его ощупали Ивку.
— Да это Клавкин сынок! Авдеевых! — сказал он и спрятал тетрадку в карман. — Ты, мать, посиди с малым, никуда не пускай, а я к ним сам дойду…
Федор накинул кожанку, надел перед зеркалом шляпу, надвинул ее наискосок и вышел, пригнувшись в дверях. Старуха всплеснула руками, глаза ее заволоклись слезой.
— Ах ты гостюшко дорогой! — сказала она, поднимаясь. — А я и не признала сразу. Вот и хорошо-то, что к нам зашел. Сказку тебе расскажу. Сказки-то любишь слушать?
Ивкины глаза разгорелись.
— То-то, — рассмеялась она. — Только кто сказками кормит спервоначалу? Сказкой сыт не будешь. Съешь-ка вот сладенького…
Старуха достала из буфета коржик — черствый и твердый, как камень. Раскусить не просто, но Ивка храбро стал кромсать его зубами. Бабка так и сияла, так и лучилась от счастья, привалившего ей нежданно, — такой-то гостюшко пожаловал!
Ивка осмелел, снял с себя резиновые сапожки, полез на кровать и потрогал ружье на стене.
— А пули в нем есть?
— Нет в нем пуль, касатик, погладь, сколь душе нравится.
Ивка погладил ладошкой синие стволы, подергал курки, понюхал ложу — вкусно так пахло! Снял бы ружье со стены, наигрался бы вволю, да неловко стало чего-то. Слез он с кровати и уселся напротив.
— Сказывай сказку! — потребовал он.
— Ну, слушай! — подхватила старуха и сцепила скрюченные пальцы обеих рук.
Ивка подвинулся поближе, однако старухины руки пугали его, и он, слушая, следил за пальцами: то разжимались они, то снова собирались, как когти у птицы.
— …И вот вызвал он Ивашку и говорит: поймаешь Горыныча, жизня тебе дарована будет, станешь при мне управителем, а не поймаешь — будешь висеть на той вон липке, пока птицы глаза не склюют…
Слушал сказку Ивка, а сам все смотрел на старухины руки — они то сжимались, то расправлялись, жили своей особой жизнью, отдельной от старухи, от всего, что окружало их в избе. И тогда понял Ивка, что это не руки старухи, а лапы Горыныча и что старуха и есть тот Горыныч, который водится со всякой нечистью, и за спиной у нее гремят железные крылья, в горле клокочут хрипящие звуки, а в хате — под лавками и в подпечье — прячутся жабы и змеи, послушные слуги Горыныча. Когда Ивашку повели, чтобы вздернуть на липке и над ним воронье закружилось, стало вдруг мальчику скучно.
— Я пойду, бабушка…
— Ай не нравится сказка?
— Я пойду, ладно?
— Я тогда другую расскажу, у меня их много.
— Меня мамка ждет.
— На, возьми коржик еще, возьми…
Ивка схватился вдруг за живот и запрыгал от нетерпения.
— Во двор тебе нужно? Ну, сходи, сходи…
Ивка выскочил на крыльцо, вздохнул полной грудью — ловко ее обманул! — и побежал по деревне. И летел во весь дух, будто гнался за ним сам Горыныч, будто мчались за ним жабы и змеи, норовя покусать ему пятки. Вечерние тени от ракит гнались за ним, собаки лаяли вслед, в избах мигали огни: беги скорее, Ивка, беги, покуда цел!
У самой своей избы увидел: плывет навстречу кожанка. Прижался Ивка к плетню, затаился, а это Федор мимо прошел, не заметив мальчишку, и грязью его окатил. Воздух рукой рубил и ворчал про себя:
— Сама придешь, в ножки поклонишься…
«Чего это он? — Ивка проводил глазами недобрую спину его. — Мамка, что ли, ругала за тятьку его?»
У калитки стояла мать. Косынка на плече, волосы распущены, красивая и злая. Ни слова Ивке не сказав, отвесила затрещину и толкнула его во двор.
Что это с мамкой? Никогда руки в ход не пускала, а тут такую вкатила, что в голове загудело. Ивка дотерпел до печки, а там заскулил от обиды. Поскулил, поскулил, придвинул Стрелку, запустил пальцы в мягкую шерстку, стал пересчитывать тонкие ребрышки — раз, два, три, четыре…
О чем это шушукаются мать с тетей Марусей?
— «И на кой он, говорит, тебе, бабе пригожей такой?..»
— Ну, а ты что? А ты?
— У меня разговор с ним короткий — шуганула его от ворот…
— Ой, лихо, не забудет он этого…
— Не пугай. Сам испугается. Схлопочет еще!
Заерзал Ивка на печке, женщины притихли и совсем на шепот перешли.
— Спи, сынок, спи!
— Сплю, мамка, — сказал Ивка, а сам притаился: хотел послушать еще, да не удалось — и в самом деле заснул.
Глава пятая
Ивка проснулся и увидел тетю Марусю. Она прибирала избу.
— У нас что, праздник?
— Праздник, праздник, деточка. Папка твой скоро дома будет.
— А мамка где?
— Где же? За ним и пошла.
— А меня почему не взяла?
— Без тебя хлопот много.
— А когда придут?
— Сегодня, чай, и придут.
Однако не пришли они и к обеду, не пришли и вечером. На следующий день стало известно, что по распутице застряли они в соседней Апрелевке и остались у Тимофея, отцова брата. День их не было, два, только на третий пришли…
Гонял Ивка с дружками на улице. Стегали прутьями по лужам, окатывая друг друга талой водой. И тут увидел он мамку с каким-то мужиком. Ивка не сразу признал в нем отца: полтора месяца прошло, как его отвезли в больницу. Отец был бледен, зарос жидкой щетинкой, мешком висела на нем старая шинель. Сутулился он, опираясь на мать, тянул голову вверх, как слепой. Жалкий он был, совсем какой-то чужой и растерянный.
Ивка подскочил к отцу, уткнулся в шинель, засунул руку в карман: может, гостинца из города привез, как раньше бывало? Но в кармане пусто. Отец положил ему на голову руку — рука была легкая, мягкая, будто тряпичная. Жаль, конечно, гостинца нет, ну и ладно — зато сам пришел. Шли они вместе — мать с одной стороны, Ивка с другой. Встречные женщины здоровались. Мать кивала направо и налево, как артистка на сцене. Отец рядом с нею, молодой и красивой, совсем старик стариком, но она и виду не подавала — радовалась, довольная и даже гордая за мужа, потому что хоть и квелого, но живого домой ведет.
Дома отец опустился на скамейку и часто задышал, облизывая губы.
— Кровать постелить или на печку полезешь?
Отец показал глазами на печку. Ивка стащил с него сапоги и помог взобраться.
— Ты, бать, Стрелку не трог, ладно? — предупредил Ивка и вдруг сообразил, что отец еще не видел котят. — Ты Барсика тоже не знаешь? — спросил он. — Опять удрал, гуляка, поганец такой!
Отец отвернулся к печке и не стал расспрашивать о котятах, о Мурке. А Ивке так хотелось рассказать!
Приходили и уходили люди, поучали Клаву, как дальше жить-поживать: надо писать, мол, жаловаться, ругали бригадира — это он заставил работать Василия в холодном кормозапарнике. А пуще всего возмущало их то, что не захотел дать коня — привезти из больницы.
— Ты на него в суд подай, — советовали женщины.
— Я с ним без суда посужусь, — грозилась мать и бросала недобрые взгляды в окно. — Я ему припомню за Васю!
— Ты лучше пенсию требуй! — говорили другие. — Как же ты Васю поднимешь?
— Вот поросенка зарежем, на ноги поставим Васю. Такой еще работничек будет! Правда, Вася? Еще спляшем с тобой на майские, а?
Женщины смеялись.
— Бедовая ты, однако… Тебе все смех, а Вася-то вон как плох…
Но о чем бы ни говорили в доме, Василий не откликался с печки, лежал он там невидимый и неслышный. А то слезал изредка, пил воду, сидел на лавочке и безразлично смотрел на всех из-под мышастых бровей. Посидит немного — и снова на печку.
Ивка первое время лазил к нему, глядел в лицо, клал ему на грудь котят, старался развлечь. Барсик хищно скалил пасть и тут же сползал, а Стрелка, растопырив лапки, так и оставалась лежать, испуганно двигая хвостиком. Но и ее отец не замечал. Скучно становилось Ивке с отцом. Он слезал с печки и больше об отце не вспоминал…
Глава шестая
Как-то утром встал Ивка, прислушался — не слыхать из кузницы стука-перезвона. День был будний, а кузница молчала. Что бы это значило? Давно он не бывал там. Не утерпел и побежал к оврагу. И надо же — у самой кузни с кузнецом повстречался, тоже шел туда.
— Будем Кузьму заводить?
— Сегодня Кузьма выходной, — улыбнулся Панас. — Обещался я твоей мамке хряка заколоть.
— Сейчас пойдем?
— Экой прыткий ты. Сготовиться надо.
Тихо в кузнице. Рыжие огоньки-бесенята укрылись под серой горкой шлака, недвижна палка-качалка, звучки-бегунки спрятались под наковальней. Сквозь щели бревен пробивается солнце, глядятся в окошко острые почки веток. Кузница проветрилась, почти не слышно в ней гари и хорошо так пахнет — теплой землей, водой из ручья, горечью еще не народившихся листочков. Пахнет весной.
— Покрути-ка ты мне точило, — сказал Панас. — Надо наладить нам француза.
Француз — старый плоский штык, которым кузнец колол щепу, рубил капусту, мастерил свистульки и деревянных медвежат. Но можно им и петуха зарезать, кабана заколоть, а если надо — и побрить мужика. И был тот штык не простой. Ивка знал от Панаса, что прибыл он из Франции еще в начале старого века, воевал он против русских, а потом достался партизанам. А когда французы бежали из России, поселился у кого-то в чулане, переменил несколько хозяев, пока навовсе не определился у Панаса. Вот какой это француз!
Ивка раскрутил точило, Панас прижал штык, камень завизжал, как поросенок, веселой струйкой посыпались искры. Наточил штык, потрогал ногтем лезвие и прицокнул языком.
— Хорош! — сказал кузнец.
— Давай мне! — потребовал Ивка.
Панас потер лезвие фартуком и засунул Ивке за голенище сапога. Шагали они по деревне — каждым шагом чувствует Ивка жесткое прикосновение штыка. Холодок шевелится в груди оттого, что сейчас будут резать хряка Паныча, оттого, что прохожие оглядываются на них и думают, наверно: куда же это спешат-торопятся кузнецы-работнички?
Ветерок вздергивает лужи, в них плещется солнце, воинственно шелестят ветки деревьев. От гулких, грозных шагов разлетаются куры и затихают собаки.
— Бам-бара-бам! Бам-бара-бам! — кричит Ивка, отбивая шаг. — На войну идет француз, на войну идет француз! Разбегайтесь кто куда! Разбегайтесь…
Однако не убоялся и не убежал от них Федор Московкин. Он стоял возле своей избы, смотрел поверх крыш, в небе что-то искал.
— Далеко? — спросил он, продолжая смотреть вверх.
— Недалечко тут. Клавка Авдеева просила хряка ей заколоть. — Панас заискивающе улыбнулся и тоже уставился на небо. — Некому у них, сам знаешь…
— Дело понятное, — подумав, ответил Московкин. — А только наряд у меня к тебе: двадцать скоб для коровника. И чтобы к вечеру, значит…
Ивка тоже уставился на небо — там летали голуби. Ленивые, сытые голуби. Панас потоптался на месте, сутулые плечи его обвисли, он опустил глаза в землю и досадливо крякнул:
— Обещался я ей…
— Дело твое, однако. А к вечеру скобы на ферму, Гришке отдашь. Разговору у меня больше нет. — И снова, задрав на затылок мятую шляпу, узким взглядом уставился на голубей.
— Фьють! — свистнул он, и голуби, преодолевая тяжесть, ввинтились в небо. И заслонили солнце собой.
Невесть откуда набежала на солнце тучка, задул ветерок, потянуло стужей — холодным мраком повеяло с неба и стынью потянуло от земли. Панас потеребил свою бороду, зябко поежился и вздохнул:
— Пошли, Ванятка, сейчас маманьке твоей скажем…
Когда отошли, Ивка вытащил француза из-за голенища, отвернулся и, не глядя на кузнеца, протянул ему штык.
— Хай ему пусто! — сплюнул Панас и француза не взял. — Спрячь на место. Горит ему — скобы! Всю зиму стоит коровник, не нужны были, а сейчас ему вынь да положь!
Тучка прошла мимо, и снова потоки солнечного света омыли землю. И снова идут Панас и Ивка в ногу.
— Бам-бара-бам! На войну идет француз! Разбегайтесь кто куда! Разбегайтесь…
Глава седьмая
Клава была в новом цветастом платке, глаза ее блестели, на щеках играли ямочки.
— Здравствуй, Панас, — сказала она. — Может, позавтракаешь?
Панас оглядел ее сверху донизу, ладную да стройную, смущенно прокашлялся и развел руками:
— Кормить нас будешь, а дело не сделано. Не пойдет так. Ты мне покажи лучше, где тут у вас Паныч прописан.
Тетя Маруся подала бечевку. Панас обмотал ее вокруг ладони и подергал.
— Авось да небось — может, и выдержит.
Ивка первым побежал в сарай. Паныч стоял в углу и чавкал, двигая пустым корытцем. И не обернулся, когда в сарай люди вошли.
— Так-то ты гостей привечаешь? Попанувал, и хватит. — Кузнец оглянулся на женщин и кивнул, показывая на выход: — Вы, бабы, оставьте нас, мужиков, тут одних, а сами подите укроп готовьте да лампу разогрейте…
Ивка выхватил из-за голенища француза, взмахнул им, как саблей, свистнул женщинам — дескать, вон выходите, сейчас мы делом займемся. Но мать схватила его за руку, отобрала штык и потащила за собой.
— Без тебя тут обойдется, — сказала она.
Ивка упирался изо всех сил, а все же она вытолкала его из сарая да еще и подзатыльник в придачу дала.
— Не горюй, — сказал Панас. — С бабами лучше не связываться, ты же и виноватый будешь…
Он взял у Клавы штык, спрятал за голенище.
— Управишься один?
— А кто его знает. В нем пудов шесть, почитай, а я еще не ел с утра.
— Я ж говорю, позавтракать надо сперва…
— Да это он себе цену набивает, — сказала Маруся. — Что ему, впервой, что ли? И на восемь пудов управлялся один.
— То восемь, а этот помоложе, прытче будет.
Паныч застыл над корытом, подозрительно скосил глаза и стал неуклюже разворачиваться, чтобы проскочить во двор.
— Быстрее выходите! — крикнул Панас. — А мы тут запремся и побеседуем с ним.
Ивка рвался в сарай. Мать поймала его и еще шлепка дала.
— Наглядишься еще!
Совсем разобиделся Ивка: вместе штык точили, вместе готовились, а теперь близко не подпускают. Он уселся на крыльце и скучно смотрел на сарай, на женщин и решил: ни за что не подойдет к ним. Но когда из сарая послышались хрип и возня, Ивка не выдержал, глаза округлились, подбежал к сараю и приник к щелке. Панас сидел на хряке, со лба кузнеца стекала толстая капля.