Походив по дому и не то, чтобы успокоившись, но, скорее, собравшись, Юнкерс вернулся на кухню, где Ермилов невозмутимо тянул очередную кружку чая с вареньем и сушками. Юнгеров молча сел напротив, подняв опрокинутый при выбегании стул, и подпер щеку ладонью:
– Петрович… Что ж они не угомонятся никак? Я ж за свое «отчалился» – в отличие от многих. Что же им еще нужно?
Юрий Петрович прекрасно понял, кого Юнкерс имеет в виду под местоимением «они», хотя и не смог бы, пожалуй, сформулировать это в одном предложении. Советник усмехнулся – жестко, по-волчьи:
– Ты, Александр Сергеевич, сам человек загадочный. Вроде умный, а иногда, извини, какой-то юношеский романтизм мешает тебе понимать простые вещи. «Им» нужен ты. Вернее, как раз не нужен – в нынешнем твоем качестве.
– Но почему?! – сморщил лоб хозяин «Аэродрома». – Ведь я же… не только разгуляево, я же… Я строю, я дело делаю, мы столько для города…
– При чем здесь это? – махнул рукой Ермилов. – Проблема вообще в другой плоскости лежит. Ты с какого-то времени внутренне решил, что выше государства, к которому ты относишься с плохо скрываемой брезгливостью. Ты посчитал, что государства – в твоем, имперском, понимании – нет, что оно, – как бабка в маразме: так сказать, учитывать надо, но считаться не обязательно. Власть такого не прощает – и особенно тем, кто какие-то конкретные вещи делает вроде бы и на пользу тому самому государству. Ты ведь как бы решил отделиться – выстроил империю, в которой стал фараоном, с умопомрачительной властью внутри и с таким же авторитетом снаружи. Абсолютное большинство представителей настоящей, государственной, власти ты искренне и заслуженно не уважаешь – да, решаешь с ними вопросы, умеешь быть обаятельным, конечно же щедрым, но за всем этим стоит твоя гордыня и высокомерие, и щедрость твоя для них оборачивается унизительными подачками. Ты же им, как псам, кости швыряешь – мол, нате, зажритесь, только не гавкайте. И они это чуют. Как собаки. И ненавидят тебя за это. Любят тебя только друзья, а в друзья ты берешь ой не всех. А остальные – они видят, как ты живешь, видят, что считаешь себя человеком вольным, независимым и имеющим право. А с чего у тебя такое право? Это ты решил, что выстрадал его, вырвал у судьбы – своим риском, своим сидением на киче, своей работой сумасшедшей. Ты считаешь, что расплатился за все сполна – но они-то так не считают. Вот в чем дело. Ты для власти – чужой. Приблуда. А поэтому и твоя «фараонная» власть в твоей «империи» – она ворованная, незаконная, так как никто тебя ею не наделял. Не «помазали» тебя.
– Вона… – У Юнкерса, явно не ожидавшего такого монолога, даже рот открылся. – А я-то, по скудоумию своему бандитскому, думал, что власть – она от Бога.
– От Бога, – легко согласился Ермилов. – Но распределяют ее специально обученные люди. Так сказать, «помазанники», специально уполномоченные. У нас же бизнес всегда на дефиците делался – а самый главный дефицит сейчас – это дефицит власти. Вот так. Так что все, что не через «помазанников» – то блуд. Блуд от лукавого. И даже не блуд, а бунт – против настоящей, законной власти. А бунты нужно подавлять – лучше в зародыше и непременно жестоко, в назидание другим. Кстати, чем больше в этом нелогичного – тем лучше, потому что власть должна быть таинственной и непознанной. Вот так.
Александру Сергеевичу в лицо бросилась кровь, и он от души жахнул кулаком по дубовому столу:
– А вот ни хрена не «вот так»! Отсосут они, помазки твои! Отсосут, утрутся, а потом еще и жопы растопырят! Хера я им на колени встану! Лучшая оборона – это атака! Монгольская конница не знала поражений, потому что умела идти только вперед!
– В каком смысле? – заломил бровь Юрий Петрович.
– В прямом!! «Чужого» у нас организовали?! Ну, суки-пидоры! А мы им своего «чужого» засунем! Хотя их вонючие секреты и даром мне не нужны!
– Какого такого «своего чужого»? – откровенно напрягся Ермилов, не понимая, о чем идет речь, а точнее – пугаясь понять.
– Такого! – Юнкерс, которого изрядно «зацепило», сел на эмоцию, как черт на кочергу, и теперь уже лихорадочно импровизировал в «полете». – Засунем к ним в мусарню нашего парня, такого, чтоб лучшим там стал и…
– Это кого же, стесняюсь спросить?! – у «старпома» дрогнули крылья носа, он и сам не заметил в интересном повороте разговора, как чуть повысил интонацию, следуя за уже откровенно орущим в бешенстве Юнкерсом:
– Кого?! Да что у нас, своих надежных пацанов мало?! Да хотя бы… хотя бы…
И выплыло в этот момент перед глазами Александра Сергеевича лицо Егора – прямо, как в том пьяном сне под утро. Его фамилию Юнкерс и выкрикнул – по своему любимому принципу, что первое решение – оно самое верное:
– Якушев! Чем тебе не кандидат?! Что, не сможет?! Да еще как сможет!
Юрию Петровичу вдруг показалось, что «император» просто бредит с перепоя, и он снова попытался сбить эмоции логикой.
– Сможет-то он, может, и сможет, но… Зачем?
– А затем! Чтоб знали, суки!…
– Нет, если, чтобы знали – тогда точно не надо…
– Ну оговорился я! Не чтобы они знали, а чтоб я сам знал… И вообще…
Юнгеров схватил сигарету со стола, закурил и смолк, зло сопя. Ермилов также молчал, не желая спровоцировать еще одну вспышку. Он надеялся, что дурацкая идея относительно Егора сама собой рассосется, когда Юнкерс успокоится. К сожалению, Юрий Петрович при этом очень хорошо знал характер своего шефа, бычье упрямство которого редко позволяло отказываться от спонтанно родившихся идей, и особенно родившихся от того, что за живое зацепили. Вот и сейчас Ермилов видел, что Александр Сергеевич не столько успокаивается, сколько уже обдумывает идею внедрения Егора. Когда молчание стало казаться тягостным, Юнгеров почти весело прищурил левый глаз и спросил:
– Значит, ты полагаешь, что эта моя идея с Якушевым-младшим – пустые хлопоты?
«Старпом», видя, что сбываются его худшие предположения, даже встал и прошелся по кухне перед тем, как ответить:
– Не хлопоты, а… а опасная химера! И дело даже не в том, что с государством нельзя в такие игры играть…
– А в чем?
– А в том, что ты на кураже не можешь просчитать всего… в том числе все возможные последствия… А еще – ты убежден, что все, кто рядом – являются твоим зеркальным отображением. А это – спорно.
Юнгеров несогласно помотал головой:
– Егор, конечно, сын Валеры. Но отец – это не только тот, кто родил, но и тот, кто дал шанс и направление в жизни.
Ермилов остановился, упер кулаки в стол и навис над Юнкерсом:
– Ты Волгу на кладбище давно навещал? Ты видел, как старший Якушев глядит с могильного гранита на Южном? Он и с того света смотрит нагловато и себе на уме. И стоит этак игриво – одна нога вперед, мол, как оно, пацаны?
– Это ты к чему? – привстал по-медвежьи и Александр Сергеевич. – К тому, что яблоко от яблоньки недалеко укатывается?
Юрий Петрович вздохнул и сел:
– Егор – славный мальчик. Но он – романтик. Тот романтик, который искренне верит, что умрет за царя и отечество. Но он еще ни разу не воевал за «царя», поэтому – большой вопрос, станет ли он «Сусаниным».
В глазах Юнгерова вспыхнули огоньки:
– А мы его что, в тыл к полякам засылаем, что ли?
– Так точно, ваше сиятельство, – кивнул Юрий Петрович, начавший уже уставать от этого дикого разговора.
От недопонимания сути своей идеи Юнкерс аж плюхнулся обессиленно обратно на стул:
– «Ну вы, блин, даете!»[18] Ты искренне считаешь, что я собрался засылать его куда-то с секретным шпионским заданием? Мне что, нужен несмышленый опер? Я что, – шмаль[19] у метро надумал продавать?! Опомнись! Юра, что происходит? Ты меня понимать разучился? Хорошо, из уважения к тебе – разжую. Да, мне приятно будет вставить твоим «помазкам» пистончик. Но только ради этого… Ну не настолько же я самодур. Я и так о судьбе Егора думал, прикидывал. Он юрфак закончит, ему что – в нотариусы идти? А уголовный розыск – это школа. Это – интересная жизнь. Это – уважение к своим силам. А он сможет, я вижу! А мы… мы подсобим. Я, я, как дед мой – хочу видеть его «офицером в форме». Ну, а если спустя много-много лет он сможет и нам какую-нибудь пользу принести… Так до тех времен еще дожить надо. Мысль понятна?
– Понятна, – кивнул Ермилов, в очередной раз поражаясь природной способности Юнгерова по-налимьи изворачиваться, маскируя даже для самого себя подлинные побудительные мотивы своих «идей» путем их трансформации по ходу пьесы: – Понятно-то оно понятно, но… Попав в иную систему, Егор начнет меняться. И интересы иного стереотипа поведения могут перевесить.
Александр Сергеевич взялся за сердце:
– Мне плохо. Если вокруг – все сумасшедшие, значит, это мне пора на уколы. Какие интересы?! Мы давно занимаемся бизнесом и уже много лет – не звериным! Я дошел уже до того, что искусственные кредиты беру в банке, чтобы все считали, что мне денег не хватает! Если нам куда-то штирлицев засылать, так это в налоговую, в арбитражи и… к ебени матери!…
– Понятна, – кивнул Ермилов, в очередной раз поражаясь природной способности Юнгерова по-налимьи изворачиваться, маскируя даже для самого себя подлинные побудительные мотивы своих «идей» путем их трансформации по ходу пьесы: – Понятно-то оно понятно, но… Попав в иную систему, Егор начнет меняться. И интересы иного стереотипа поведения могут перевесить.
Александр Сергеевич взялся за сердце:
– Мне плохо. Если вокруг – все сумасшедшие, значит, это мне пора на уколы. Какие интересы?! Мы давно занимаемся бизнесом и уже много лет – не звериным! Я дошел уже до того, что искусственные кредиты беру в банке, чтобы все считали, что мне денег не хватает! Если нам куда-то штирлицев засылать, так это в налоговую, в арбитражи и… к ебени матери!…
Юрий Петрович успокаивающе положил руку на плечо шефа:
– Ну не расходись ты так! Мне ведь Егор тоже симпатичен, а мы сейчас не новогодний розыгрыш обсуждаем, о судьбе парня толкуем…
– Ты что, думаешь, я без его согласия… – возмутился было Юнгеров, но Ермилов не дал ему договорить:
– Разумеется, я так не думаю! И разумеется, он согласится! Он для тебя на что хочешь согласится. Тем более ты ему не детей насиловать предложишь. И дело не в том, что я опасаюсь его предательства. Не к немцам в тыл идет. Но – по нашей системе координат, все равно к НИМ. От НАС. А на той стороне – тоже могут найтись красивые душой люди. Егор еще совсем пацан. В нем стержня нет, мнения своего. А потому он и может искренне поменяться. Сам не заметит. А потом – случись какая карательная экспедиция до нас – он помучается-помучается, и нашу-то гимнастерочку на их бушлатик и поменяет! Егор воспитывался, как крепкий и порядочный парень. Он не воровал и не выживал на улицах. У него нет того здорового цинизма, который сквозит в нашем хохоте над пошлыми анекдотами. Он правильный парень, но… В этом и слабость его – пока эта правильность еще угловатая, жизнью не обтесанная. Он пока еще не понимает, что Семья – первична, что бы в ней ни происходило. Он еще тянется пока к справедливости в общечеловеческом плане. Вот некорректный виртуальный пример: ты случайно на машине сбил беременную, и она умерла. Для Дениса – это ничего не изменит. А для Егора?
«Старпом» резко замолчал, исчерпав все свои аргументы. Александр Сергеевич улыбнулся, поняв, что выиграл спор и на этот раз, не дав себя убедить:
– Да-а, навел ты тень на плетень… Получается, по-твоему, что пока наш Як-Ястребок Юнкерсу не товарищ… Да насрать! Я тут читал воспоминания одного немецкого аса: «…русских "Яков" было немного – на меня навалились пятеро». Это я шучу, конечно. Ну, а если серьезно – я в Егора верю. Свой он. На улицах не воровал, это верно, но – в паре налетов участвовал, ты этого не знал, верно?… Если таким, как он, заранее не верить – тогда жить неинтересно. И потом, что мы горячимся раньше времени? Действительно ведь еще и его самого спросить надо…
Ермилов только усмехнулся, не обманываясь последней фразой Юнкерса. Юрий Петрович понял, что судьба Егора Якушева практически решена.
II. Якушев (Прошлое: 1996,1997 и совсем немного настоящего – 2000 год)
Надо сказать, что Егор Якушев, не ведавший о том, какая карьера уготована ему Юнкерсом, действительно участвовал в налетах. Точнее, в налете – поскольку случай такой был всего один – зато какой! Именно та история подарила Егору прозвище Ястребок. Дело было в 1996 году, в сентябре месяце, когда Егор только-только приступил к занятиям на втором курсе юрфака. Юнгеров еще вовсю «чалился», на хозяйстве в его коллективе были Женя Шохин и Денис Волков, которым Александр Сергеевич поручил за парнем присматривать и «в блуд не втравлять». Ну поручил, так поручил. Егорку и не таскали с собой на стрелки, не давали никаких щекотливых поручений, но – юноша все-таки крутился, так сказать, в «среде обитания» Дениса и Жени, а среда эта была, мягко говоря, стремной. Ну, а как иначе могло быть? Девяносто шестой год на дворе стоял, самое, можно сказать, бандитское времечко. Со всей его колоритной этнографией. Егорка, само собой, в этой тусовочке был почти своим – в молодые годы люди знакомятся легко и непринужденно.
Так вот – среди прочих аборигенов Бандитского Петербурга жили-были в то время два налетчика: Крендель да Сибиряк. Не сказать, чтобы были они шибко дерзкими. И везучими их тоже назвать было трудно – не жировали ребята. Про них весь Центр знал, многие опера получали информацию, но до реализации дело все как-то не доходило: то не с руки кому-то, то – не до них, а один опер «выстроился» было, да и свалился с приступом аппендицита. Вот и получилось, что хотя их частенько «заметали» и пару раз даже отметелили хорошо – но не «приземлили». Было у этой парочки свойство, особенность такая интересная: за что ни возьмутся – ну все наперекосяк. То есть не то чтобы все совсем не получалось всегда, но получалось так, как никто и не ожидал. При этом они еще и лаялись страшно: друг на дружку, как черт на Петрушку. Как говаривала «центровая» сутенерша Тома: «Два друга – хер и подпруга».
Сибиряк был мешковатым молчуном. Он всегда очень тщательно пережевывал все свои мысли. Ему очень хотелось достать анчоусы и съесть их. Он считал, что это такие фрукты, которые растут в Испании. При этом он, как ни странно, обладал неплохим чувством юмора.
Крендель же был бабником и ужасным задирой. Когда он выпивал, то обычно начинал защищать всех, кто сидел рядом с ним и причем именно тогда, когда этого делать ну никак не надо было бы. Крендель всегда таскал с собой томик Блаватской[20], который обожал читать с разных страниц.
– Ничего не понимаю, но интересно как! – причмокивал он над томиком.
…Да, так вот: как раз в сентябре девяносто шестого года Крендель получил интересную наколку от одного прохвоста. Этот прохвост был студентом биолого-почвенного факультета и «набой» дал ни много ни мало, а на квартиру графини. Этот кретин так и сказал:
– Там живет настоящая графиня, ей графский титул еще Екатерина пожаловала.
Сибиряк, правда, попытался вычислить, сколько ж лет должно было бы быть графине, но не смог. Аргументов против у него не было, но что-то его крестьянскую душу настораживало…
Да, стало быть, графиня. А раз графиня, то, само собой, у нее жемчугов-бриллиантов видимо-невидимо.
– Ну не могли же все чекисты отобрать! – убеждал налетчиков студент-прохвост. Налетчики сомневались.
– Чекисты, значит, не смогли, а мы сможем? – чесал в затылке Крендель. Но студент-наводчик все щебетал и щебетал соловьем – дескать, живет графиня одна-одинешенька…
– Ага, – кивал Сибиряк. – И дверь у нее нараспашку…
Однако же, в итоге, налет решили все же совершить. План был намечен грандиозный: представляются бабке историками или журналистами, запихивают графине кляп в рот и валидол туда же (вернее, наоборот), потом собирают жемчуга в огромный мешок – и ноги в руки!
Сказано – сделано. Пошли наши друзья на дело. Надо сказать, графиня-то жила не где-нибудь, а на Невском, а проспект этот обладает магической особенностью – на нем всегда, и чаще всего в неподходящее время, встречаешь знакомых, причем, как правило – иногородних.
Только Крендель купил у метро газету, чтобы хотя бы знать, из каких они журналистов будут, как Сибиряк встретил какого-то капитана, своего однополчанина, с которым они вместе бедовали на мысе Дежнева. Бедовали так люто, что не зайти в кафе и не выпить по этому поводу было никак нельзя. Короче, через пару тостов стало ясно, что это надолго, и Крендель начал нервничать, потому что налет срывался. Вот тут в то самое кафе и зарулил Егорка Якушев. Крендель, увидев знакомое лицо, очень обрадовался и тут же взял Егора в подельники – а тот не особо и сопротивлялся – молодость, романтика в заднице играет и, честно говоря, уже достала опека дяди Жени и дяди Дениса – туда, мол, не ходи, этого, мол, не делай, твое дело – хорошо учиться…
Короче, Сибиряк остался пить с капитаном, а грабить графиню пошли Егор и Крендель.
…Первая неожиданность поджидала их прямо в нужной парадной – там на первом этаже находился опорный пункт охраны правопорядка, из приоткрытой двери которого доносилась песня в исполнении Газманова. Налетчики переглянулись.
– Это… это даже хорошо, – попытался успокоить напарника Крендель.
– Ну… смотря для кого, – дипломатично не стал спорить Егор, чувствовавший себя стажером.
Медленно, как будто мраморная лестница могла скрипеть, подельники стали подниматься на третий этаж.
– Похоже, информация у вас не «левая», – разглядывая лепнину, украшавшую парадную, шепнул Якушев. – Лестница явно «графская»…
– Если что, потом расскажешь! – кивнул в ответ Крендель. Наконец они остановились перед заветной дверью – солидной, с медной ручкой.