– Ты… правозащитник! Ты из-под какой коряги вылез?
– Так… мимо проходил… – Полковник пожал плечами и по-хозяйски уселся на стул спиной ко второму оперу. Умного Уринсона эта борзость чуть насторожила.
– Документ! – рявкнул Потемкин.
– Называйте меня просто: Евлампием Барбитуратовичем, – ласково улыбнулся Виталий Петрович. – Ильюхин мое фамилие.
Уринсон начал приветствовать за спиной полковника, он хотел состроить рожу Потемкину, но не успел.
– Слушай, ты, Дормидонт… – Потемкин тоже не успел закончить фразу – и, наверное, к лучшему. В кабинет влетел неизвестно как пронюхавший о визите начальства начальник уголовного розыска района Ткачевский и гаркнул:
– Товарищи офицеры!!!
Потом Ткачевский начал бодро докладывать о проводящихся оперативно-розыскных мероприятиях. Потемкин стоял по стойке «смирно» и смотрел в потолок. По окончании доклада Ильюхин кивнул Ткачевскому и спросил ласково опера:
– Ну-с, отец Ебукентий, что соколом не смотришь?
– Не признал начальства! Гитлер капут! – Потемкин перевел виноватый взгляд с потолка на полковника.
– Напрасно, друг мой, – хмыкнул Виталий Петрович. – Начальство надобно либо по харям узнавать, либо спинным мозгом чувствовать. М-да… А что до твоего раскаяния – так колоться и на суде не поздно. Правда, Кеша? – на последних словах Ильюхин резко повернулся к задержанному и ласково потрепал его по загривку.
Кеша дернул ноздрями, сбросил ногу с ноги и от неожиданности подтвердил сентенцию полковника относительно «раскола» на суде:
– Ага… Но лучше по одному… за группу больше дают.
Фраза эта вырвалась у Иннокентия машинально и чуть ли не против его воли, чему сам задержанный очень удивился, а потому насторожился и лихорадочно начал просчитывать свои шансы в неожиданно изменившейся ситуации. Полковник смотрел на уголовника с поощрительной, почти ласковой улыбкой.
Кеша был ловким, дважды судимым квартирным вором и потому на чистосердечное признание смотрел здраво, то есть как на фраерскую блажь. Своих Иннокентий не сдавал, правда, «своими» считал всего нескольких воров на свете. Через несколько секунд задержанный внутренне решился и обозначил привставание:
– Товарищ генерал…
– Слабо, Кеша, слабо! – добродушно улыбнулся Виталий Петрович и правой рукой мягко усадил вора обратно: – Ты присядь… Поведать чего хочешь?
Кеша заерзал задом по зеленому табурету, на котором кто-то когда-то умудрился вырезать душераздирающую надпись: «Отсосете, козлы!»
– Мне бы потолковать с вами с глазу на глаз. – Голос Иннокентия упал почти до шепота.
Полковник закивал, словно ему предложила что-то очень приятное и интересное симпатичная женщина:
– Вопросов нет! Всегда рад потолковать с бывалым человеком.
Ильюхин поднял глаза на стоявших по стойке «смирно» Ткачевского, Потемкина и Уринсона и негромко скомандовал:
– Все на выход!
Ткачевский выставил оперов из их собственного кабинета чуть ли не пинками и аккуратно прикрыл за собой дверь. Ведя Потемкина и Уринсона по коридору к своему кабинету, Ткачевский на всякий случай продолжал тактично и всепонимающе улыбаться. И, только закрыв плотно дверь своего «бункера» начальник уголовного розыска района начал орать, но не очень громко. Орал Ткачевский минуты две, и все больше затейливым матом, так что самыми цензурными словами в этой страстной речи были, наверное, «пидормоты» и «головожопусы». Потемкин и Уринсон вздыхали и перебирали пальцами свою одежду, словно пятиклассники, попавшиеся в школьном туалете завучу за курением…
Между тем Кеша, оставшись наедине с полковником, без спросу схватил сигарету из лежавшей на столе пачки, нервно затянулся и забормотал:
– Короче, я вижу, ты здесь начальник…
– И не только здесь, – чуть «поджал» Виталий Петрович.
Кеша кивнул:
– И это я вижу. Я это… не первоход, оперов знаю… ты вкуриваешь? Так вот: на мне сегодня одна квартира, больше не наскребете, да и с ней надо еще попариться… ты не злись… Зато я знаю за налет, что был на Суворовском третьего дня.
Полковник мгновенно напрягся:
– Это тот, что с трупом и похищенной картиной Клеверова?
Иннокентий заинтересованное напряжение почуял мгновенно, а потому начал разгонять сигаретный дым уже чуть ли не вальяжными движениями руки:
– То, что жмурик на них, я не слыхал, но… но это даже к лучшему. А клевер там или ромашка – я не спец… но если дам адресок того, кто взял картину… да и остальной хлам… А? Как?…
– Заманчиво, – повел шеей Виталий Петрович. – А адресок-то точный или на глазок – «вроде третий этаж в четвертом или пятом парадняке»?
– Точный! – успокоил собеседника Кеша и заржал: – Этот чертополох вам стучит, когда ему надо… а тут просто так хапнул у залетных – видать, барыш перетянул оперативный интерес. Но иногда заглатывать хлопотно – крючок могут выдрать вместе с желудочным соком…
Ильюхин, сердце которого застучало, словно дизельный мотор, скрестил руки на груди:
– И что ж за это, если все «в цвет»?
Иннокентий тонко улыбнулся, словно дипломат на официальных переговорах:
– Сам понимаешь: барыга с лету сдаст хлопцев… и их не пляшут!
– И ты ни при чем?
– А как «при чем», ежели он сдает? – изумился вор.
Полковник одобряюще усмехнулся:
– Ну ты рысь крученая! Что просишь-то?
Кеша недоуменно повел головой:
– Ну не конфет же в камеру?! Ты ж седой уже волчара: соскакиваю я тогда с квартиры и – краями… Как в море корабли…
Виталий Петрович решение принял мгновенно, но «для понта» подвигал бровями, повздыхал, похмурился и только через не слишком длинную паузу махнул рукой:
– Черт с тобой! Даю слово, что если картина будет сегодня у меня в кабинете, то ты уйдешь.
Кеша слизнул с верхней губы выступившую легкую испаринку:
– А мне только и полагаться, что на твою порядочность. Смотри, начальник, мне «вышак не ломится»![28]
В последней фразе сильно нервничавший, несмотря на внешнюю раскованность, вор все же не удержался от легкого намека на угрозу. Полковник скривился, будто съел что-то кислое:
– Не порти песню!
– Да я так… для блезиру, – засуетился Кеша, поняв, что ляпнул лишнее: – Извини дурака.
– Бывает, – согласился Ильюхин, подходя к двери и широко ее распахивая: – Ткачевский! Витя! Заводи тарантас, седлай коней, готовь своих кавалеристов к атаке!
Теоретически Виталий Петрович мог бы забрать «тему» к себе в главк, но из «педагогических» соображений решил не делать этого. К тому же если Кешу отпускать, то именно на 16-м повиснет очередной «глухарь» нераскрытой квартирной кражи – оно, конечно, глухарем больше, глухарем меньше… Но все-таки… И вообще – Ильюхин уважал и любил «окопы»…
Кеша не соврал. Ткачевский, Потемкин и Уринсон изъяли картину и прочий похищенный скарб быстро, нагло и красиво. Убийц скупщик сдал, еще не успев доехать до набережной Лейтенанта Шмидта. Иннокентия пришлось отпустить, а Потемкину полковник лично показал, как в материале навести тень на плетень. Показал настолько убедительно, что молодой опер чуть было сам не поверил в полную невиновность Кеши. В результате была сочинена (а точнее, практически продиктована) выжимающая слезу дотошнейшая справка, заканчивавшаяся сакраментальной фразой: «…не представилось возможным». Уже собравшись было уходить из отделения, Виталий Петрович задержал взгляд на Уринсоне – Борис почему-то выглядел менее возбужденным успехом, нежели просто излучавшие азарт Потемкин и Ткачевский.
– Чего такой кислый? – поинтересовался полковник.
– Депрессия, – пожал плечами Уринсон. – Вялость всю неделю… Бывает, товарищ полковник… У меня жена – художница, у нее через неделю выставка в Варшаве, так тоже дома – сплошные нервы… Ничего…
– Нет «чего»! – рявкнул вдруг Ильюхин. Потемкин вздрогнул, схватил переполненную окурками пепельницу и побежал ее вытряхивать почему-то на улицу.
Виталий Петрович между тем скомандовал Уринсону:
– Открой-ка сейф!
– Мой?
– Так… приплыли. А чей еще, муж художницы?!
Борис быстро открыл свой сейф.
– Так, четвертое снизу дело – мне!
Уринсон выкинул папку, и полковник раскрыл оперативно-поисковое дело по факту разбойного нападения на гражданку Корзун Н. Я.
В нехорошей тишине зловеще шелестели страницы.
– Ага… Гражданка Корзун… сняли полупальто, серьги… Помнишь?
– Само собой, – бормотнул Уринсон. Ильюхин кивнул:
– Я не спрашиваю тебя, почему так мало бумаг… Я сам знаю – почему. Я даже не говорю, что все бумаги, которые есть, – липа. Нет проблем! Расскажи-ка ты мне, касатик, приметы похищенного. Весь список назубок!
Борис округлил глаза:
– Откуда же я все приметы…
– Конечно! Откуда приметы! Завтра на рынке кто-нибудь продавать ее серьги будет, а откуда же приметы у твоей агентуры?! А?! Когда в отпуск идешь, депрессия?!
– Че-через п-пять дней, товарищ полковник… Мы же с женой на ее выставку в Варшаве собирались…
– Это хорошо, что на выставку, – потер ладони Виталий Петрович, и вправду, будто обрадовавшийся. – Значит, билеты уже купили?
– Так точно! – в ужасе пискнул Уринсон.
– Чтобы кончилась депрессия и началась жизнь – свой билет завтра сдашь к фене с едреней! Вечером сегодня разосрешься по этому поводу с женой-художницей! Меня можешь козлом назвать раз двадцать, но не более! Смотри – проверю! Диван у вас в кабинете есть? Ну вот и славно! Значит, перетопчешься, ежели она тебя выгонит! Чай, не на полу, как мы – лет двадцать назад. Раздобудешь подножного корма, не последним человеком станешь! Глядишь – и депрессии нет, и жить охота! Не слышу?!
– Будет исполнено! – вытянулся еще больше по стойке «смирно» опер, хотя дальше, казалось бы, уже было некуда.
– Конечно, будет! – рыкнул Ильюхин. – Еще бы не было! А как раскроешь разбой – ко мне с рапортом на отпуск. И – в костюмчике к жене на выставку. А там – эстеты и эстетки смачные… Красота! Кстати, гражданка Корзун может быть родственницей солдата Корзуна, героя Родины, чьим именем в нашем городе названа целая улица. Сечешь? Так что – повнимательнее. Ну что, пошел я? Ткачевский, найдешь мне машину? И вообще, милые мои, у меня от вас дырка в носке проделалась!
Последнюю фразу, разумеется, никто не понял. А Виталий Петрович, отбывая в главк, с удовлетворением отметил, что мешавший ему в ботинке шов куда-то подевался сам по себе…
Добравшись до своего кабинета, Ильюхин дал в сводку раскрытие убийства на Суворовском, вписав в нее Ткачевского и Уринсона с Потемкиным. Себя вписывать не стал. На основании этой сводки позже можно будет сделать приказ о поощрении оперов. Виталий Петрович вспомнил молодых офицеров и улыбнулся: когда он был молодым, его драли еще нещаднее. Впрочем, тогда и время было другое.
Хорошее настроение Ильюхин сумел сохранить недолго. Ему снова вспомнилась утренняя история с топорной попыткой «разработки» Юнгерова. Полковник нервно закусил губу: «Так все же сказать Крылову? Или…»
Так и не приняв окончательного решения, Ильюхин пошел искать Петра Андреевича. Кабинет Крылова был пуст, и Виталий Петрович обнаружил коллегу после недолгих поисков у «убойщиков». Это слегка удивило Ильюхина, потому что, в принципе, убойщиков курировал он, так же как Крылов – «разбойников». И, несмотря на то, что такое разделение сфер ответственности никем не формализовывалось, залезать на чужую «территорию» было не очень принято… Разумеется, вслух Виталий Петрович ничего не высказал. Он просто наблюдал, как запаленный Крылов нервно прохаживался по кабинету, где работали два опера. Между ними в вальяжной позе сидел задержанный. Опера неуклюже пытались продолжить беседу в присутствии начальства. Подозреваемый в убийстве ублюдок ухмылялся. Не обращая внимания на вошедшего Ильюхина, Крылов вдруг подскочил к задержанному и резко схватил его сзади за волосы:
– Ну, сука, что самое главное на этапе?! А?! Главное, опарыш, это уметь часами сидеть на корточках! Сука! Я лично прослежу, чтобы тебя, гниду, к морю Лаптевых услали! Лично!
Крылов коротко глянул на одного из оперов и резко скомандовал:
– Фото девчонки!
Незаметно материализовавшийся в кабинете начальник отдела умудрился откуда-то проворно выхватить фотографию убитой неделю назад девушки. На снимке была изображена распоротая и разорванная надвое грудная клетка. Петр Андреевич сначала смачно прилепил фотографию на лицо задержанному – чтоб глазами в самое распоротое нутро, – а потом начал засовывать снимок в рот подозреваемому, завизжавшему в голос, когда у него треснула губа.
– Узнаешь, мразь? Да?! Да?!! Лично отьебу! Это моей соседки дочка!! Да?!!
Подозреваемый мелко затрясся и закивал. Крылов понял, что сломал его, и спросил уже чуть спокойнее:
– Сейчас все-все расскажешь оперу. Да?
– Д-да-а…
– Падаль, может, будешь жить…
С дистанции в два сантиметра Петр Андреевич плюнул в лицо подозреваемому и при этом сам немного замарался. Крылов достал платок, утерся и вышел из кабинета, нервно закуривая.
В коридоре его поджидал уже закуривший Ильюхин. Виталий Петрович видал всякое, но эта сцена его не то, чтобы шокировала, скорее неприятно удивила. Очень неприятно.
– Что, Петр Андреевич, действительно соседкина дочка? – негромко спросил Ильюхин, сам, конечно, не веривший в положительный ответ, но все же уцепившийся за возможность «личного момента», объяснявшего такую повышенную эмоциональность поведения Крылова.
Петр Андреевич резко вскинул глаза на коллегу:
– А? Нет, конечно… Достало просто смотреть, как они с ним чикаются. Не опера, а понятые… полублатные… и этот… Тоже мне – убивец. На Руси скоро ни одного правильного кандальника не останется, одни опарыши… А с ним сю-сю-сю… Разваливать его до жопы надо, он гнилой весь! Раз-ва-ли-вать! Быстро и красиво!
– Ну да, – все еще пытаясь свести собеседника на улыбку, мягко сказал Ильюхин. – Как в любимом «разбойном» отделе?
– А чем тебе мои хлопцы из «разбойного» не нравятся? – вызывающе дернул подбородком Крылов и, не дожидаясь ответа, удалился, словно каменный гость.
Ошарашенный Ильюхин долго смотрел ему вслед. Неуверенное желание поговорить с Петром Андреевичем о Юнгерове уверенно улетучилось. Виталий Петрович припомнил вдруг разом шепотки, давно уже ходившие по главку, о специфических методах работы Крылова и его команды. Раньше Ильюхин резко обрывал такие шепотки, а сейчас вдруг вспомнил их сам и подумал: «Крылов и его команда… Он ведь совсем недавно перевелся, а у него, действительно, команда…»
Полковник ссутулился и побрел к себе в кабинет. Настроение упало напрочь, хотя ничего принципиально нового для себя Виталий Петрович не увидел. Но, как говорится, одно дело догадываться, что жена изменяет, и совсем другое – видеть, каким именно образом. Ильюхин как-то вдруг разом прозрел, понял внутреннюю суть Петра Андреевича: «Крылов сам блатной, только он все силы кладет на явную нечисть. Но кладет он эти силы не для того, чтобы ее не было возле людей, а чтобы она, нечисть эта, не позорила честных жуликов! Вот дошло, так дошло… Ну да, конечно же! А я все не мог понять, что мне крыловские манеры по сути своей напоминают! Самого знакомого – и не признал. Потому что считал это невозможным изначально. А Крылов – он словно вырос в лагере! Психологи сказали бы – система пап и мам…»
Из кабинета в коридор выскочил сияющий опер и натолкнулся на дотягивавшего сигарету у урны Ильюхина:
– Все рассказывает, упырина, даже почему грудную клетку вскрыл! Это же кем надо быть, чтоб за полминуты расколоть такого?
– Крыловым, – хмуро буркнул Виталий Петрович и направился к своему кабинету. Он не хотел показывать оперу своего раздражения. Хотел, чтобы раздражение улеглось сначала, а потом бы он уже спокойно поговорил с операми-убойщиками за жизнь и за «особые методы-с» Петра Андреевича. Ильюхин понимал, что разговаривать надо, но при этом понимал и необходимость тщательно продумать такой разговор, чтобы он не выглядел проявлением какой-то начальственной ревности. Ведь стремительные «кавалерийские наскоки» Крылова импонировали в первую очередь как раз молодым. В молодости всегда хочется быстрого и убедительного результата. Крылов такие результаты и давал, постепенно превращаясь в легенду. А легенду не уважают, легенду поднимают, как знамя, на котором не замечают ни грязи, ни прорех… Да и к тому же – ведь в данном, например, случае – Крылов действительно надрывался за объективное добро…
…Уже совсем к позднему вечеру Виталий Петрович наконец успокоился и полистал показания расколотого Крыловым задержанного: «…затем я туристическим топориком вскрыл грудную клетку незнакомой мне девушки, а затем разломил ее грудную клетку и вывернул…» Дело действительно было необычным.
«Интересно, – подумал Ильюхин, – что сделал бы Крылов с этим негодяем, если бы мог? Если бы абсолютно точно знал, что никак и ни в какой сфере от этого не пострадает? Прокусил бы ему сонную артерию и выпил всю кровь? А может, так и надо с такими мразями?… Может, это правильно?» Многие вопросы, которые Ильюхин в тот вечер задавал сам себе, так и остались без ответа…
А следующий день был Днем милиции. Праздник 10 ноября в России, действительно, отмечается шумно и отчасти даже всенародно. И ведь, действительно, концерт, который показывают в этот день по телевизору, – очень интересный, как правило. Правда, многие сотрудники смотреть его уже не могут, потому что 10 ноября почти во всех подразделениях с самого утра – бесконечные движения, звонки, улыбки и рукопожатия. Все добрые и веселые. С обеда уже начинается «по чуть-чуть». К вечеру – сабантуйчики, сдвинутые столы в кабинетах или заказанные залы в кафешках. А как же иначе? Праздник же…