– А если бы вам предложили жениться на этой Раздолиной? Что бы вы сделали?
– Не дай бог! Зачем?
– И правильно! Незачем!
В зале притихли. Марина Калининская напряженно смотрела на змееподобную Мессе.
– Мы с вами, друзья, на ходу разобрали два случая. Два произвольных! Учтите! И в том, и в другом оказалось, что брак отнюдь не работает! Поэтому он скоро будет разрушен. И лучше: как можно скорее!
– А дети-то как же? – Все заволновались.
– Да. Это и мне интересно. – Калининская потемнела всем телом. – С детьми-то вы что собираетесь делать?
– Рожать, – очень грозно ответила Мессе. – Рожать столько, сколько душа пожелает.
По залу прошла словно судорога. И тут же желавшие раскрепоститься заахали, заговорили все разом.
– А правильно! Ведь для чего мужики? Для этого самого, вот для чего! И главное – не мужики, а детишки! А как он тебя, это, осеменит, – так ты и рожай, а его гони в шею!
Пошли возражения:
– В шею? Как в шею? А если он сам тебя в шею погонит? Бывают такие, что к детям прилепятся и за уши их не оттащишь! Тогда что?
Закончили спорить, когда над Москвою зажглась золотая, большая луна.
– Ой, девочки! Что ж мы сидим? А метро? Метро-то закрылось!
Победа была за Мариною Мессе. Ей кланялись, ей улыбались и очень просили еще приходить.
– Вы просто как компас какой-то! – сказала усатая. – Я и Анжелике скажу: «Просто компас!» Дала направление, все разъяснила. А мы тут толчем воду в ступе! Все без толку!
Лежа рядом с мужем своим, уроженцем Непала, Марина Калининская с ненавистью вспоминала худое и вдохновенное лицо Марины Мессе и думала, как она будет ей мстить. К утру разработала план и прижалась к непальскому мужу пылающей грудью.
– Ты мой ягуар! – зашептала она. – Не хочешь меня сейчас реинкарнировать?
На что ягуар отмахнулся:
– Ни. Ни.
Между тем в квартире на Бронной произошла первая серьезная ссора между супругами Бекки и Мариной Мессе.
– Ты будешь рожать? – наступала Марина на юную и слабовольную Бекки.
– Я буду, но ты меня не торопи.
– Мне нужно заказывать сперму!
– Заказывай.
– И что же я буду с ней делать?
– А я?
– Ее закачают в тебя из пробирки.
– Марина! Мне боязно.
– Не понимаю! Спокойно, стерильно и под наблюдением!
– Ну, все-таки… Чей же он будет ребенок?
– Он будет твоим и моим. То есть: нашим.
– А ты-то при чем?
– За эти слова я могу и убить, – сказала Марина.
Жена ее Бекки вся сжалась:
– Прости меня! Я…
– Ты продажная сука! Ты вспомни хотя бы, с кем ты развлекалась!
– Не трогай его! – завизжала вдруг Бекки. – Я с ним была счастлива! Если б не ты…
– Да если б не я, ты сгнила бы в канаве!
– И пусть! Пусть я лучше сгнила бы, зато…
– Зато тебя каждую ночь бы имели!
– Других же имеют! И все только рады!
Марина надела пиджак, безрукавку, взяла рукавицы и хлопнула дверью.
Но вечных скандалов – увы! – не бывает. Душа начинает зализывать раны, как волк, чудом вырвавшийся из капкана. А кроме того: ну сегодня подрался, ну завтра подрался, а дальше-то что? Ты стукнул по черепу ржавой уключиной, тебя саданули по роже будильником, но светлые звезды сияют на небе, и солнце восходит, и птицы щебечут. Никак твой проломленный череп не скажется на ходе событий и необъяснимых поступках народов, царей, государств.
Марина вернулась под утро и в той же своей безрукавке, в намокшем от влаги ночном пиджаке нырнула в постель, где невинная Бекки спала крепким сном. Марина вгляделась: лицо как цветочек, но эта уклончивость в каждой черте! Она обняла свою робкую жертву.
– Ответь мне, Ребекка! Ты любишь меня?
Но Бекки зачмокала ртом, не ответила.
После того как, поколебавшись между демократами и республиканцами, американский народ выбрал в президенты чернокожего демократа Обаму, как спелый арбуз, пополам раскололся загадочный Салем. Простые и в прошлом советские люди совсем потеряли рассудок. Одни были за демократов. Другие – за республиканцев. И те и другие – случись им столкнуться на поле сраженья – стояли бы насмерть.
Евсей Иосифович принял сторону республиканцев и особенно полюбил политического деятеля Сару Пейлин, зажатую льдами далекой Аляски и в ней истреблявшую диких волков. И эта любовь его к Саре сказалась на их отношениях с Вассой Владимировной. Разбилась семья окончательно. Евся спал вместе с котом на кошачьей подстилке.
– Я знаю, что если бы он не был черным, – шипела она за обедом, – так ты бы…
– Оставь это, Вассынька! – Муж поджимался.
– Ты помнишь, Евсей, как Марина сказала, что в этом – не помню каком – из миров «поэты – жиды»?
– Так это же, зайка, она про евреев.
– «Жиды» – это просто метафора. Разве ты в тексте не слышишь метафору, Евся?
– Метафору слышу.
– Ты, Евся, расист!
– Какой я расист?
– Очень даже простой!
И, выиграв спор с огорченным супругом, бросала ему сквозь широкие зубы:
– Все! Спать иду, хватит. Доешь там, в кастрюле…
«Я знаю, – строчила она темной ночью в письме своей внучке, – что жизнь с твоим дедушкой была одним только большим компромиссом. Но был человек, я тебе говорила. Отнюдь не стандартный, который поставлен своим мастерством на большую вершину. Страдальческая его тень унесла с собою полотна. Такие, что и Левитану не снились. Он нарисовал только малую часть того, что задумал. Трагедия, больно. И он не зависел от красок, кистей. Хватал пищевой и ненужный отход, коровью лепешку, кусок помидора и с помощью этих остатков творил. Телесная близость к нему озаряла меня, молодую девчонку, восторгом. Его давно нет, и душа опустела. Твой дедушка этих проблем не решит. Нельзя оставаться ко всем безучастной. Дремать на пустом берегу и не слышать, как с криками тонут в пучине другие. Ты знаешь, какие теперь времена. Быть может, меня обольют керосином. И кинут в меня свои тухлые яйца. Но пусть. Жребий брошен. И мы с твоим дедушкой расходимся каждый в свою баррикаду».
Письмо это масла плеснуло в огонь. Теперь нужно было любыми путями сломить волю Бекки, достать скорей сперму и взяться за новое дело. Хотя человечество знает, конечно, где сперма находится, Мессе неделю почти не спала, принимая решение. Нельзя рисковать родовыми чертами, нельзя произвольно запрячь в одну тройку коня с перепуганной, трепетной ланью. Ведь Бекки покорна, тиха и уступчива. А если вдобавок и чуждая сперма окажется кроткой и меланхоличной? Тогда что? Насмарку весь род! Один человек может выручить: брат. В нем каждая клетка известна, проверена. Не гены, а золото. Чистое золото.
Матвей был загружен по горло. Журналы уже оценили его. Он много раз плавал вокруг всего света, спускался на дно неизвестных морей. Потом описал это емко и броско. Осталось, однако, и много другого, где так же, как белые мыши Терезы, толкались локтями способные люди. Завидев чужого, пищали, кусались. Могли и загрызть. Но Матвей был не слаб. Он тоже умел и пищать, и кусаться.
Марина ему позвонила по скайпу. Сказала, в чем дело. Но тут же добавила:
– Ты к ней не притронешься, Мотя.
– O.k, – сказал ее брат. – А зачем мне она?
– Ребенок тебя знать не должен.
– That’s perfect[5], – сказал ее брат.
– Ты, значит, согласен?
– Согласен.
Доставили братскую сперму в Москву. Не выплеснули из пробирки ни грамма. Марина проверила: свежая, теплая. Теперь только грамотно впрыснуть и ждать.
В клинике, недавно открытой доктором Фридрихом Вульвой и доктором Персиковым, Иваном Петровичем, стояла тишина, изредка нарушаемая плачем счастливых пациенток и одобрительными возгласами медперсонала. Атмосфера в новом, выкрашенном в палевую краску центре оплодотворения и осеменения толкала на то, чтобы каждая женщина, однажды оплодотворившись, стремилась попасть сюда снова. С профессором Вульвой, который обычно, беседуя, ласково брал за запястье, как будто стремясь обнаружить там пульс и тут же поставить вам точный диагноз, делились секретами, недомоганием, ему доверяли дела и бумаги, и он, предложив вам прилечь на кушетку, внимательно выслушав каждое слово, умел успокоить, направить сознанье по верному и позитивному руслу. Коллега его, доктор Персиков, славился своей молчаливостью. Взгляд его серых, задумчивых глаз проникал глубоко – и так глубоко, что внутри оставался как будто бы свет этих добрых зрачков.
Назначили Мессе, Марине, и Тэчер, Ребекке, прийти рано утром в четверг, но за день до этого произошло такое, что даже Марина с ее сильной волей едва не слетела с катушек. Конечно же все можно было предвидеть. Вернувшись домой в среду в полдень, вся свежая, пропахшая крепким московским морозом, Марина увидела чей-то тулуп и тут же почуяла в доме мужчину. Мужчина лежал на кровати, и рядом, уткнувшись в него раскрасневшейся мордочкой, лежала счастливая глупая Бекки. Марина застыла.
– What’s that?[6]
– What’s that?[6]
– My love, – зашептала испуганно Бекки. – I beg you! Come down, my love![7]
– Мариш, ты того… Не волнуйся, короче, – сказал неизвестный. – Любовь – не картошка.
Марина закрыла глаза.
– Вон! Мерзавец! – сказала она. – Убирайся!
Мужчина – в чем мать родила – вылез, наглый, раздул свои мышцы, прошел мимо Мессе в уборную, смежную с ванной. Рычал там, шуршал, пел, плескался, потом очень долго спускалась вода. Когда он вернулся, Марина спросила:
– Вы сами уйдете?
– Уйти-то уйду, – сказал он. – Но там, Мариш… это… Короче: засор.
И он растворил настежь дверь. Вода очень яркого желтого цвета стояла по пояс, и серенький коврик плыл в этой воде, словно плот по теченью. Картина разрухи убила Марину. Швырнула на пол кошелек: «Подавитесь!» – и, сжавши виски, убежала на улицу. Когда через час она, окоченевшая, вернулась обратно, от Бекки, жены, и любовника Бекки остался лишь муторный запах разврата.
Слез не было, был один низкий и страшный, раздавленный звук. Длился он до рассвета. Наутро одно из зеркал отразило совсем на себя не похожую Мессе: верхушка ее головы поседела. Она разыскала в шкафу черный шарфик и, скрыв с его помощью серые пряди, отправилась в клинику Вульвы и Персикова.
Вошла в смотровую, где ласковый Вульва беседовал с очередной пациенткой.
– Жена улетела в Америку, – резко сказала Марина. – Давайте со мной.
– Оплодотворить вас?
– Оплодотворите.
– Но вы говорили, что материал был вами получен при помощи брата. Я не ошибаюсь?
– Вы не ошибаетесь! Пробирку от брата прошу заморозить. А мне подберите кого-то другого.
Четыре часа она перелистывала альбомы с фотографиями незнакомых мужчин, оставивших в клинике материал. Они были ей отвратительны – все. Мессе выходила на черную лестницу, курила, и лица чужих, волосатых, глазастых, в очках, без очков, отвратительных особей, с чьей помощью только и мог появиться ее долгожданный ребенок, струились тяжелым и мутным потоком по чистым ступеням ухоженной клиники, по палевым стенам и по потолку.
Она пересиливала себя и вновь принималась за альбомы. Наконец одна фотография остановила ее внимание. Спокойный мужчина без тени улыбки. Лица не заметно, черты – никакие.
«Вот ты мне и нужен», – сказала она.
Профессор Персиков и профессор Вульва знали свое дело. Через три с половиной месяца в совсем небольшом скромном чреве Марины плеснула как будто бы юркая рыбка. Потом затаилась и снова плеснула. Потом подплыла прямо к самому сердцу.
Теперь нужно было спешить, торопиться. Вокруг гладиаторы бились друг с другом, задравшие головы люди смотрели, как в небе, спасая уставшую стаю, министр летит во главе журавлей, а литература от сочной еды так отяжелела, что, не дожевав куска главной премии, вышла в финал.
Калининская, увидавши живот, который разросся в Марине, от злости зацокала деснами.
– Вы что, уже замужем?
– Нет, я не замужем.
– Ах, да! Вы ведь так прогрессивны, что вам не до этого!
– Не пыжьтесь, – сказала ей Мессе. – Не стоит. Я вам предлагаю не мир, но покой.
– Покой только снится, – сказала философ, психоаналитик, поэт и прозаик. – Давайте не будем друг друга дурачить.
– Давайте не будем, – ответила Мессе.
Поскольку Калининская вела телевизионные и радиопрограммы, проводила психоаналитические сеансы, а также нередко выступала по самым престижным красным уголкам страны, Марина взяла на себя все журналы, всю личную жизнь президента, а также и разные мелочи, вроде путевок в «Артек» и борьбы за свободу томящихся на Колыме совсем юных, с распущенными волосами, студенток, попавших на каторгу только за то, что в Храме Спасителя девоньки спели народную песню «Рябина-рябинушка».
Конечно, поехала сразу в Чечню. Хотела бы в горы, подальше, поглубже, чтобы разговор состоялся мужской, – без всяких соплей, там, и без экивоков, – но боевики были срочно отозваны по разным наемным своим операциям, и горы в сиянии вечных снегов стояли пустыми. Проездила зря.
Сын Вася родился в июле. А в августе она повезла его в гости в Америку.
Странный случай произошел с Мариной Мессе в Шереметьевском аэропорту. Пройдя паспортный контроль, она заметила в магазине дьюти-фри знакомую спину, изящную, гибкую, и кругленькие очертания таза, и розовые полноватые ноги присевшей на корточки женщины. На женщине был темно-синий халатик, и что-то она доставала из мятой картонной коробки. Мессе с бьющимся сердцем подошла ближе. Сомнений – увы! – не осталось. Кудрявая Бекки, любовь ее жизни, сидела в довольно униженной позе спиной к окружающим.
«Завербовали! – подумала быстро Марина. – Здесь аэропорт! ЦРУ, ФСБ!»
Шпионка почувствовала жгучий взгляд, и хрупкий ее позвоночник напрягся. Она обернулась.
– Так кто твой хозяин? – спросила Марина.
– Не сыпь соль на раны, – по-русски ответила Бекки.
– Смотри: это Вася, – сказала ей Мессе.
– Ну копия – ты! – просияла шпионка. – А папа – наш Мотя?
– Ты дурой была, дурой ты и осталась! – вся вспыхнула Мессе. – Наш Мотя – мой брат!
– Ах, да! Я забыла. Так разве нельзя? Ведь он же в пробирке. С пробиркой же можно?
– Но ведь происходит мутация, Бекки! Рождаются дети с двумя головами!
Кудрявая перекрестилась.
– Ишь, страсть-то! – сказала она нараспев.
– Кто завербовал тебя, Бекки? Признайся! Они?
– Марина! – заплакала Бекки. – Не надо! Меня ведь убьют!
– Ну и пусть убивают, – сказала Марина. – Я знала, что этим все кончится, Бекки.
Кивнула неверной жене и пошла: от прошлого – прочь, и младенец Василий, подвешенный на материнской груди, проснувшись, заплакал.
Семья поджидала ее у ворот: отец с его профилем, мать с белой мышью на полной груди и София – певица.
Василий пришелся по вкусу. Не толст, однако не худ, черноглаз, мускулист.
– Ну, как ты? – спросила ее мать Тереза. – Расстались совсем? Что же будет с ребенком?
– Другие растут без отца. Ничего! – ответила дочка. – Мы всем им покажем!
И всем – показала. В Москве пошли слухи, что каждый четверг в Кремле ждут звонка из квартиры на Бронной. Марина диктует, как быть с экономикой, какие журналы открыть и закрыть, ввести ли войска или вывести их, а кроме того, предлагает все свадьбы весьма сексуальных меньшинств отмечать пусть скромным, но все же военным парадом.
Земля уходила из-под каблуков заслуженно непозабытой Калининской. Схватилась за карты, но даже они как будто взбесились. Графиня, вся в белом, ввалилась к ним в спальню и защекотала непальца настолько, что он начал жить в основном под роялем.
А Мессе как будто плевала на все. Калининская сторожила ее в Останкинской башне и у Мавзолея, на Чистых прудах, на Поклонной горе – напрасно! Бесстыжая баба возглавила даже и «Голос Европы», где прежде любили беседы с Калининской. Теперь ей прислали письмо: отдыхайте. Однако возмездие все же пришло: на радиостанции начался мор. Сперва скарлатина, за нею ветрянка, потом сразу корь, и сотрудники в страхе бежали кто в Пензу, а кто прямо в Африку.
И так продолжалось лет пять или десять. Марины состарились, вырос Василий. Войска перебросили в штат Массачусетс, нашли нефть под Угличем, прямо в том месте, где были убиты царевич с царицей, Дубай растащили буквально по нитке за пару ночей, и закрылись курорты. К тому же меняется климат планеты: становится слишком тепло на Чукотке, медведи уходят с насиженных льдин, и чем это кончится все – непонятно.
Отец всей огромной семьи Елизар повел себя мудро, как некогда Ной. Забрав всех детей, порожденных певицей, так и не отвыкшей от снежной Тюмени, родителей, ставших весьма беспокойными, животных в составе: собаки, кота, одной обезьяны и двух попугаев, он переселился к подножью великой армяно-турецкой горы Арарат. Купили хорошую прочную саклю. В пристройке живет мать Тереза с мышами. Матвей прилетал из Нью-Йорка, одобрил.
– Когда у вас там… Понимаешь, о чем я? – сказал Елизар. – Тебе есть где укрыться.
– Я все понимаю, отец.
Обнялись. Матвей улетел.
Прилетела Марина. Васса Владимировна, вытирая платочком слезящийся уголок левого глаза, вышла из сакли и увидела, как внучка ее, подпрыгивая на арбе, приближается к родовому гнезду. Вся в черном, в чадре и высоких ботинках, она устремилась навстречу Марине.
– Бабуля! – спросила Марина. – Ты носишь теперь вот такую одежду?
– Ношу. Уважаю традицию. Сердцем. Пришла к мусульманству свободно, раскованно. Вот мать твоя сопротивляется. «Мыши меня, – говорит, – под чадрой не узнают». Могла бы мышами-то и поступиться!
– А Софья? – ревниво спросила Марина.
– Что Софья? Она не выходит из сакли. Теперь все на ней, все на ней, мое золотко. С утра она доит козу, кормит кур, потом собирает куриные яйца, потом месит тесто, потом печет хлеб, потом чифирь делает – папа твой любит, – потом мясо надо коптить… Все сама! А в шесть часов, как вот пригонит овец, так сразу в ковер завернется и – спать! Забыли уж, как она выглядит, Софья! Тут папа землицы решил прикупить. Так я говорю ему: «Слуги нужны. Работники. Софья одна не управится».