Твоя Аля
' Б.Л. Пастернак прислал А.С. в машинописи тогда еще неопубликованные «Заметки к переводам Шекспировских пьес». Впервые они были напечатаны в альманахе «Литературная Москва» (М., 1956. Кн. 1).
2 Анастасия Ивановна Цветаева жила в это время в поселке Печаткино Вологодской обл., где поселилась семья сына.
3 Книги стихов Б. Пастернака: «Поверх барьеров» (1917) и «Сестра моя -жизнь» (1917, опубл. 1922). В 1922 г. Б. Пастернак, прочитав сборник стихов Цветаевой «Вёрсты» (1921), прислал ей, как он пишет, письмо «полное восторга» и книгу «Сестра моя - жизнь» Между ними завязалась интенсивная переписка. В том же году М. Цветаева написала статью об этой книге Б. Пастернака - «Световой ливень: Поэзия вечной мужественности».
4Райнер-Мария Рильке (1875-1926) - австрийский поэт.
5 Героиня повести Б. Пастернака «Детство Люверс» (1918). М. Цветаева пишет 14 февраля 1925 г.: «Всю эту зиму жила “Детством Люверс”, изумительной, небывалой, ещё не бывшей книгой» (VI, 242).
6 Отец Б. Пастернака - Леонид Осипович Пастернак (1862-1945) - художник, академик живописи.
7 Встреча в 1903 г. с композитором-новатором Александром Николаевичем Скрябиным (1871/2-1915) определила для Б. Пастернака выбор пути: «...под влиянием обожания, которое я питал к Скрябину <...> с этой осени я шесть следующих лет, все гимназические годы, отдал основательному изучению теории композиции...» (Пастернак Б. Воздушные пути. М., 1982. С. 423).
8 Неточная цитата из поэмы «Девятьсот пятый год» (гл. «Детство»), Правильно: «О, куда мне бежать / от шагов моего божества».
90 встрече с альманахом «Наши дни» (1922. № 1), где было напечатано «Детство Люверс», в Мордовском лагере А.С. пишет 1.VIII.45 г. А.И. Цветаевой.
Дорогой Борис! Прости за глупый каламбур, но - все твои переводы хороши, а последний — лучше всех. Не знаю, правильно ли я поступила, тут же, «тем же шагом», как говорят французы, сбегав в магазин и купив себе пальто. Правильно или нет, но это было какое-то непреодолимое душевное движение, и даже сильней, чем движение. Потом, когда я его уже купила и надела, я стала себя убеждать, что так и нужно было сделать: пальто ведь нет, совсем никакого, и подарить его мне может только чудо, а чудо - вот оно, и значит - всё правильно. Потом представила себе, как такая куча денег расходится по всяким там керосинам и селёдкам, не то что — «расходится», а «разошлась бы», если бы я не купила пальто. А потом, с совершенно чистой совестью и лёгким сердцем, пошла отражаться во всех витринах. Спасибо тебе, Борис. Ты как-то совсем по-необычному тронул меня и обрадовал своим подарком, но всё это — не те слова, и нет у меня на это слов. Однажды было так — осенним, беспросветно-противным днем мы шли тайгой, по болотам, тяжело прыгали усталыми ногами с кочки на кочку, тащили опостылевший, но необходимый скарб, и казалось, никогда в жизни не было ничего, кроме тайги и дождя, дождя и тайги. Ни одной горизонтальной линии, всё по вертикали — и стволы и струи, ни неба, ни земли: небо — вода, земля - вода. Я не помню того, кто шёл со мною рядом, - мы не присматривались друг к другу, мы, вероятно, казались совсем одинаковыми, все. На привале он достал из-за пазухи обёрнутую в грязную тряпицу горбушку хлеба, — ты ведь был в эвакуации и знаешь, что такое Хлеб! разломил её пополам и стал есть, собирая крошки с колен, каждую крошку, потом напился водицы из-под коряги, уже спрятав горбушку опять за пазуху. Потом опять сел рядом со мной, большой, грязный, мокрый, чужой, чуждый, равнодушный, глянул — молча полез за пазуху, достал хлеб, бережно развернул тряпочку и, сказав: «на, сестра!» — подал мне свою горбушку, а крошки с тряпки все до единой поклевал пальцами и в рот — сам был голоден. Вот и тогда, Борис, я тоже слов не нашла, кроме одного «спасибо», но и тогда мне сразу стало ясно, что в жизни есть, было и будет всё, всё - не только дождь и тайга. И что есть, было и будет небо над головой и земля под ногами. Только тот был чужой и далёкий, а ты - родной и близкий, но и ты, и он сделали — сотворили — для меня большее чудо, чем опять-таки можно выразить словами. — Да, вспомнишь это самое время военное, и это самое горе военное, и подумаешь — ведь в самом деле всё это было, и в самом деле всё это перенесли.
У меня пока нового — кроме пальто — нет ничего. Распоряжение остаётся в силе, что касается меня, то я пока работаю на прежнем месте, что и как будет дальше — не знаю.
Если отсюда придётся, и возможно в недалеком будущем, — уйти, то думаю поехать к Асе, там, м. б., и даже наверное, Андрей50 поможет с работой и остановиться можно будет у них. Здесь же у меня никого и ничего, и всё может оказаться невыносимо трудным. Но и там, Борис, не слаще, в конце концов. Очень, очень трудно с Асей быть больше двух часов подряд. И кроме того, это - мама в кривом зеркале, это — почти мама и совсем не она, жутко, не по моим силам. Сил у меня совсем немного и корни мои с трудом достают до подземных источников, Борис. Да, ты Асе не говори о том, что послал мне, а то она меня пилить будет, что я не поехала в Елабугу. Но я-то знаю, что живая мама сама предпочла бы, чтобы я оделась, а мёртвой мамы — нет.
Крепко тебя, дорогой, целую. Как бы тебя увидеть? Прозу свою пришли. Пиши мне пока на училище, если переменю адрес — сообщу.
Твоя Аля
1А.Б. Трухачев, сын Анастасии Ивановны Цветаевой.
Н. Н. Асееву
14 сентября 1948, Рязань
Дорогой Николай Николаевич! Где же Вы? Приезжайте, пока погода хорошая и пока собор (16 век, стиль украинского барокко) — не рухнул. Не знаю, нужен ли Вам Кудеяр, но мне Вы определенно нужнее, чем ему. Дайте знать о приезде, когда и чем (поездом, пароходом, самолётом?) — я Вас встречу50. Телефон мой — на всякий случай — 13-87, с 9 утра до 5 дня, адрес работы - ул. Ленина, 30. Художественное Училище. По этому же адресу напишите, скорее дойдёт.
Мои дела пока что утряслись, это была директива какого-то сугубо местного характера, т. е. руководства, причём сугубо ошибочная.
Ну и Бог с ними, и с директивой, и с руководством. А вообще -тоска отчаянная, несмотря на новые аттракционы в городском парке: «Альберто, мастер иллюзий и манипуляций» и «Полёт в зубах над публикой Анны Болховитиной». Честное слово!
Жду Вашей весточки и Вас самого.
А. Эфрон
Дорогой Борис! Сегодня, очень рано утром, я услышала, как журавли улетают. Я подошла к окну и увидела, как они летят в смутном, рассветном небе, и потом уже не могла уснуть — всё думала. Почему написала тебе об этих журавлях — и сама не знаю. Развернула твоё письмо - и они мне вспомнились. Наверное, есть какое-то скрытое, а может быть и явное, сходство между твоим почерком и полётом этих больших, сильных птиц, вечно разорванных между севером и югом, зимой и летом, птиц без средней полосы и золотой середины в жизни.
Как люблю я их крик в тумане сумерек или рассвета, и стройноколеблющийся силуэт их эскадрильи, и того, последнего, мощными, на расстоянии бесшумными, взмахами крыльев догоняющего своих...
«Всё дурное уже переделано», пишешь ты. Не знаю. Сомневаюсь. Во-первых, одной человеческой жизни, даже семижильной, явно мало для того, чтобы переделать «всё» — (хорошее или дурное). Во-вторых — во-вторых, я настолько одичала, что необычайно трудно мне излагать свои мысли - они переродились в смутные ощущения, понятные лишь мне одной, моему единственному собеседнику. Они теснятся в голове, пока не пожирают друг друга, и тогда «голове становится легче дышать». Просто мне хотелось сказать тебе, что ты, первый из известных мне поэтов, сделавший тайное - явным, выразивший то невыразимое, до чего некоторые твои предшественники — скажем, Тютчев, Фет, добирались случайно. И эти их случайности являлись — на мой взгляд и моё чутье — лучшим в их лирике. Ноя — плохой судья в этих вопросах, т. к. слух мой настолько развит — а для объективного отношения к делу это — ещё хуже глухоты! — что даже самого трудного тебя понимаю я с полслова. Не только теперь, а ещё и тогда, когда была совсем девчонкой, т. е. когда это самое чутьё прекрасно сосуществовало с любовью к кино, чтеньем иллюстрированных журналов и уютных романов Марлит1, с тем, что давно и легко отпало, как отслужившая шкурка змеи.
Самое, самое лучшее, самое радостное, самое чистое в природе всегда, в любом возрасте и любых условиях, заставляло меня вспомнить тебя — творца стихотворных ливней2, первые капли которых ртутинками катятся в пыли, гроз, трепещущей листвы, этих нежных, сияющих, женственных переходов от слёз к улыбке и вспять. Чувство природы, чувство праздника и печали, вкуса и запаха, и, про-
сти за опошленное звучание этих прекрасных слов, — женской души - всё далось тебе в руки. Нет, ты ужасный хам по отношению к самому себе, если в самом деле считаешь, что «всё дурное уже переделано». Боюсь, что лучшего, чем лучшее из вышеназванного дурного, тебе уже не создать! Ну, конечно, был и у тебя, как у всякого настоящего поэта, всякий хлам, но без него нет творчества. А сколько его в ранних маминых стихах — пусть она не сердится на меня за эти слова!
Самое, самое лучшее, самое радостное, самое чистое в природе всегда, в любом возрасте и любых условиях, заставляло меня вспомнить тебя — творца стихотворных ливней2, первые капли которых ртутинками катятся в пыли, гроз, трепещущей листвы, этих нежных, сияющих, женственных переходов от слёз к улыбке и вспять. Чувство природы, чувство праздника и печали, вкуса и запаха, и, про-
сти за опошленное звучание этих прекрасных слов, — женской души - всё далось тебе в руки. Нет, ты ужасный хам по отношению к самому себе, если в самом деле считаешь, что «всё дурное уже переделано». Боюсь, что лучшего, чем лучшее из вышеназванного дурного, тебе уже не создать! Ну, конечно, был и у тебя, как у всякого настоящего поэта, всякий хлам, но без него нет творчества. А сколько его в ранних маминых стихах — пусть она не сердится на меня за эти слова!
Поэзия сегодняшнего дня - это, на мой взгляд, сплошное «хлеб наш насущный даждь нам днесь», и только один Маяковский владел ею вполне, - и она им. Но - не единым хлебом жив человек, даже в такие времена, когда хлеб это всё. Говорю это en pleine connaissance de cause51. Велика и глубока сила поэта, и равна ей по величине и глубине только память читателя, о которой обычно поэты не имеют понятия. Ты — тоже. Опять-таки говорю это en pleine connaissance de cause.
Ну, вот и всё сегодня. Я тоже ужасно занята, но такими безнадежно нудными делами, что — да Бог с ними совсем, стоит ли о них говорить! И устала.
Целую тебя.
Аля
' Э. Марлит (Евгения Ион; 1825-1887) - популярная немецкая романистка, автор сентиментально- мелодраматических романов.
2 См. у М. Цветаевой в «Световом ливне» о кн. «Сестра моя - жизнь»: «Я попала под неё, как под ливень.
- Ливень: - всё небо на' голову, отвесом: ливень впрямь, ливень вкось, -сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых...» (V, 233).
Б.Л. Пастернаку
14 октября 1948
Дорогой Борис! Вчера получила книгу, а сегодня открытку. Спасибо тебе. Я недавно была в Москве несколько дней, звонила тебе, мне сказали, что ты — на даче, т. ч. сын твой не спутал, это была именно я. Ужасно жалела, что не удалось повидать тебя, да и сейчас ещё жалею. В Москву выехала по приглашению нескольких добрых людей из Союза писателей, которые захотели помочь мне уладить дела с работой, т. е. именно с той работой, с которой я вот уже скоро два месяца всё ухожу. Обещал всё уладить и со всеми переговорить Жаров1, который вчера приехал в Рязань на празднование тридцатилетия комсомола, но повидать его и дозвониться ему нет никакой возможности — в гостинице «Звезда» (по температуре — звезда полярная!) ему не сидится, а до остальных мест пребывания — никак не доберёшься. Вообще все эти треволнения, мелкие, но постоянные, плюс ко всему ранее пережитому, издёргали меня окончательно, как может издёргать ежечасно повторяемое «что день грядущий»... из так называемой популярной арии. Очень тяжело и сумасшедше, когда день вчерашний всё время насильственно перевешивает, берёт перевес над завтрашним, а у меня всё время так и получается, и не по моей воле.
Скажи, сколько времени можно читать книгу2, мне и ещё немногим нескольким? У меня есть мечта, по обстоятельствам моим не очень быстро выполнимая, — мне бы хотелось иллюстрировать её, не совсем так, как обычно, по всем правилам, «оформляются» книги, т. е. обложка, форзац и т. д., а сделать несколько рисунков пером, попытаться легко прикрепить к бумаге образы, как они мерещатся, уловить их, понимаешь? М. б., и даже наверное, это было бы не твоё и не то — впрочем, почему «даже наверное»? Как раз может оказаться и твоим, и тем самым. Но это осуществимо только при условии, если я останусь здесь, ибо если, не дай Бог, придётся в скором времени перебираться к Асе, то это будет долгий перерыв во всём на свете. Это будет просто ужасно, пишу я совершенно искренне, совершенно искренне сознавая собственное свинство.
Целую тебя.
Твоя Аля
' Александр Алексеевич Жаров (1904-1984) - русский советский поэт.
2 В письме от 10.Х.48 г. Б.Л. Пастернак сообщает, что выслал «прямо из-под машинки обещанную рукопись» - первоначальную редакцию 1-й части романа «Доктор Живаго». В том же письме Б.Л. просит: «Когда прочтешь рукопись, <...> прошу тебя переслать ее таким же порядком: г. Фрунзе, почтамт, до востребования, Елене Дмитриевне Орловской». Е.Д. Орловская - журналистка и переводчица, сосланная в г. Фрунзе. Эта просьба была повторена в письме от 12.XI.48 г.
Б.Л. Пастернаку
12 ноября 1948
Дорогой Борис! Получила твою открыточку, прости, что так долго не отзывалась на книгу - бегло и между делом не хочу, а так, как хочу, - всё со временем не выходило из-за безумных предпраздничных нагрузок, плюс к основной работе и серьёзному наступлению
«осенне-зимнего сезона» в плане сложного рязанского быта. Книга вернётся ко мне в понедельник, и тогда, с ней в руках, всё напишу тебе подробно. Я, конечно, прочла её первая, дважды подряд. Очень хороша. Но хочется очень, чтобы были пополнены и развиты антракты между событиями, сами по себе несомненно насыщенные событиями ещё не разразившимися, понимаешь? Обо всем напишу, как только вернется книга, а пока словечко наспех, чтобы сказать, что мы — и я, и книга — живы и скоро подадим голос. Там есть замечательные, замечательные места, по-твоему пронзительные. Но боюсь — не сумею так нарисовать, как нужно. Иллюстрация — перевод автора на нечеловеческий язык линий, пятен, света, тени, на какой-то глухонемой язык. Тебя особенно трудно, ты - из непереводимых - нужен художник твоего масштаба, какой-то Златоуст от графики, чёрт возьми! Время нужно, хоть немного покоя нужно — это я уж не о Златоусте, а о скромной себе.
Жаров оказался по отношению ко мне необычайно отзывчивым, сделал всё, что нужно, на работе меня восстановили, в январе прибавятся м. б. и уроки графики — рублей на двести в месяц, и то хлеб. Плюс к сознанию слишком быстро уходящего, на ненужное тратимого времени последнее время замучила меня непонятная и противная температура - ничего не болит и все время лихорадит.
Целую тебя крепко, скоро напишу тебе много и по-своему по существу.
Твоя Аля
Б.Л. Пастернаку
20 ноября 1948
Дорогой злой Борис! Позволь на этот раз не послушаться тебя, и не быть тебе другом, и не отсылать (пока ещё) «его» во Фрунзе, и «делать себе из него муку» и «тратить на него свои вечера». Тем более что ты только что, совсем недавно, разрешил мне всё это. Это раз. Во-вторых, какая может быть непосредственная связь между моим отношением к тебе и моим же отношением к роману? Хоть он и твой, но, раз написан, он уже он, сам по себе, и сам за себя отвечает. Таким образом, может быть хорошее отношение к автору и плохое - к произведению, и плохое к автору и хорошее - к произведению, и может быть отношение, дух захватывающее, и к тому и к другому, одним словом - всё может быть. Таким образом, если я хочу многое написать тебе о написанном тобою, то это вовсе не для того, чтобы доказать своё отношение к тебе. Это во-вторых. А в-третьих — о какой закономерности недостатков говоришь ты, ты? Ты можешь говорить о закономерности недостатков, ну, скажем, своих детей - но не об этом ребёнке, созданном совсем иным творческим методом!
Ты писал, как ты мог и как хотел, дай же мне почитать так, как я могу и как хочу, и дай мне написать м. б. не совсем так, как мне хочется, п<отому> ч<то> я не всегда умею, но так, как смогу. И не пиши мне, Бога ради, таких, сверху чуть приглаженных, но на самом деле таких злых открыток.
Прости меня за медленность — что-то сделалось со временем и со мной. Время существует, но оно никогда не моё, оно меня гонит и гоняет по пустякам, и я совершенно загнана всякой конторской белибердой и домашними «делами» — топкой, от которой никому не жарко, готовкой, от которой никто не сыт, и т. д., и всё надоело, ну и Бог с ним.
Крепко целую тебя, дорогой злой Борис!
Твоя Аля
Б.Л. Пастернаку
27 ноября 1948
Дорогой Борис! Только сегодня получила твою открытку от 12.11., где ты просишь немедленно выслать книгу: открытка твоя оказалась доплатной, и поэтому долго пролежала на почтамте, пока прислали мне повестку. Книгу я смогу выслать 1-го-2-го декабря — прости за задержку, но пока не получу зарплату - никак не выходит. Мне очень жалко её отправлять, хотелось подержать ещё и порисовать, но на всё это нужно время, которого у тебя для меня нет. А у меня для себя и тем более.
Целую тебя.
Аля
Б. Л. Пастернаку
28 ноября 1948
Дорогой Борис! Вот я и завладела, наконец, той горсточкой времени, которая была так необходима, чтобы поговорить с тобой. Прости заранее за всю последующую хаотичность - я уже писала тебе о том, что после такого долгого периода немоты стала совсем косноязычной, непреодолимо трудно выражать человеческим языком свои - человеческие же — чувства и мысли. Слишком много границ, запретов и рогаток понагорожено во мне, чтобы я смогла передать то, что до слов так ясно и стройно складывается в голове. Для этого, видимо, нужно время, которого нет, или чудо, которого тоже нет.