Жора приставал к нему с вопросами: как быть? чего ждать?
— Гражданской войны, — хмуро сказал Клим. — Все к тому идет. «Буржуи» не будут пассивными, если их поставят перед выбором: либо сопротивляться, либо погибнуть.
Жора совсем запутался: он ненавидел эту пассивность в себе, в Климе, в каждом стоящем в очереди офицере. Но в то же время знал: только она и отделяет Россию от большой крови.
А узел затягивался все туже. Немцы перешли в наступление, и Ленин, совсем недавно не признававший ни патриотизма, ни защиты родины, вдруг выпустил декрет «Социалистическое отечество в опасности» и потребовал бросить все силы на оборону страны.
— Особенно вот это прелестно… — съязвил Клим, начитавшись газет. — «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». Теперь можно расстрелять без суда и следствия любого: нас с тобой — как спекулянтов и контрреволюционных агитаторов, а советских деятелей — как хулиганов и громил.
Возможно, постановка офицеров на учет была прямым следствием этого декрета: большевики испугались, что «контрреволюционные силы» устроят мятеж в преддверии немецкого наступления.
Крутясь у очереди, Жора несколько раз спрашивал офицеров:
— А зачем вас регистрируют? Что потом будут делать с этими сведениями?
Никто не знал.
— Пойдем спросим у большевиков, — решительно сказала Елена.
К крыльцу было не подступиться: очередь продвигалась медленно, все зорко следили, чтобы никто не пролез вперед — каждому хотелось побыстрее оказаться в тепле.
— Давай подождем тех, кто выходит.
Прошло десять, пятнадцать, тридцать минут, но из здания никто не появлялся. Двери хлопали, только впуская очередного офицера.
Жора и Елена обошли вокруг корпуса. С другой стороны была открыта форточка, из которой тянулся табачный дым.
— Эй, есть там кто-нибудь? — тихо позвал Жора. С улицы было плохо видно, что творится за стеклом.
— Не входите сюда! — отозвался голос. — Нас задерживают как пленных. Конвойные говорят, что сейчас будет оцепление.
Елена ахнула.
Они побежали назад к очереди, нашли знакомого из числа демобилизовавшихся офицеров.
— Уходите скорее! — сказал Жора громко, чтобы и другие слышали. — Из здания никого не выпускают. Большевики стягивают силы, чтобы оцепить Кремль.
В очереди поднялось волнение. Какой-то тип в ушанке цапнул Жору за рукав:
— Следуйте за мной.
Тот оттолкнул его:
— Пошел вон, провокатор!
Елена взвизгнула. Ряды расстроились, кто-то из офицеров побежал, и тут со стороны Дмитриевской башни показались вооруженные матросы. Толпа бросилась врассыпную.
2
Жора был пьян от пережитого страха и счастья, что удалось спасти столько людей. Он проводил Елену, примчался на Гребешок, ввалился, не снимая калош, в гостиную:
— Началось! Теперь офицеров объявят вне закона, и у них действительно не будет иного выхода…
Он примолк, наткнувшись взглядом на скорбную фигуру Нины у окна.
— К нам приходили… — сказал Клим, поднимаясь с кресла.
— Кто?
— Товарищи — кто же еще?
— Они нашли вино?!
Клим покачал головой:
— Если бы нашли, мы бы тут не сидели. Они запретили вам выезжать из города. Влепили в документы здоровый штамп — ни ты, ни Нина, ни Софья Карловна больше не имеете права покинуть Нижний Новгород без специального разрешения. У родителей Елены, вероятно, та же история. Забастовка железнодорожников кончилась, поезда пустили, и кремлевские товарищи, видимо, испугались, что останутся без классовых врагов. Против кого тогда воевать?
— Мы будем драться! — воскликнул Жора и рассказал о том, что произошло в Кремле.
— Нет, — покачала головой Нина, — мы уедем. Это уже не игрушки: нам объявили войну.
— Вот и прекрасно!
— Тебя убьют, дурачок! Если самому себя не жалко, подумай о Елене. И обо мне.
— У большевиков есть оружие, у нас нет, — сказал Клим. — Нам нечем защищаться. Но дело даже не в этом: я не хочу участвовать в гражданской войне. Мы с Ниной все обсудили: послезавтра я поеду в Петроград и потребую у аргентинского посла, чтобы он помог вывезти вас за границу. Мне не откажут — все-таки у меня есть имя и кое-какие связи в Буэнос-Айресе. Большевики не пойдут на дипломатические осложнения из-за нескольких беженцев.
Жора почувствовал, как кровь отлила у него от лица:
— Только крысы бегут с тонущего корабля! Багровы никогда не уедут из России — у них здесь все, дело всей жизни… Мать не переживет, если Елена ее бросит, а я не поеду без нее.
— Иногда людям приходится принимать непростые решения, — тихо сказала Нина.
3
Весь вечер Жора не мог найти себе места. Как уезжать? Как рассказать обо всем Елене? А вдруг Клим просто досыта наелся большевизма и теперь нашел предлог, чтоб удрать? Он нравился Жоре, но его упорный отказ от борьбы наводил на сомнения: а что, если он всего лишь болтун и трус?
Нина не могла представить, как будет жить без Клима. Она старалась быть веселой и много говорила, но Жоре казалось, что от нее веет холодным ужасом.
Нина ушла спать пораньше, и он хотел пойти за ней, чтобы обнять и утешить, но Клим его не пустил:
— Не ходи. Потом… Ей надо побыть одной.
Сидели вдвоем в темноте, только в открытой печи пламенели угли. Клим размешивал их кочергой, нарочно выбивая искры.
— Я не знаю, сколько времени пробуду в Петрограде, — произнес он. — И неизвестно, смогу ли писать вам…
— Почему ты не захотел обвенчаться с Ниной? — перебил его Жора.
Клим в удивлении посмотрел на него, будто он спрашивал заведомую глупость.
— Свадьбу лучше справить в Буэнос-Айресе. Там у меня друзья.
Жора понимал, что суется не в свое дело, но не мог удержаться:
— А ты подумал, каково моей сестре?! Ты уедешь, и все решат, что ты попользовался ею и бросил.
— Я обещаю, что вернусь за вами. Что бы ни случилось.
Клим замолчал, по лицу его двигались огненные тени.
— Нина тоже думает, что я сбегу? — криво усмехнулся он.
— Я этого не говорил, — начал оправдываться Жора. — Просто со стороны все выглядит так, будто…
Клим поднялся:
— Спокойной ночи.
Проходя мимо спальни сестры, Жора слышал, как Клим что-то взволнованно доказывал Нине.
Он долго не мог уснуть. Почему им запретили покидать город? Большевики что-то задумали или это очередной бредовый, ничего не значащий декрет? Искать логику в действиях властей было бесполезно, и тем острее чувствовалась беззащитность перед их произволом: тебя и твою семью могли арестовать в любой момент и за что угодно.
Все медленно текло в одном направлении, как оползень, громадная масса камней и песка, из-под которой не выбраться.
Жора вспоминал книги по истории: деспоты всегда обещают спасение здесь и сейчас и всегда нуждаются во врагах — чтобы оправдать свои неудачи. Когда враги выявлены, власть берет курс на их истребление, потому что вскоре сама начинает верить, что беды проистекают не из-за ее косорукости, а из-за чьих-то козней. Берите в пример хоть гонения на христиан, хоть Великую французскую революцию, хоть Тайпинское восстание в Китае.
С такой бедой не справиться в одиночку. Клим был прав: надо искать союзников и звать на помощь.
4
Узнав о том, что Клим направляется в столицу, Антон Эмильевич объявил, что поедет с ним, а потом дальше, в Финляндию, которая вовремя отделилась от Советской России.
— Простите меня, старика, но я не могу жить в таком кавардаке. Пережду революцию в Гельсингфорсе — там у меня есть знакомые.
— Любочка тоже едет? — спросил Клим.
— Она отказалась. — Антон Эмильевич побледнел, хрустнул пальцами. — Что ж, я в ее дела вмешиваться не собираюсь.
Клим запретил Нине провожать их:
— Не надо, чтобы тебя видели на вокзале.
Стоя на крыльце, она смотрела, как Клим укладывает чемоданы в извозчичьи санки. Он подошел, обнял ее. Веки Нины опухли от слез, губы дрожали.
— Вернись ко мне…
Клим попробовал отшутиться:
— Беспокойство — это изобретение страхов, которые никогда не сбудутся.
— Опоздаем! — кричал из санок Антон Эмильевич.
Нина перекрестила Клима. Он подтолкнул ее к дверям:
— Иди в дом — простудишься.
Но она стояла на ветру, пока санки не скрылись из виду.
5
Билеты в спальные вагоны достать было нельзя — каким-то очередным декретом пассажиров уравняли в правах: «Пусть господа буржуи в простом вагоне проедутся». Но вместо вагонов третьего класса подали красные теплушки: «Вместимость — восемь лошадей или сорок человек».
Посадка превратилась в штурм. Пол вагона высоко — никаких ступенек; Клим одним из первых оказался внутри — кто-то подсадил, а дальше он сам принимал вещи и втягивал за руки пассажиров, большей частью мешочников.
В центре вагона — железная печка, вокруг нары. Народу набилось столько, что можно было только сидеть вплотную.
— Закрывай двери! — орали мешочники. — Всё, больше некуда!
Дверь хлопнула, лязгнул замок. Пассажиры считали раны, заработанные в побоище. Только тут Клим заметил, что среди них не было женщин. Оно и понятно: нужно быть ненормальной, чтобы сунуться в такую давку, в общий вагон без уборной. Как вывозить Нину в таких условиях?
Антон Эмильевич никак не мог отдышаться — кто-то ткнул его локтем в солнечное сплетение.
— Ничего, ничего, зато сами целы, — говорил он, осматривая оторванную ручку чемодана. — Я уж думал, что неспособен на такие подвиги, а вот поди ж ты! Все-таки изумляет это рвачество, а? Привыкаешь к вежливости… Встретившись с соседом на лестнице, надо кланяться и любезничать: «Вы первый проходите!» — «Нет вы!» А тут какая-то свинская боязнь, что не достанется места у корыта. Впрочем, чего мы жалуемся? Всего шестьдесят лет назад в «Ведомостях» печатали объявления: «Лучшие моськи и семья людей продаются за сходную цену». Если граждан веками расценивали как скот, откуда ж у них возьмутся человеческие манеры?
Поезд тронулся, пассажиры стал разворачивать свертки с едой, достали кисеты с махоркой: вагон наполнился едким дымом. Климу повезло: ему досталось место у стены, прошитой пулеметной очередью. Из дырок несло ледяным ветром, но это был свежий ветер.
Освоившись, все заговорили разом. Бойкий священник шумел громче всех:
— Раньше мы звали Господа Царем Небесным, а Богородицу — Царицей. Это надо оставить: царь — сатрапская должность, и Бога нельзя ею оскорблять.
Мешочники хохотали:
— Правильно, правильно: пусть будет небесным председателем.
Вскоре всё кругом — одежда, вещи, лица — покрылись тонким белым налетом.
— Это мучная пыль, — шепнул Климу Антон Эмильевич. — Мешочники везут провизию в Москву и Петроград: там с едой намного хуже, чем у нас. Вагон трясет, вот мучная пыль и летит из багажа.
Клим оглядывал суровые бородатые лица. В советских газетах спекулянтов изображали как слабых, но хитрых слизняков. Ну-ну… Чтобы ехать в переполненных теплушках за тридевять земель, таскать огромные мешки, ежедневно рисковать всем и вся, нужна такая воля, такая решительность, которая и не снилась кабинетным фельетонистам. Мешочники как раз кормили города — в казенных лавках неделями ничего не выдавалось.
На остановках двери не открывали. В них колотили прикладами, грозили кинуть под вагон гранату.
— Местов нету! — кричал революционный попик.
Через маленькое окно под потолком он совал местным мальчишкам котелок, чтобы они принесли кипятку. Расплачивались сухарями.
Играли в карты, дружно гоготали над анекдотами и рассказывали, на какой станции добрее начальство. Постепенно голоса стихли. Храп, треск поленьев в печке. Клим ткнулся головой в сложенные на коленях руки: то ли заснул, то ли задавил реальность воспоминаниями о вчерашней ночи:
Жарко натопленная комната; отсвет зеленой лампы на боках фарфоровых коней на комоде, на зеркальной плитке на платяном шкапу.
Отчаяние — как перед самоубийством — сливалось с теплой, пульсирующей радостью обнимать Нину, чувствовать, как она касается его небритой щеки, слушать ее голос:
— Я тебя нарисую: вот так, пальцами… Сначала скулу, потом бровь… Теперь ухо с приросшей мочкой жестокого убийцы.
— Почему убийцы?
— Не знаю… Так говорят: у кого приросшие мочки — тот способен на ужасные поступки.
Она тоже думала о завтрашнем дне, понимала, что так надо, но неосознанно обвиняла Клима в решимости поехать в Петроград и довести задуманное до конца. В решимости покинуть ее, пусть даже на время.
Клим проклинал свою беспечность: он должен был еще осенью выкрасть Нину, увезти, спасти от всего этого…
Пытался отвлечь ее:
— Нарисуй-ка мне большие мышцы, а то на советском пайке я скоро совсем отощаю.
— Не буду. Мужчина должен быть атлетически мускулист, но поджар. Порода подразумевает изящество.
Дикость какая — вышвырнуть себя из этого поблескивающего рая в гудящую от храпа, вонючую теплушку! Нужно было остаться, пропасть, погибнуть, но все-таки вместе…
Звук колес: так-на-до, так-на-до, так-на-до…
6
В Петроград прибыли только через неделю. Немцы наступали, население разбегалось, и большевики распорядились никого не выпускать из города, дабы Советское государство не исчезло за неимением подданных. Из страха перед шпионами и диверсантами в столицу также никого не впускали без особого мандата. Просидев несколько дней в Вышнем Волочке, Клим и Антон Эмильевич кое-как добились, чтобы их посадили на поезд, следующий до Петрограда: все-таки у одного был иностранный паспорт, а у другого — важная командировка (Антон Эмильевич сам себе выписал направление в Финляндию по делам газеты).
Остаток пути проделали с комфортом: почти в пустой теплушке, — зато нагляделись на переполненные поезда, следующие на юго-восток. В мороз люди ехали на крышах вагонов и буферах. Клим видел замерзших, валявшихся под насыпью; видел остатки крушений — сошедшие с рельс, разграбленные и сожженные поезда.
На Николаевском вокзале толпа осаждала кассы, громыхали сапогами красногвардейцы, где-то вдалеке слышались выстрелы.
— Немцы идут… немцы… — слышалось со всех сторон.
На Лиговской улице насколько хватало глаз стояли груженые возы: из-под брезента торчали канцелярские столы и древки свернутых знамен. Ломовики орали друг на друга, щелкали кнуты, ржали лошади. На возах сидели укутанные в платки женщины и дети.
Антон Эмильевич перевел изумленный взгляд на Клима:
— Это что за исход народов?
— Правительство в Москву перебирается, — хмыкнул стоявший неподалеку господин в каракулевой шапке. — Вместе с семьями, челядью и наложницами. Немцы сбросили в Фонтанку бомбу с аэроплана; видите, как большевиков взрывной волной разметало?
На взволнованную любопытную толпу надвинулись кавалеристы.
— Рас-сой-тис! Прочь! Прочь! — кричали они с явным иностранным акцентом.
— Латыши… — передернул плечами господин в каракулевой шапке.
— Что они тут делают? — спросил Клим.
— Правителей охраняют. Это дезертиры, как и все прочие, только русские-то по деревням отправились — делить землю, а латыши домой поехать не могут — в Курляндии и Лифляндии немцы. Вот и служат Советам за паек. Говорят, лучше наемников не придумаешь: они ни бельмеса по-русски не понимают, им даже взятку не сунешь.
Антон Эмильевич, хорошо знавший Петроград, объяснил Климу, как добраться до аргентинского посольства:
— С Невского свернешь на Литейный проспект, а там спросишь, где Пантелеймоновская церковь. Посол живет напротив. А я сейчас в Смольный — выбивать разрешение на выезд. Вечером встретимся у Хитрука. Ты запомнил его адрес?
Клим кивнул. Хитрук был старым приятелем Антона Эмильевича и, по его словам, должен был пустить их переночевать.
7
Роскошные здания как плесенью заросли рукописными объявлениями: чтобы лишить оппозиционные газеты дохода, большевики ввели государственную монополию на рекламу, и теперь все «Куплю» или «Продается» расползлись по стенам и фонарным столбам.
Торопились озябшие, сутулые человеческие фигуры; половина витрин разбито, окна — как черные пещеры. Вместо вывески над бывшим магазином — огромные буквы: «Граждане! Спасайте анархию!» Теперь даже анархию надо было спасать.
Клим быстро отыскал шестиэтажное здание с колоннами. Посольство охраняли польские солдаты в четырехугольных фуражках и длинных плащах. Он предъявил им паспорт, и караульный вызвал маленькую черноголовую сеньору секретаршу.
Клим рассказал ей, что он приехал в Россию по семейным делам и теперь хочет вернуться в Буэнос-Айрес.
— Следуйте за мной, — проговорила она.
В приемной на подоконниках и шкапах стояли оплывшие свечи.
— Электричество то и дело выключают, — пояснила секретарша. — По ночам, по правде говоря, жутко: недавно итальянского посла ограбили — отобрали бумажник и шубу. Сначала для охраны нам прислали кадетов, но когда произошла революция, мы сами были вынуждены прятать их от толпы. К счастью, сейчас есть поляки, но и на них надежды мало.
— Аргентина не признала Советы? — спросил Клим.
Секретарша взглянула на него удивленно:
— Их никто не признал: они силой захватили власть, конфисковали собственность иностранных граждан и отказались выплачивать долги России. Когда Троцкий пришел к британскому послу, тот не пустил его дальше передней.