От властей оборонялись, как береговые птицы от хищников: поднимали гвалт, толкались, мельтешили перед глазами, брали измором. Если заградотрядовцы пытались провести обыск на пароходе, у сходней тут же собиралась вопящая толпа, сквозь которую не так-то легко было пробиться. Два-три часа нервотрепки, и командир заградотряда отступал восвояси, получив полторы тысячи отступного, ловко сунутые в карман.
Нина заведовала потребительским кооперативом. Хоть на нее косо посмотрели в исполкоме, но — опять же за взятку, — выдали разрешение на открытие лавки в бывшей «Бакалее» купца Петухова. На поверхности всё выглядело прилично: жители окрестных улиц скидывались деньгами и направляли артель закупщиков в хлебные губернии. А чтобы к ходокам не придирались, им выдавалась бумажка, заверенная печатями кооператива и Продовольственного комитета. Потом привезенные товары продавали в лавке, но только членам кооператива.
— Главное, соблюдай формальности, — поучал Нину дядя Гриша. — Если большевики требуют протоколов общих собраний, будут им протоколы. И устав, и отчетность, и график мытья полов. Читать наши бумаги все равно никто не станет, но они должны быть в наличии.
Это было ритуальное подчинение власти. Так дикие псы валятся на спину перед вожаком, подставляя брюхо: «Гляди, я весь твой, ешь меня». Но глаза каждого следят: чуть вожак зазевается, и его раздерут в клочья.
Нина целый день проводила в лавке: проверяла карточки и членские билеты, отсчитывала деньги и взвешивала на ржавых весах крупы. Цены в кооперативе были дороже, чем в монопольке, но почти в два раза дешевле рыночных, и в бывшей «Бакалее» всегда толпился народ. С заднего крыльца Елена кипами отпускала мешки, за которыми приходили тихие, неприметные личности в кепках и полинявших рабочих блузах.
Однажды в лавку явились милиционеры — грозные и неумолимые, как баскаки из Золотой Орды. Нина — где лаской, где жалобами уговорила их не разорять ее, а в качестве дани поставила по четверти самогону, фунту махорки и караваю хлеба из ржаной муки без примесей.
— Только вы проследите, чтобы нам никого, кроме вас, не присылали, — попросила она. — Разграбят кооператив — сами на бобах останетесь.
Теперь неподалеку от лавки всегда дежурил милиционер.
Соседи окончательно возненавидели Нину. Мало того что она женила на себе Одинцова (наверняка обманом или шантажом), мало того что водила подозрительную дружбу с председателем Продовольственного комитета и в открытую жила с прокурорским наследником — теперь она занялась спекуляцией, чтобы заработать на народном горе. Ее дом не обыскивали, к ней никого не подселили; все знали, что Нина спустила с крыльца представителя квартального комитета, когда тот потребовал людей на общественные работы. Зубная докторша Харитонова из дома напротив сама слышала, как Нина обругала его «холуем» и пообещала «пробить башку», если он сунется к ней.
Теперь графиня Одинцова во всей красе продемонстрировала свои лавочные таланты: она-то умела разжиться продовольствием во времена, когда люди таяли на глазах от недоедания. Кому война — кому мать родна…
Соседи вспомнили Нинину девичью фамилию, и теперь ее называли не иначе, как Кýпина-Продавалова.
— Вам повезло — у вас есть способности к коммерции, — вздыхали они при встрече.
Никаких способностей Нина в себе не чувствовала. Со стороны казалось, что ей всё дается легко, именно поэтому ей завидовали, но никто не хотел знать, что Нина вставала в четыре утра и ехала за Башкировские мельницы, чтобы встретить крестьян с мукой; сама переваливала мешки, чтобы побыстрее управиться; по десять часов в день стояла за прилавком, разносила подношения в милицию, в санитарный отдел, в пожарную охрану… Тряслась от страха, заискивала, лишь бы враги были довольны и слишком ленивы, чтобы вредить ей. Этому завидовать? Или тому, что ее окружала не только колючая проволока большевистских декретов, но и стена глухой ненависти?
Нина знала, что соседи будут помогать друг другу в нужде и при этом проявят чудеса великодушия, но ей все желали провала, и чем грандиознее он будет, тем лучше: «Поделом! А то ишь, заворовалась!» Однако никто из них не желал сдавать членский билет и отказываться от права покупать еду в Нининой лавке. Это изумляло больше всего: откуда такая неблагодарность?
— Что я им сделала? — спрашивала Нина у дяди Гриши.
Тот усмехался в бороду:
— Ты им причинила много зла: ты ведешь себя неправильно и, как им кажется, преуспеваешь. Раз успех на твоей стороне, значит, им его не дождаться — они-то поступают по-другому. Так что, милая моя, готовься к тому, что тебя будут ругать за каждый чих и постараются насолить тебе при первом удобном случае, чтобы справедливость наконец восторжествовала.
— Ну и как мне быть?
— У тебя есть выбор: либо оставайся собой, либо превращайся в одну из них.
На самом деле Нина давно работала как машина с оборванным приводным ремнем: второстепенные колесики еще крутились, но самое главное безжизненно застыло.
Клим пропал.
Перед отъездом он поклялся, что обязательно вернется. Раз не приехал, значит, погиб: железнодорожная катастрофа, грабители, чекисты — могло приключиться всё что угодно. И наверное, Нина уже несколько месяцев жила одна. Когда она думала об этом, то физически ощущала, как внутри все проседает и крошится. Нельзя думать… Надо отвлекаться и набивать себя надеждами.
Соседи думали, что Нина счастлива, как будто торговля в захламленной лавке была пределом ее желаний. Они считали ее богатой, но почти всю прибыль от кооператива Жора относил неведомым людям — на Белое дело. Как Нине было жалко этих истертых, вылинявших рублей! Легко давать деньги, когда ты сразу получаешь результат… Но ее пожертвования пропадали бесследно, и Нина ночами не могла уснуть, думая о том, что ей надо ограбить собственную кассу, добыть поддельные документы и отправиться в Петроград на поиски Клима.
2
Волга разлилась и затопила Ярмарку. Нина с дядей Гришей плыли на лодке между заколоченных торговых рядов. Мертвый город — загадочный и жуткий. Тишина вокруг такая, что слышен только плеск весел. Небо пронзительно-синее, воздух чистый — заводы стоят, да и печи мало кто топит.
Нина сидела на корме и с волнением вглядывалась в выцветшие за зиму вывески: «Товарищество российско-американской резиновой мануфактуры», «Музыкальная фирма Циммермана»… Не верилось, что совсем недавно здесь гуляла нарядная толпа, дамы с зонтиками выбирали персидские ковры и кружевные воротнички на выходные платья. Все было: хрустальный ряд, ягодный, меховой, жемчужный, галантерейный, мыльный… В Главном ярмарочном доме — ювелиры: от Фаберже до Лягутяева, с его уральскими самоцветами; дальше — Китайские ряды, Бразильский пассаж, мечеть с татарскими харчевнями, лоскутный ряд, иконный, хлебный, мясной, водочный… Большевики хотели все это уничтожить: советская власть и Ярмарка — понятия несовместимые.
Дядя Гриша уморился грести на ярком солнцепеке: на груди и под мышками его рубахи темнели пятна пота.
— С Ярмарки никогда товар полностью не вывозили, — отдуваясь, сказал он. — Больно дорого… Дешевле перетащить все в верхние комнаты да рассовать по тайникам — до следующего сезона. А чтоб воры не растащили, купцы вскладчину нанимали сторожей. Нам главное знать, где что лежит: сейчас охраны нет, а хозяева — кто арестован, кто в бегах.
Дядя Гриша уговорил Нину поехать с ним на добычу: ему кто-то доложил, что в игольном ряду есть лавка с неразграбленным тайником.
— Швейные принадлежности — первый товар на деревне, — сказал он. — За хорошую стальную иголку пять фунтов муки дают, а ножницы — и того дороже.
Нина сначала сопротивлялась:
— Дядь Гриш, это кража со взломом…
— Это самоснабжение, — рассмеялся он. — Нас правительство именно к этому и призывает.
В России расхищалось все: с дверей магазинов срывали пломбы, в вагонах просверливали стенки и полы. В монопольках муку держали на пару, чтобы она побольше весила; то и дело полыхали склады — перед ревизией служащие устраивали пожары. Апофеозом грабежа стали продотряды, которые советская власть направляла в деревни — отбирать у крестьян «излишки». Излишками считалось все — от хлеба в печи до семян.
Совестливые и щепетильные не могли позволить себе ничего, кроме горестных вздохов, а дяде Грише нужно было добывать деньги на восстание — любыми путями. Оставалось только удивляться, как быстро произошел сдвиг в головах: крали все, включая старую графиню Одинцову. Пару дней назад они с Фурией Скипидаровной утащили доску, оброненную на дороге красноармейским грузовиком, и премного были довольны своим преступлением.
В затопленной швейной лавке уже кто-то похозяйничал: двери были сорваны с петель, вокруг плавали щепа и обрывки бумаги. Дядя Гриша направил лодку прямо через выломанную витрину. Внутри — ничего, кроме пузырившихся рекламных плакатов на стенах.
Причалили к лестнице.
— Пойдем посмотрим, что наверху, — скомандовал дядя Гриша.
На втором этаже было пусто. Пахло отсыревшей штукатуркой и гнилым деревом, на потолке дрожали солнечные блики. Дядя Гриша прошелся взад-вперед по скрипучим половицам и начал простукивать стены. Но звук был глухой, самый обычный.
Нина поежилась — чужая лавка, пустой город…
— Пойдем, нет тут ничего.
Но дядя Гриша не сдавался:
— Мне верный человек сказал, что есть.
У стены стояла снятая с петель дверь — замок и ручки уже кто-то отвинтил. Дядя Гриша отодвинул ее:
— Сейчас еще этот простенок проверю.
Но и там ничего не оказалось.
— Вот черт…
Дядя Гриша отступил на шаг, задел ногой дверь, и та повалилась на пол. Тонкая фанера обшивки отскочила, и Нина ахнула: внутри все было заполнено коробочками с иголками.
— Я ж тебе говорил! — захохотал дядя Гриша.
Они перенесли добычу в лодку, но стоило им выплыть на Театральную, как со стороны Бетанкуровского канала появилась другая лодка.
— Стой! — заорали сидевшие в ней мужики. — Чего везешь?
Дядя Гриша налег на весла.
— Не отвечай им, — прошептал он Нине.
— Эй, говори добром, а то сейчас догоним — перевернем вас!
— Дядь Гриш, у них две пары весел…
Мужики вошли в раж:
— Подналяжем, братцы!
Их лодка стремительно неслась по сверкающей на солнце воде, уключины скрипели. Дядя Гриша опустил весла, покопался под сиденьем и, к ужасу Нины, вытащил из вещмешка пистолет.
Звук выстрела спугнул с крыш стаю чаек. Одно из весел преследователей было разбито. Мужики онемели от испуга и изумления.
— То-то же, — проворчал дядя Гриша, сунул пистолет Нине и снова принялся грести. — Следи за ними. Если приблизятся хоть на вершок — дырявь им лодку.
Но мужики уже скрылись за поворотом Макарьевской улицы.
— Откуда у тебя оружие? — спросила Нина, с опаской разглядывая пахнущий порохом пистолет.
— Откуда-откуда… — передразнил он. — Ну что ты его на себя направляешь?! Хоть на предохранитель поставь — он заряженный! Свяжешься с вами, с бабами… В следующий раз Жорку с собой возьму.
3
Коробки с иглами свалили в заплечные мешки и перенесли на Гребешок. Уморились, запыхались.
— Кажется, от реки до дому рукой подать, а попробуй-ка полазь в гору, — сказал дядя Гриша, утирая пот. — Есть у вас какая-нибудь ветошь — иглы чистить? А то они небось все проржавели…
Дядя Гриша усадил Нину и Елену за работу:
— Эх, девоньки, столько мы всего наменяем на эти иглы! А то из денег в деревнях принимают либо золотые монеты, либо николаевские пятисотрублевки. А керенки годятся только сундуки обклеивать, скоро их на вес будут принимать: «Взвесьте мне фунт желтеньких и полфунта зелененьких».
В комнату постучала Фурия Скипидаровна:
— Нина, вас графиня зовет.
Свекровь всегда принимала Нину в спальне, половину которой занимала огромная высокая кровать. В углу помещался величественный киот с иконами: Софья Карловна была неистова в православии.
Когда Нина вошла, графиня что-то писала, сидя за бюро с золотистым чернильным прибором.
— Добрый вечер, — произнесла Нина. — Вы хотели со мной поговорить?
Софья Карловна кивнула:
— Я видела из окна, как Григорий шел между вами и Еленой. Передайте ему, что воспитанный человек должен идти со стороны мостовой, а не между дамами.
— Передам, — вздохнула Нина. — Я могу идти?
Графиня направила на нее лорнет. Ее глаза насмешливо сверкнули.
— Вы думаете, что хорошие манеры уместны только в мирное время? Напрасно. — Она вынула из ящика стола грязный конверт и протянула его Нине. — Вот, держите: я сегодня с утра была на почте, но забыла вам передать. Это письмо от Рогова.
Наверное, нечто подобное испытывают люди, сбитые взрывной волной: звуки и предметы отбрасывает в сторону, ты не можешь вздохнуть, не можешь пошевелиться и лишь через некоторое время приходишь в себя — совсем не там, где тебя застигло ударом.
Нина сидела в кресле, держа в руке конверт с надорванными марками на швах.
— С вами все в порядке? — донесся до нее голос свекрови. — Я видела, что письмо распечатано, но служащий на почте сказал, что они получили его в таком виде.
Нина кивнула. Вынула разлинованный листок…
Это было чужое письмо: какая-то женщина просила прислать ей парусиновые туфли и готовальню.
Нина взглянула на конверт: письмо было адресовано ей, адрес был написан рукой Клима.
— Письмо подменили! — в отчаянии воскликнула она.
Софья Карловна взяла у нее конверт:
— Действительно… Вы знаете, Анна Евгеньевна мне говорила, что все письма сначала проходят перлюстрацию в ЧК. Их распределяют по сотрудникам, а те, чтобы работы было меньше, многое уничтожают.
— Письмо подменили! — повторила Нина.
— Наверное, ошиблись, сунули не туда… Скажите спасибо, что оно вообще дошло. Чекисты изымают конверты, надписанные хорошим почерком и без ошибок, потому что думают, что это признак белогвардейщины. Но теперь вы, по крайней мере, знаете, что Рогов благополучно добрался до Петрограда. Судя по штампу, письмо отправили полтора месяца назад.
Нина вырвала у нее конверт:
— Какой обратный адрес?
Но кто-то поставил липкую чашку на угол и оторвал верхний слой бумаги, можно было разобрать только «Петроград» и номер квартиры.
Глава 19
1
El cuaderno negro, черная записная книжка
Здесь и далее практически неразборчиво, все имена и названия обозначены инициалами.
Я отправил Нине восемь писем — ответа нет. Я стою на краю этой почтовой дыры в пространстве и заглядываю в ее пасть, как Данте заглядывал в воронку ада: очень может быть, что мы навсегда потерялись в ней.
Моя приятельница Дурга, богиня анкет и скоросшивателей, разбирает по косточкам мою душу — из научно-сакрального интереса. Ей ужасно любопытно, что скрывается под маской хмурого полуиностранца, и она, как вор-домушник, подбирает ко мне ключи:
— Представьте, что ваша жизнь — это картина: что бы вы на ней нарисовали?
Все уже давно нарисовано до меня. В XVI–XVII веках был в Голландии жанр натюрморта — Vanitas: в центр помещалась смерть в виде черепа, а по краям пустяки: игральные карты — знак азарта и удовольствий, кошель с деньгами (о, господи, как мне нужны деньги!), роза — символ любви, песочные часы — уходящее время. Все это на фоне руин и с бодрящей надписью в углу: «Суета сует и ловля ветра». Собственно, из этого и состоит мое житье-бытье.
Железнодорожные билеты иностранным гражданам не продают, в особенности репортерам, которые могут нашпионить и пропечатать в газетах очередную клевету на Советы. А у меня хватило ума обозначить в документах род занятий.
Я питаюсь в маленьких неважных столовых, живу в диванной у Хитрука. Над дверью нашей квартиры приколочен сшитый из кухонных занавесок флаг Аргентины — это в некоторой степени защищает нас от проверяльщиков, или мы думаем, что защищает, потому что невозможно понять, по какой причине они являются или не являются в гости.
Мудрый Хитрук посоветовал мне добыть для Нины пропуск в оккупированную немцами Малороссию. Все, кто с помощью взяток могут доказать свое украинское происхождение, бегут туда. Говорят, немцы навели в Киеве «образцовый порядок»: в первый же день мобилизовали баб с тряпками и велели дочиста вымыть загаженный вокзал. На советско-украинской границе брезгливый унтер хворостиной регулирует движение русской толпы. Хочешь попасть в оккупационную зону — изволь посидеть в карантине: все, зараженные тифом или дизентерией, должны умереть — тогда оставшиеся в живых смогут двинуться в путь. Но чтобы добраться до благословенного карантина, требуется паспорт с визой, который стоит тысячу двести рублей. Разрешение на выезд от ЧК — еще тысяча. Дяде Антону невероятно повезло проскочить в те дни, когда запаниковавшие чиновники готовы были брать, что дают, хоть смешные пятисотрублевые взятки.
С тех пор как я поселился у Хитрука, его газету трижды закрывали. В последний раз за частушки о балтийских моряках, которые в полном составе перебрались с кораблей на бал — то есть во дворцы, где теперь размещаются флотские учреждения. Оскорбление величества налицо, так что Борис Борисович пошел изведанной дорогой: его вызвали в дом № 2 по улице Гороховой, где раньше располагалась царская охранка, а теперь — Петроградское отделение ЧК.