Клим оглянулся: Нина тоже вышла наружу.
— Однажды мы не проснемся, — тихо проговорила она.
Совсем близко послышались удары топора и треск ломающегося дерева. Они выбежали в коридор, посмотрели в окно… Красноармейцы рубили столбы, подпиравшие навес у лавки напротив.
С Нижегородской улицы вывернул еще один отряд с пилами и топорами.
— Всем за работу! — прокричал в рупор командир. — Чем больше дров нарубите, тем теплее будет зимой.
— Ребята, круши Ярмарку!
Солдаты рассыпались по площади: кто принялся отдирать доски с заколоченных окон, кто рубил двери и выламывал косяки.
— Надо уходить, — шепнул Клим Нине.
Они успели взять только остатки сатира. Выбрались через черный ход и тут же столкнулись с толпой молодежи с красными бантами на груди. Но никто не обратил на них внимание.
— Отметим праздник революции ударным трудом! — подбадривало начальство.
Летели щепки, пыль поднималась столбом. Кто-то завел «Дубинушку» — и песню тут же подхватили десятки голосов.
Напротив Главного ярмарочного дома остановился разукрашенный флагами трамвай, из которого высыпали рабочие — кто с тачкой, кто с пожарным багром.
— Давно пора Ярмарку ломать! А то устроили гнездо капитализма…
— А мы его в печь!
Клим и Нина сели в опустевший вагон.
— Товарищ Троцкий как-то дал мне полистать книгу по истории Римской империи, — сказал Клим, стараясь быть насмешливым. — Там был приведен рассказ о стоике Эпиктете[31]: он учил, что все вещи и дела надо разделить на зависящие и не зависящие от тебя. В первом случае исполняй свой долг, чего бы это ни стоило, а на остальное не обращай внимания. Только так сохранишь подлинную свободу — и в бедности, и в богатстве… Будем стоиками?
Нина медленно кивнула, глядя прямо перед собой. Ее била дрожь.
Они сидели на трамвайной скамье, накрытые одним пальто на двоих. Клим стискивал зубы от беспомощной злобы: на себя, на судьбу, на этот изуродованный, сгнивший на корню город. Он не представлял, куда можно податься.
Попытаться разыскать Любочку? Ведь не сдаст же она их в ЧК? Или сдаст? Но кто знает, где она сейчас живет?
Если бы Петрович не уехал, Клим попросил бы помощи у него. Он смотрел искоса на Нину: посиневшие губы, старое, бог весть на что похожее платье… Не найдешь сегодня ночлег — и ей гарантирована пневмония, и это в лучшем случае.
Трамвай загремел по понтонному мосту. Серая вода казалась густой, над волнами клубился туман — верный признак скорого ледостава.
Флаги на Рождественской подновили, в витринах установили портреты вождей — уже не в человеческий, а в слоновий рост. Древняя Ивановская башня была украшена еловыми ветвями и огромным транспарантом: «Слава годовщине великой революции!» Подумать только, целый год прошел…
Трамвай поднялся в Кремль. Благовещенская и Большая Покровская были перекрыты: вагоновожатый сказал, что по ним пойдет демонстрация.
— Интересно, кому и что они будут демонстрировать? Сами себе? — усмехнулась Нина.
— Нам, — отозвался Клим, — чтоб боялись.
— Тогда пошли посмотрим. А то артистам обидно будет, если зрители не явятся на представление.
— А вдруг тебя кто-нибудь узнает в толпе?
Нина серьезно посмотрела на него:
— Пускай. Я не могу больше прятаться.
4
В двенадцать часов все гудки, сирены и трамвайные звонки Нижнего Новгорода произвели посильный шум. Оркестры грянули «Интернационал», аэропланы разбросали листовки, после чего по Большой Покровской двинулось шествие делегатов от губернского комитета партии, губисполкома, городского совета и прочих организаций.
Крестный ход, только вместо крестов — винтовки, а вместо икон транспаранты:
Кто против хлебной монополии, тот враг пролетариата!
Классовое распределение продуктов убьет паразитов народа!
Привет и братское рукопопожатие немецким рабочим!
Следом катили телеги, переделанные в передвижные сцены. На одной — клетка с большим пауком и надписью «Капитал», на другой — огромный мусорный бак, где сидели грустные артисты, загримированные под священника, городового и царя (судя по костюму — оперного Бориса Годунова). На третьей повозке был установлен позорный столб с привязанными к нему чучелами белых офицеров. На столбе значилось: «Смерть Комучу и проклятым белякам!» Вокруг кружили артисты балета, переодетые в красноармейцев.
Толпа взирала на это великолепие молча — как смотрят граждане завоеванной страны на парад победителей. В толпе шныряли агенты ЧК — на случай, если кто придет на праздник с недостаточно радостным лицом.
Мероприятие закончилось торжественным сожжением чучел офицеров и паука по имени Капитал.
5
Любочка давно следила из толпы за Ниной и Климом. Бог мой, как исхудали, как поизносились!
Недавно к ней в столовую повадился ходить кот — грязный и тощий настолько, что ребра выпирали сквозь серую с мраморными разводами шерсть. Дикий, нервный, он не умел ни приласкаться, ни выпросить еды. Только смотрел с порога на разделочную доску, где лежали куски мяса.
Повариха поймала его — с голодухи он был настолько слаб, что и удрать-то не сумел: сорвался с забора. Она подняла его за шкирку — кот прижал уши, вытянулся.
— Прибить его, паразита, надо, а то еще мясо сопрет.
Повариха взялась за обломок кирпича, но Любочка отобрала у нее кота. Принесла к себе, накормила. Но он так и не признал ее: шипел и замахивался лапой, если его пытались погладить. Жил на шкапу и передвигался по верхам, спускаясь на пол только в случае необходимости.
Любочкин кузен, Клим Рогов, теперь выглядел так же. А Нину вообще было сложно узнать: совсем заморыш.
Подойти к ним? Но они, верно, шарахнутся от нее как от прокаженной, ведь Любочка тоже переродилась… но совсем по-другому.
Теперь она жила в отцовском тереме вместе со всеми своими мужчинами: Саблиным, Осипом и Антоном Эмильевичем.
Отец вернулся в Нижний Новгород в начале августа. Он совершенно поседел, остатки волос торчали дыбом, одно ухо было разорвано, да так и не срослось как следует. До Финляндии он не доехал: на границе его сняли с поезда, отобрали деньги и посадили в тюрьму. На встревоженные расспросы дочери он отвечал неуклюжими шутками или вдруг впадал в ярость и требовал, чтобы от него отстали.
— Пап, все наладится, — обнимала его Любочка.
— Для кого наладится, а для кого нет. — Антон Эмильевич очень горевал по своей коллекции антиквариата, конфискованной большевиками.
Из газет Любочка узнала, что чекисты расстреляли Елену, Жору и Григория Купина.
— Мы не ведем войну против отдельных лиц, — сказал Осип, когда Любочка примчалась к нему за объяснениями. — Если эти люди не служили нам, они служили контрреволюции.
— Но вы сами не даете таким, как они, полюбить советскую власть! Вы травите их, основываясь только на принадлежности к классу…
— Не «вы», а «мы», — резко оборвал ее Осип. — Ты с нами, и уже поздно отмежевываться.
Любочка знала, что Осип тоскует, видя, что творится вокруг, но утешает себя ее же словами: «Не вини себя: это война». Когда-то она потребовала, чтобы он вел себя как мужчина, не размазывающий соплей, — теперь он не размазывал.
В начале сентября Любочка встретила на улице главврача Илью Николаевича.
— Саблин умирает в больнице, а вы даже не навестили его? — презрительно усмехнулся тот.
Любочка нашла Варфоломея в ужасном состоянии — на полу в коридоре. Она поставила отца и Осипа перед фактом: привезла Саблина в терем и принялась лечить.
— Я не собираюсь к нему возвращаться, — убеждала она взбешенного Осипа. — Саблин выздоровеет и уйдет. Как бы ты сам стал относиться ко мне, если бы знал, что я способна предать близкого человека?
— Он тебе не близкий!
— Я никогда не сдаю своих. И тебя тоже не сдам — ни при каких обстоятельствах.
Осип смотрел на нее исподлобья и не находил слов, чтобы убедить ее.
Варфоломей Иванович выздоровел, но ему некуда было идти — дом на Ильинке реквизировали. Так он и остался в бывшей библиотеке Антона Эмильевича.
Любочка понимала, что Саблин все еще неравнодушен к ней. Он решил, что раз она спасла его, значит, не все потеряно. Он был робок и неуклюж в своих попытках быть галантным кавалером, и это ее умиляло. В глубине души она не хотела, чтобы Саблин уехал. Осип то и дело мотался по командировкам, иногда его не было дома по нескольку недель, и тогда Любочка коротала вечера с Саблиным.
После болезни Варфоломей Иванович был окончательно признан негодным к военной службе и вновь вернулся в хирургическое отделение Мартыновской больницы. Он по-прежнему восхищал Любочку образованностью и большим умом. С ним можно было поговорить на темы, в которых Осип ничего не смыслил: об истории, науке и культуре, — а этого ей остро не хватало.
Любочка вдруг поняла, что ей нужны оба — и товарищ Другов, и господин Саблин. Она делала все, чтобы они как можно реже видели друг друга: оказавшись в одной комнате, ее мужчины неизменно затевали опасную игру.
— Осип Петрович, вы слышали: кремлевское начальство ввело всеобщую трудовую повинность, — говорил Саблин. — Теперь помимо основной работы население должно разгружать вагоны. А я-то думал, почему нас в последнее время стали называть «рабсила»?
Осип хмурился:
— А как, по-вашему, надо бороться с разрухой? Мы стараемся, чтоб как лучше… У нас бесплатный транспорт…
— И трамваи почти не ходят.
— Отменены коммунальные платежи…
— Из коммунальных услуг осталось электричество. Да, кстати, мне говорили, что военкомат поставил на учет все швейные машинки в городе…
— Нам нужно шить обмундирование! — вскипал Осип, чувствуя сарказм в тоне Саблина.
— Товарищ Другов, ей-богу, стыдно не знать простых истин: как только вы хоть что-нибудь ставите на учет, оно моментально исчезает. — Саблин проникновенно заглядывал Осипу в глаза. — Не откажите в любезности, поставьте на учет комиссию здравотдела, а то она совершенно не дает нам работать. Только, пожалуйста, в полном составе — чтобы духу ее в нашей больнице не было!
Любочке казалось, что Осип бросится на Саблина с кулаками, но тот только наливался багровой краской и поспешно уходил в свою комнату.
— Ах, какой впечатлительный гражданин! — качал головой Саблин. — Давай-ка мы ему валерьянки пропишем. А то доведет себя до сердечного приступа.
— Прекрати над ним издеваться! — молила Любочка, но Саблин категорически отказывался:
— Это единственное удовольствие в моей холостой жизни.
Антон Эмильевич слушал их перепалки и вздыхал.
— Ты, дочь моя, доиграешься… — говорил он Любочке.
6
За год советской власти по всему городу протянулись невидимые, но прочные нити, связывающие обладателей «добра» друг с другом. Они тянулись от губпродкома, помещавшегося в здании Дворянского собрания, и захватывали все отрасли — от только что образованного Нижегородского университета до сапожных мастерских и зубоврачебных кабинетов.
Товары первой необходимости распределялись среди населения через потребительские союзы, но дефицит никогда не выходил за «круг посвященных». Резиновые галоши, беличьи меха, кровельное железо, сливочное масло и прочая, прочая доставалось только представителям власти. Спецвыдачи не фиксировались в карточках, да и вообще не существовали на бумаге. Те, кто хотел и умел жить, давно бросили опасное мешочничество и поступили на государственную службу, набиваясь туда, где можно получить товары, связи и важные сведения — все то, что стоило много дороже денег.
Любочка наладила дела так, чтобы ее близких не посылали на общественные работы и не привлекали к самообороне. Благодаря ее стараниям, Саблин получил должность заведующего хирургическим отделением, а Антон Эмильевич стал ответственным секретарем в газете «Нижегородская коммуна».
Люди, с которыми доводилось общаться Любочке, так или иначе приспособились к новым условиям, это было свидетельством ума и расторопности. И вот перед ней стоял Клим Рогов, которым она некогда восхищалась. Он все-таки остался с Ниной в России, но при этом опустился на самое дно. Любочкина подружка заполучила худого, бородатого нищего с затравленными глазами. Ну что, довольна? Теперь у вас есть одно пальто на двоих.
Словно почувствовав на себе Любочкин взгляд, Клим оглянулся, посмотрел на нее в изумлении. Любочка решительно направилась к ним.
— Пойдемте ко мне, — сказала она, понимая, что здесь не рассуждать, а спасать надо.
Глава 31
1
В честь великого праздника Саблину дали выходной. Впервые за много дней он остался один в доме-теремке. Бывший тесть уехал в Кремль на торжественный концерт, заместителя по супружеским делам опять призвали в Москву, Любочка отправилась смотреть демонстрацию.
Когда привыкаешь к надсадно-торопливому ритму жизни, то не знаешь, что делать со свободным временем. Варфоломей Иванович решил прогуляться. Накинул пальто, взял трость, вышел на улицу. За двадцать минут не встретил ни одной живой души: улица словно вымерла — притихшие дома, голые тополя… Как чума пронеслась.
Сходство было удивительным: чумные бактерии распространяются так же, как чумные идеи — от контакта с зараженным, и ни то, ни другое не лечится, если вовремя не принять мер. В четырнадцатом веке во время эпидемии Черной Смерти вымерла половина населения Европы, деревни опустели, прежние ценности пришли в упадок, одно за другим вспыхивали крестьянские восстания…
Все повторялось. Что тогда, что теперь никто не мог назвать причину болезни, и потому виноватыми оказывались то демоны, то инородцы — в Нижнем Новгороде на каждой кухне высчитывали, кто в Совнаркоме имеет еврейскую, а кто курляндскую фамилию.
Рецепты спасения: выпить браги для прогревания желудка, отстоять мессу — и полная бесполезность всего этого. Более того, во время молитвенных собраний (или митингов) зараза распространялась еще быстрее.
Но не бывает худа без добра. После чумы население в Западной Европе уменьшилось, и стало не хватать рабочих рук. Короли писали указы, чтобы крестьяне не смели уходить от феодалов, а те все равно уходили — если соседский граф больше платил. Последний батрак ощущал свою ценность. Может, тогда и появилась разница между западным и восточным складом ума? Из-за того, что в Восточной Европе деревни находились гораздо дальше друг от друга, а торговля была не так развита, последствия эпидемии там были не столь катастрофическими. В результате перенаселение и нехватка плодородных земель привели к крепостному праву в самой лютой его форме. Через пятьсот с лишним лет для западного европейца права личности стали естественны как воздух, а в России борьба за свободу обернулась избиением свободных.
Большевизм — это только носитель вируса вражды, как блохи являются носителями чумной палочки. Человек заражается, и пошло-поехало: галлюцинации, лихорадочное состояние и острое желание вырезать из тела «чумной бубон», пусть даже сделав себе еще хуже.
Варфоломей Иванович сам заразился ненавистью. Что можно испытывать к тем, кто добивал Россию — подло, как добивают раненого? К Троцкому, который без колебаний подписывал смертные приговоры своим? К Осипу Другову, отнявшему у Саблина жену? К самой Любочке?
Жора Купин написал о товарище Другове:
Такие, как Жора, гибнут первыми. Они слишком принципиальны, слишком на виду… Как простить его убийц? Ведь чекисты выкашивали целое поколение молодежи, которая в другие времена составила бы цвет нации. Это как раз те самые неравнодушные, способные мальчики с горящими глазами, которые пришли в этот мир, чтобы менять его к лучшему. Именно они записывались добровольцами в Белую армию, именно они совершали подвиги во имя идеи. Кто их заменит? Альтернатива только одна: такие же пылкие парни с рабочих окраин и из деревенской бедноты. Но у тех белых мальчиков за плечами культура и знания, а юным коммунистам придется начинать все с начала, века, эдак, с четырнадцатого. Осип как раз вышел из этой среды.
Товарищ Другов считал, что раз Саблин не вызвал его на бой, это говорит о его бесхребетности.
— Если вшивая интеллигенция не может постоять за себя, то нечего ей вообще воздух коптить!
Саблин усмехался:
— Вы сами стремитесь к знаниям — стало быть, хотите быть таким, как мы. Ведь знания — это не только возможность поступать по уму, но еще и огромное удовольствие… Чем больше вы в себя впитаете, тем больше у вас будет сомнений и тем ближе вы будет к нам, к «вшивой интеллигенции».
— Да ни за что!.. — сжимал кулаки Осип.
— Хотя я, наверное, неправ, — соглашался доктор. — Вас уже не переделать. Но когда ваш сын подрастет, вы отдадите его в хорошую школу, может, в университет — и он уж точно перейдет в наш лагерь.
Осип бесился, ругал доктора «буржуем недорезанным», но в его яростном сопротивлении Саблину чудилась неуверенность. Осип не мог не видеть, что революция полностью выродилась. Те, кто год назад кричал о социальной справедливости, сегодня вовсю пользовались пайком первой категории с партийными надбавками. В том числе и сам Осип — Любочка убедила его, что при такой напряженной работе нельзя плохо питаться: организм может не выдержать.