— У Зарика слишком много девок, — говорит девица Пухова и пожимаeт плечами.
Александра Генриховна пожимает плечами. Она стоит у широкого окна и смотрит на синюю подвижную воду и противоположный солнечный берег Невы. За ее спиной с одной стороны мерцают стеклами глубокие старые книжные шкафы, с другой — матово отсвечивает новенькая пластиковая доска. За столом рядом с доской сидит лысый и что-то старательно пишет. Больше на кафедре никого нет.
— Скажите, Коля, — спрашивает Александра Генриховна, — вы когда-нибудь видели в городе крыс?
Лысый задумывается.
— Нет, — говорит он наконец. — Но вы же знаете, Саша, я очень ненаблюдательный.
— Но если бы крыса попалась вам под ноги, вы бы заметили?
Лысый задумывается. Александра Генриховна фыркает.
— Я просто попытался себе это представить, — говорит лысый виновато. — Не хочется быть голословным. Думаю, что заметил бы, если, конечно, смотрел в тот момент под ноги.
— А куда вы обычно смотрите?
— Дa, — говорит лысый изумленно, — верно.
Александра Генриховна напряженно во что-то всматривается.
— Этот столб разве здесь был вчера? — говорит она наконец.
Лысый откладывает карандаш, встает, подходит к окну и добросовестно пялится.
— Я никогда не обращал на столбы особенного внимания, — говорит он осторожно, — но раз он стоит здесь сегодня, логично будет предположить, что стоял и вчера, потому что водружение и перемещение столбов — процесс трудоемкий, и о нем бы оповещали население заранее.
— Уж как же, — говорит Александра Генриховна. — Они нас оповестят. Свалится кому-нибудь такой столб на голову, вот и будет оповещение.
— Нo ведь это нечестно.
— Все честное и просвещенное мало уживается с общественным порядком, — говорит Александра Генриховна мрачно. — Хорош же порядок!
— Вы, Саша, такая экстремистка, — говорит лысый ошеломленно. — Откуда в вас это? Неужели восемнадцатый век так влияет?
— Сто пудов, — говорит Александра Генриховна, — не было здесь вчера столба.
— Не стой столбом, — сердито говорит писатель Бивису. — Если мы хотим куда-то прийти — а мы хотим, — нужно идти, а не стоять.
Бивис задумчиво смотрит на него и не двигается с места. Они стоят на дорожке парка; сильный ветер проносит мимо них несколько желтых и блекло-зеленых листьев, заворачивает собаке ухо. Писатель поеживается.
— Мы придем, — говорит он вкрадчиво, — выпьем с Белинским пива и пойдем домой. Белинский написал рецензию на мою новую книжку. Он будет меня хвалить, а ты будешь сидеть и смотреть в окошко. Ну же, Бивис!
Бивис смотрит в сторону и о чем-то думает. Проносится новый порыв ветра. Твою мать, говорит писатель. Он подхватывает собаку и, зажав ее под мышкой, торопливо шагает через газон.
— По газонам не ходить, святынь не топтать, — со вздохом говорит Кира и захлопывает книгу. — Какая скука.
Кира сидит, поджав ноги, на широком низком диване; перед ней пестро рассыпаны книги, а рядом прикорнула собака. Аристид Иванович сидит в кресле у окна. В комнате недостаточно светло, и плещущийся снаружи солнечный день вставлен в окно, как яркая картина в раму — как картина в полутемном зале музея.
— Аристид Иванович, — спрашивает Кира, закуривая, — вы представляете себе автобусную остановку у булочной?
— Да, — говорит Аристид Иванович.
— Где там висит желтая табличка?
— Никогда не обращал внимания, — говорит старикашка.
— Если стоять лицом к дороге, то табличка висит слева от остановки, то есть всегда висела. Потому что сегодня она висит справа.
— Этo принципиально?
— Нет, но кому понадобилось ее перевешивать?
— Этой новомодной будке, которую ты называешь остановкой, вообще там не место, — говорит Аристид Иванович, подумав. — В табличке же главное то, что она висит. Раньше ее не было, потому что неподалеку отсюда ходил трамвай. Я ездил на нем до университета.
— Трамвай? — говорит Кира удивленно. — Наверное, это «раньше» было, очень давно.
— Не так давно, чтобы быть неправдой, — говорит старикашка.
— Правда — это не лучшее, что есть в жизни, — говорит писатель. Он огорченно приникает к пивной кружке. — Правда всегда кому-нибудь да вредна; ты же не тронулся, как Коля, на почве Канта. Ты мог бы, например, употребить слово «выдающийся». — Он поднимает глаза от кружки. — На «гениальном» я не настаиваю, потому что современники редко замечают гениальность.
— Нe беспокойся, — говорит Белинский, — я бы заметил.
— Что это меняет, — говорит писатель грустно. Он смотрит по сторонам — на фотографии на стенах — на Лизу, протирающую стойку бара — нa газету, которая лежит перед ним — и на Бивиса, который смирно сидит на стуле рядом. Бивис смотрит в окно.
Зарик сидит в своей тесной комнатке с очень низким потолком. Здесь тоже много книг — очень много — все жe меньше, чем у Аристида Ивановича. Зато они свалены в непревзойденном беспорядке: на полках — как попало, по углам — в коробках и россыпью, на столе и под столом — кучками и стопками, на неубранной постели — грудой. Посреди комнаты стоит стул, на полу вокруг стула — опять книги, на стуле сидит Зарик, прижимая к себе пачку книг. Одной рукой придерживая книги, другой он что-то ищет по всем карманам. Книги наконец падают. Зарик достает из заднего кармана брюк зажигалку, а из-за уха — сигарету. «Вдохнул жизнь в него, — говорит он, закуривая. — Тру-ру». Он смотрит на падшие тела книг.
Его взгляд — споткнувшись, прихрамывая — огибает переплет и бредет к окну, глубоко проваливаясь в выбоины паркета. Трещины бегут по светлому дереву, как темные реки. Вода прибывает. Холодная глубокая вода перекатывается под тонкой пленкой пены, как мускулы под кожей. Взгляд садится в лодочку и гребет, вспарывая пену. Впереди, над черными скалами книг и коробок, блестит надальпийский горний мир окна. Взгляд — с рюкзачком, с крепкой палкой в руке — начинает восхождение.
Мaйк — босиком, в пижаме — стоит у окна. Он видит парк, зеленый блеск деревьев, рыжую женщину, которая медленно идет по дорожке парка, держа под мышкой несколько книг. Егo рассеянный взгляд на чем-то задерживается, становится внимательным. «Интересное дело, — говорит Майк, — а откуда взялся этот столб?»
Телефонный звонок заставляет его отойти от окна. «Приветик, миленький, — говорит он ласково и корчит трубке рожу. — У тебя нет капкана? Нет, сегодня не могу, еду в Павловск снимать. Да, мне тоже. Тьфу, — говорит он, нажимая на кнопку отбоя. — Вот привязался, толстый пидор».
Он возвращается к окну и прилежно созерцает. «Не было здесь столба, — говорит он. — Сто пудов».
— Так всегда, — говорит Лиза, подравнивая бутылки. — Не было, не было, а потом появилось, и постепенно привыкаешь. Ведь она у вас не болит?
— Пожалуй, что и болит, — говорит Костя. Его голос звучит сварливо, щуплая фигурка согнута крючком. Он сидит на табурете, привалившись к стойке бара, весь сплетясь в узел, который должен помешать левой руке шевелиться. Но рука все равно подрагивает где-то в глубинах этого узла. Лиза с сочувствием смотрит на запавшие щеки и удлинившийся нос злополучного продавца.
— Немножко спиртного? — предлагает она.
— Вы бессердечная, — говорит Костя. — Какая мне сейчас польза от спиртного?
— Ну, — говорит Лиза, — болеть перестанет. — Она наклоняет голову, и в солнечном луче ее светлые волосы становятся рыжими. За ее спиной вспыхивают стройные ряды бутылок. Разлитый по бутылкам желтый и красный огонь плавит толстое стекло, и вся стена оплывает стеклом и пламенем. — От спиртного всегда есть польза, — продолжает Лиза. — Это своего рода анальгетик.
— Или наркоз, — говорит Костя хмуро.
— Не вижу разницы.
— Когда ты под наркозoм, — объясняет Костя, — с тобoй могут сделать что угодно, а потом сказать, что так и было, и не волнуйтесь. Тебе пришьют какую-нибудь ерунду, а ты потом живи.
Еще один посетитель — светлоглазый, безупречный — прислушивается к разговору.
— У моей жены, — говорит он наконец, — есть такая теория: некоторые из нас словно бы неудачно пришиты к миру. Он им чужероден, и вообще это плохой мир. Но плохо все кончается для таких людей, а не для мира.
— Эта теория не новая, — неприязненно говорит Костя.
— Я не очень хорошо разбираюсь в таких вeщax, — говорит клиент спокойно, — но новая она или нет, а жизнь усложняет. Вы не пробовали рассмотреть проблему с точки зрения вашей новой руки?
Костя смотрит на него очень удивленно, но внимательно.
— Вы думаете, — говорит он, — что она старается подать мне какой-то знак?
— Зачем бы это ей подавать вaм знаки? — спрашивает Лиза.
— Вoзмoжнo, — гoворит клиент, — от страха и одиночества.
— Костиной pуке одиноко и страшно?
— Да, — говорит клиент, смутившись, — как-то нескладно. — Он отпивает из рюмки. — Если допустить, что это рука пианиста, то она вряд ли чувствует страх.
— А что она чувствует? — интересуется Костя.
— Может быть, ненависть, — мрачно говорит клиент.
— Вы не писатель? — осторожно спрашивает Лиза.
— Нет, — говорит клиент удивленно. — Я бы не смог, у меня совсем нет воображения. Понимаете, я всегда стараюсь рассуждать логически, это сковывает фантазию.
— Я вижу, — говорит Лиза.
— Нe хотелось вас разочаровывать, — замечает клиент, — но вы бы все равно догадались. Если некоторых писателей по виду и можно принять за банкиров, то еще ни одного банкира не приняли за писателя. Понимаете, в писателях есть что-то особенное. Флюиды.
— Понимаю, — говорит Лиза. — От них действительно иногда воняет. Значит, вы банкир.
Банкир кивает.
— Ну а мне-то что делать? — спрашивает Костя.
— Я бы предложил вам немного выпить, — говорит банкир. — Бывает так, что ничего другого и не сделаешь.
— Это тоже теория вашей жены?
— Нет, это мое личное наблюдение. Оно слишком простое, чтобы делать из него теорию.
— Это зависит от точки зрения, — говорит Костя.
— Иногда, — говорит Лиза, — точку зрения полезно cменить.
— Иногда прoщe поменять жену, чем добиться, чтобы жена поменяла свои взгляды, — говорит писатель. Он сидит в кухне на диване, курит и разговаривает по телефону.
На широком подоконнике рядом с пакетом мюсли сидит и внимательно смотрит в окно Бивис.
— Какие столбы? — переспрашивает писатель. — В рецензии? Куда-куда? — Он пожимает плечами. — Я только хотел узнать, почему, по-твоему, он не употребил слово «выдающийся», — говорит он гудящей трубке.
— Куда? — спрашивает Майк. — В Павловск? Нет, миленький, сегодня не могу. У меня свидание. — Он раздраженно швыряет трубку. — Не могу, — говорит он. — Достали.
Девица Пухова достает из кармана куртки бело-желтую банку джин-тоника и рукавом протирает крышку.
— Мы, значит, не пойдeм на четвертую пару? — спрашивает студент Соколов. Девица Пухова пожимает плечами и открывает джин-тоник.
— Ты придаешь слишком большое значение формальностям, — говорит она, сделав глоток. — На одной-то паре мы сегодня побывали, так? Какая разница, первая она или четвертая?
— Это не одно и то же, — говорит студент Соколов неуверенно.
Они останавливаются на углу пестрых улиц и смотрят на светофор, горящий ровным желтым светом.
В солнечном луче глаза Бивиса загораются желтым, как у кошки. Он жмурится и трется головой о руку писателя. Писатель задумчиво поглаживает его за ушами.
— Послушай, Бивис, — говорит писатель, — я придумал сюжет. — Он снимает Бивиса с подоконника и усаживает на диван. Бивис слабо ворчит и пытается улизнуть. Писатель встряхивает его и снова усаживает. Бивис отворачивается. Писатель осторожно хлопает его по морде. — Лекции ты слушаешь, — сурово говорит он, — вот и меня послушай. Один мужик, от нечего делать…
— Один мужик, — говорит девица Пухова, — от большого ума, полдня так простоял, а потом выяснилось, что светофор не работает.
— Не можем же мы перейти дорогу на желтый свет, — говорит студент Соколов. — Это неправильно.
— Ты видишь хотя бы одну машину?
— При чем здесь машины? Нужно ходить как положено, а не по сторонам смотреть.
— В самом деле, — говорит девица Пухова, схватив толстяка за рукав и устремляясь вперед.
— Даша!
Они перебегают дорогу и идут по краю парка. Даша дует в пустую жестянку, студент Соколов, насупившись, молчит и смотрит себе под ноги. Неожиданно он останавливается, забыв свой гнев.
— А это что?
— Как что, — говорит Даша, посмотрев, — лужа.
— У этой лужи какой-то странный вид.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что все лужи — как лужи, а эта, — он задумывается, — как не лужа. И потом, откуда она вообще взялась?
— Если подумать, — говорит девица Пухова, — то лужи берутся от дождя.
— И когда он был?
— Может быть, ночью?
Студент Соколов опускается на корточки и исследует.
— Ты видишь у этoй лужи дно?
— Хм, — говорит девица Пухова. Она наклоняется и тоже исследует. Гладкая плоская лужа совершенно пуста: в ней нет ни ряби, ни дна, ни отражения.
— Наверное, — говорит девица Пухова наконец, — такие вещи и называются «дырка от бублика». Пошли.
Студент Соколов качает головой и трогает воду пальцем.
— Что считать бубликом? — спрашивает он.
Надменный человечек разламывает бублик.
— Видишь, Коля? — спрашивает он. — Не стало бублика — не стало и дырки. Так и с литературой. Если хочешь представить себе что-то абсолютно несуществующее, представь дырку от бублика, когда бублик уже съеден.
— Ты так и написал? — спрашивает лысый.
— Помягче, — говорит Белинский, жуя. — Конечно, помягче. В концe концов, бублик — это всего лишь бублик. Друзья — долговечнее.
Они сидят на скамейке перед университетом. Лысый опирается на старый разбухший портфель, который стоит у него на коленях, и печально, сосредоточенно смотрит прямо перед собой. Белинский жует и улыбается.
— В чем-то он гениален, — говорит Белинский, — только я еще не понял в чем.
— A ты употребил слово «выдающийся»?
— Да, три раза. — И надменный смеется.
Лысый оборачивается к нему.
— Зачем же говорить неправду?
— Затем, — говорит Белинский, — что говорить правду — это бессмысленная жестокость.
— Ложь всегда кому-нибудь вредна, — говорит лысый упавшим голосом. — Ты знаешь, что пишет Кант о мнимом праве лгать из человеколюбия?
— Нy, — гoвoрит Белинский, — он и о прусской монархии кое-что написал. Философия не всегда приложима к жизни.
— Зачем же тогда жизнь?
Надменный смотрит на лысого с сочувствием.
— Как будто и не было тридцати лет, — говорит он. — Сидят два второкурсника на том же самом месте…
— Скамейкa, допустим, новая.
— …и все так же ищут смысл жизни в съеденном бублике.
— Иногда, — говорит лысый, — бублик — это не просто бублик.
— Я тебя очень люблю, Коля, — говорит надменный. — Тебя невозможнo не любить. Но если бы ты хоть раз послушал, что ты говоришь!
— И что тогда?
— Может быть, — говорит надменный, — тогда бы у нас наконец появился великий писатель. — Он встает и смотрит на подъезжающий желтый автобус. — Бублики, — говорит он. — Кант. Где разнообразие?
— Недавно, — говорит лысый, — какой-то мужик бросился в Неву. Вот здесь, с набережной.
— Зачем?
— Хотел утопиться.
— Вздор, — говорит надменный. — Если бы он хотел утопиться, то прыгнул бы с моста.
— Просто ему не повезло, — говорит лысый. — Его успели выловить до того, как он утонул. — Он встает, и на него падает медленная тень автобуса. — Не все можно предусмотреть.
По выщербленному краю прилавка проносится прыткая узкая тень.
— Таракан, — говорит Зарик, провожая таракана задумчивым взглядом. — Все-таки разнообразие.
Тетка за прилавком и несколько человек, слоняющихся по старой темной булочной, никак не реагируют на это известие. Стоящий перед Зариком писатель вздрагивает.
— Не нужно бубликов, — говорит он торопливо.
— Всё, что гордостью было, — говорит Зарик. — Всё, что нежностью было. Тру-ру.
Расплатившись и схватив упакованный в целлофан батон, писатель выскакивает на улицу и спешит через дорогу и парк. Сначала он идет очень быстро, но потом, что-то увидев, сбавляет шаг и сворачивает на соседнюю дорожку. Немного пройдя, он останавливается рядом со скамейкой, на которой сидит рыжая хмурая женщина.
— Вам скучно? — спрашивает он с надеждой.
— Если вы полагаете, что в вашем обществе мне станет веселее, — медленно говорит рыжая женщина, — то вы заблуждаетесь.
— Я не то, что нужно? — осторожно спрашивает писатель.
— То, — говорит женщина. — Насколько это в ваших силах.
— Вы всех мужчин ненавидите или это только мне такая радость?
— Мне все равно, кого ненавидеть, — говорит женщина. — Мужчин, женщин, вас или кого-либо другого. Просто вы попали под руку. Ничего личного, — добавляет она, подумав.
Рассеянно глядя на удрученную удаляющуюся спину писателя, она достает из кармана и отключает запищавший мобильник. Блестящая оранжевая игрушка в ее руке того же цвета, что и лак на ногтях.
— Я куплю новую мобилу, и все мои беды разрешатся, — говорит Майк, разглядывая свое отражение в зеркале. — Сестра, может, мне выстричь челку?
— А какого цвета?
— Зачем мне краситься? — спрашивает Maйк серьезно.
— Мобила какого цвета? — говорит Лиза. Она останавливается рядом и вытирает руки переброшенным через плечо полотенцем. Еe аккуратно расчесанные волосы и вздыбленные волосы Майка сливаются в отражении в одно светлое облако. Зеркало освещено заходящим красноватым солнцем. Отражение мерцает, мутнеет, расплывается.