- Сиди уж, леший! Сиди! - запричитала бабушка. В мгновенье протерла стол, поставила стакан, наполнила до краев и ушла, ругаясь, - но ругаясь в меру, негромко и незлобно, издавна ведая меру, за какую перейти в порицании мужа нельзя.
Дед сел, выпил спокойно, и никогда бабушка больше не пыталась своей волей недолить ему, и никто об этом случае вслух не вспоминал.
Саша смотрел на деда, тот будто задремал. Саша встал осторожно.
На улице стояла смурь, сизая сырость, особенно неприятная летом.
Деревня не подавала ни единого признака жизни. Возле все той же вчерашней лужи стоял все тот же мальчик, с хворостиной в руке. Шипя, он бил по своему грязному отражению и отскакивал от лужи.
От вида ребенка, возможно, щемило бы сердце, если б не стояла на сердце тихая пустота.
- Встал Санькя, что встал-то, - сказала бабушка, шедшая со двора. - Пойдем завтрекать.
Яичница с салом, помидорами и кабачками - неестественно яркая, словно рисунок ребенка, - источала аромат, подрагивала и побрызгивала, как живая и радостная.
"Интересно, а если стариков заставить рисовать - их рисунки будут такими же яркими, как у детей?" - подумалось Саше.
Самогон туманился, хлеб спокойно темнел, суровый. Хлеб всегда самый суровый на столе, знает себе цену.
Саша все быстро съел и сказал, что пойдет погуляет. Он двинулся от дома под горку к реке. Вспомнил, как дитем, идя этой же дорожкой, встречал гусей соседки и подолгу не мог пройти мимо - вытягивая шею, наперерез топал гусак, пакостная птица. Сашка отскакивал и, оборачиваясь в ужасе, бежал, высоко подкидывая колени. Затем подолгу стоял в отдалении, переступая темными ножками, как малая лошадка. Если кто шел по дороге, Сашка присаживался и делал вид, что играет в камушки, - стыдно было, что гуся боится. Человек проходил, шуганув гусей, и они отбегали, расправив крылья и гогоча, как дурные.
Вспоминая себя, свою жизнь, Саша только того мальчика и любил, темноногого, в царапках. Потом, выпростав белую шею, из этого малыша вымахала белотелая, ссутулившаяся дурнина, глупо ухмыляющаяся и несущая прочие подростковые приметы. Саша не вспоминал свою подростковую пору, всегда обходил ее стороной. Суетливый, задиристый, неприятный - хочется разве вспоминать такого.
Сейчас гусаков не было.
Мостки на речке кривились, поломанные.
"Нешто на тот берег никто не ходит?" - подумал Саша, сразу поймав себя на том, что бабушкино "нешто" пристало к языку. Но, скорей, он произнес это слово, заигрывая со своей мнимой деревенской породой, которая, если и была, то давно сошла на нет. Даже "нешто" не мог произнести спокойно, не ловя себя за лживый хвост.
Саша пошел вдоль берега, к далекому пляжу. Иногда попадались на берегу старые лодки, прикрепленные цепями к деревьям или бесхозные, дырявые, никому давно не нужные. Саша заглядывал в каждую лодку, в сырое или усохшее нутро. Деревня осталась по правую руку. Дорога кривела рытвинами, словно ее пережевали и выплюнули и жевок засох, сохранив кривые, грубые следы зубов или настырных десен.
Река постепенно расширялась. Иногда посреди течения раздавались слабые всплески.
Над травой дурнотно кружила мошкара. Саша шел к месту, которое называлось Тимохин угол. Отец говорил, что здесь когда-то жил отшельник Тимоха - возле реки, которая, действительно, резко поворачивала, образуя угол. Тимоха отчего-то удавился, но имя его молва подарила красивому, тихому пляжу с белым, аляным песком.
Маленьким мальчиком, грея на пляже пузико, Саша часто думал о судьбе Тимохи, но в виду отсутствия даже малого знания, кто такой был этот Тимоха и отчего он жил безлюдно, размышления ни к чему не приводили. И тогда мальчик Сашка шел купаться.
Иногда - судя по времени, в обеденный перерыв - на пляж наезжали молодые мужики и красивые девки. Где-то не очень далеко находились торфяные разработки, и в свободный час работный люд, гогоча, плескался.
Именно тогда маленький Сашка впервые увидел, как крепкий парень в плавках, в которые будто положили картофельный клубень, зажимал ладную красавку, и гладил ее по бокам, и мял ей белые груди, не стеснясь мальца. Заваленная на спину девушка недолго давала целовать себя в губы, а потом толкнула парня в грудь. Тот нехотя отстал, убрал жадные, горячие свои лапы и, резко вскочив, прыгнул с высокого берега в воду, пропав под водой чуть не на минуту - так что помятая молодка, привстав и оправив бюстгальтер, начинала волноваться, глядя на воду из-под руки, пока ее кавалер, как водяной черт, не вынырнул у другого берега.
Сашка даже не понял, что вызвало у него большую зависть - умение далеко плыть под водой или такое вот свободное обращение с особами другого пола. Впрочем, второе скорей пугало Сашку, вызывая странную смесь удивления и брезгливости.
От шума и беспрестанно звучащих матюков отец уводил Сашу дальше по реке, там у них было еще одно затаенное местечко - неведомо как попавшая на берег бетонная плита, аккуратно обросшая кустами. Низ плиты сползал с берега в реку. Летом плиту разогревало, и Сашка с отцом подолгу лежали на ней, жарясь. Когда солнце становилось нестерпимым, Сашка и отец, спустившись по колено в воду, поливали, плеща, плиту водой, и она делалась сырой и холодной - вполне пригодной для дальнейшего расслабленного загорания и глубокого отдохновения.
Скоротав путь и за давностью перепутав тропки, Саша вышел не к Тимохиному углу, а дальше по реке. Пришлось возвращаться.
Дорожка вдоль реки, когда-то натоптанная рыбаками и работными людьми, вся поросла, и Саша высоко ступал, пугаясь наступить на ужа. Он с детства Дико боялся любых гадов.
Повзрослев, Саша узнал, что он, почти задушенный пуповиной, едва не погиб при родах, - говорят, люди, пережившие подобный шок в первые мгновенья жизни на белом свете, всю жизнь боятся змей. По крайней мере, именно этим оправдывал Саша свой неприличный страх перед безобидными ужами. Ужа он, конечно, встретил - да не одного, а целую семью, выползшую на солнышко погреться. Саша, вскрикнув, подпрыгнул и встал на землю, широко расставив ноги. Ужей уже не было. Он готов был поклясться, что гадкие твари расползлись, пока он висел в воздухе.
Матерясь и подрагивая мелкой дрожью, скача по кустам, Саша добежал до той самой плиты, где они отдыхали с отцом.
Плита вся заросла кустами, большая ее часть спустилась в воду и поросла зеленой, сопливой, подводной растительностью. Теперь полежать на плите явно бы не удалось.
Глядя на это, Саша испытал тоскливый спазм в сердце - словно не плита лежала в воде, а поверженный памятник.
Саша огляделся по сторонам, выбирая, где можно было бы присесть, потосковать спокойно. Сел на мелкую травку у бережка и закурил.
В деревне, на чистом воздухе, всегда курилось хуже - в городской душной заразе сигарета идет за милую душу, а в деревне, когда легкие получают полный разлив свежести, так что голову кружит, сигарета сразу становится неуместной.
Саша хотел было еще потянуть тоску свою, чуть блаженную, замешанную на сигаретном дыме, но от дыма было дурнотно, и тоска не собиралась в сладкий комок под сердцем, а расползалась по всему телу вялостью. Пришлось затоптать ее каблуком в траву. К непрогоревшему табаку, замешанному с сухой грязной, сразу сползлось несколько муравьев.
Тимохин угол, до которого Саша дошел через несколько минут, весь зарос некрасивым лопушьем. Не стало пляжа, на его месте расползся песчаный пустырь.
Саша скинул ботинки и зашел в воду. Вода была холодной и склизкой, словно кисель. Глины было неприятно касаться - она напоминала голую стариковскую десну своей осклизлой стылостью.
Саша выбрел из воды и присел обессиленно на грязный песок. Огляделся, сплюнул, и снова встал. Он начал драть с корнями лопухи, дурную, с длинными корнями поросль, неведомые низкорослые травы, освобождая пляж. Рвал их, рыжие, сохлые, некрасивые, и бросал в воду. Течение относило.
Часа через полтора на месте пляжа не осталось ни одного ростка. Лишь торчали кое-где коренья, оборванные. Пляж не стал ясным и чистым, как в детстве, нет. Пляж будто бы переболел какой-то заразой, оспой - и лежал неприветливый, весь в метинах и щербинах.
* * *
Саша вернулся домой, ужинать не стал. Постоял рядом со спящим дедом, вышел к бабушке и сказал, что уедет. Сейчас же, ему надо.
Бабушка помолчала.
- У отца-то был на могилке? - спросила.
- Был, - соврал Саша.
- Как он, не встал?
Саша вытащил сигарету и стал мять ее в пальцах, не зная, что ответить.
- Я тебе лучку соберу с собой. И яичек… - сказала бабушка негромко.
Глава третья
Дома на столе по-прежнему лежала записка.
Мама, не знавшая, куда он уехал и надолго ли, написала на ней же ответ: "К тебе приходили в штатском с красными корочками и участковый что же ты делаешь сынок".
Дома на столе по-прежнему лежала записка.
Мама, не знавшая, куда он уехал и надолго ли, написала на ней же ответ: "К тебе приходили в штатском с красными корочками и участковый что же ты делаешь сынок".
Написанное было лишено знаков препинания, и оттого Саша еще острее угадывал горькие материнские интонации. Он убрал записку с глаз долой.
Держа горящую спичку над конфоркой, механическим движением поднося чайник к огню и уже оценив по весу его достаточную заполненность, Саша пытался решить, что теперь делать, и так и застыл с чайником в руке, когда раздался звонок в дверь.
Тело охватила дурная вялость, во рту откуда-то взялось сразу много кислой и холодной слюны, и вновь засаднела поджившая уже губа.
Квартира располагалась на четвертом этаже, поэтому сбежать через окно было нельзя.
"А если я их просто не пущу? - мелькнуло в голове. - Нет, они знают, что я здесь… Наверное, видели, как я входил… И что, будут ломать дверь? Для этого нужно разрешение какое-то… Или участковый имеет право? Если ФСБ пришло с участковым, сейчас взломают… А что же они меня на улице не взяли?"
Саша, наконец, бережно поставил чайник на огонь и на цыпочках подошел к двери.
Постоял около, прислушиваясь. Тихо.
Предваряемый шипом, прозвенел еще один звонок, настолько громкий, что он, кажется, отозвался в посуде, стоящей в шкафу.
Саша сделал твердый шаг и приник к глазку.
Стой стороны двери стоял Негатив, молодой, семнадцати лет парень из местного отделения "Союза созидающих".
- Привет… - сказал он, едва Саша приник к глазку.
- Ты один? - глухо спросил Саша.
- Один.
Саша открыл дверь, Негатив вошел и пожал ему руку, как обычно, глядя куда-то в сторону и вверх, словно выискивая или разглядывая что-то - на этот раз, по всей видимости, лампу на потолке, на которой он брезгливо остановился взглядом.
- Надо свет выключать в прихожей, - сказал он хмуро. - А то видно, что в глазок смотришь.
Негатив был на пять лет моложе Сашки, но разница эта почти стерлась, может, оттого, что выросший в интернате Негатив был разумен и жесток в поведении, не по годам крепок, хоть и невысок.
Передний зуб его был обломан, и это придавало еще больше суровости и без того неприветливому, с низким лбом и широко расставленными глазами лицу Негатива.
Негативом его прозвали за вечное недовольство всем и вся. Нет, он был не брюзгой, но, скорей, упрямцем, со своими однозначными представлениями о жизни. Недовольство его было не по-мальчишески мрачным, молчаливым, и часто могло показаться равнодушием, таковым не являясь.
Еще он не улыбался и тем более не смеялся. Почти никогда. Очень редко.
- Ты откуда знаешь, что я дома? - спросил Саша.
- Ниоткуда, просто зашел.
- Как дела у вас? - сразу отправившись на кухню, громко спросил Саша.
- Ну, вы там натворили в Москве, - не стал отвечать на заданный вопрос Негатив. - Надо было тоже съездить. Красиво. Ты видел себя по ящику?
- Себя? - Саша выключил подрагивающий раздраженно чайник, обернулся к разувшемуся и вошедшему на кухню Негативу.
- Не видел? Сначала ты там в первой колонне засветился, и кто-то из вас мента охерачивает палкой, потом все куда-то бегут, витрины крушат, на земле валяется мент, а ты прыгаешь ему на фуражку. Отличный кадр. А что на фуражку, я думаю? Прыгнул бы ему на голову? А?
Сашу передернуло. Это не очень приятно, когда несколько тысяч, быть может, сотен тысяч людей наблюдало твои… забавы…
- И что… меня там хорошо видно? - тихо спросил Саша, отчего-то немного осипнув.
- Так, не очень… Но я узнал… Курить можно? Саша некоторое время смотрел на Негатива.
- Кури. И мне…
- Тут, короче, друзья твои приехали, - продолжил Негатив, затянувшись.
- Какие еще друзья? - Саша тоже прикурил и опять вперился в Негатива.
- Веня московский и Рогов из Сибири.
Сашу опять передернуло, правда, на этот раз полегче.
- А они-то по кой черт?
- Они говорят, что в Москве сейчас все шхерятся, по нашим хатам обыски идут. Веня, он вообще бездомный, ему жить негде, а Рогов сказал, что на поезде ехать в его Сибирь стремно - паспорт все-таки надо показывать, когда билет покупаешь, а на электричках… сам пойми: озвереешь, пока доедешь. Поэтому они к нам, - Негатив глубоко затянулся, выпустил дым, проследил его путь глазами, - к нам приехали. А чего ты так всполошился?
- Ко мне мусора уже два раза приходили.
- Ты их не пустил?
- Нет, меня не было. Они к матери приходили.
- И ко мне, - сказал Негатив.
- И чего?
- Я им не открыл. Они постучали два часа и ушли.
- А ты в это время сидел, пришипившись.
- Не, мы с ними душевно общались через дверь. Обещали, что меня выебут и высушат.
Саша посмотрел на Негатива, и в который раз оценил его крепкое, прозрачное, не показное мужество. Негатив действительно не боялся быть избитым, и даже избитым жестоко, и вовсе равнодушно относился к угрозам. Его несколько раз от души стегали дубинками за нанесение черной краской на стены здания администрации наглых надписей, вроде "Губернатор, сдохни!", и за то, что он влепил этому самому губернатору в лицо торт. Около полугода назад Негатива повязали, и в течение двух дней из него конкретно выбивали показания на товарищей - за неделю до этого местное отделение "Союза…" бутылками с зажигательной смесью подожгло офис сайентологов.
На пожар вовремя подоспело "01", но скандал получился немалый. После двухдневных пыток Негатива отпустили. Полтора месяца ему помогал есть, одеваться, завязывать шнурки младший брат, Позик, - полная противоположность Негативу, разбитной одиннадцатилетний малец, с вечной улыбкой на наглой рожице, самый младший из местных "союзников"…
Ну да, они называли себя "союзники". Это, поначалу бессмысленное, слово обрело со временем плоть, и звучание, и значение.
Впрочем, с нелегкой руки журналистов, их часто называли "эсэсовцы" - по первым двум буквам наименования партии, а порой, когда хотели унизить или указать на молодой возраст пацанов, состоящих в "Союзе созидающих" - "отсосы".
Негатив никого не выдал из "союзников", и себя в том числе. Бутылки ведь он тоже кидал. Хотя не он один, конечно.
- Но дверь они не стали ломать? - спросил Саша, глядя на отбитый в какой-то глупой драке верхний зуб Негатива.
- Не стали.
- А чего не открыл?
Негатив раздраженно посмотрел на Сашу.
- Тебя ничем не вдарили в Москве, нет? Я же тебе сказал, Веня и Рогов у меня. Сначала лежали под диваном. Потом Веню мы скрутили в ковер, в угол поставили, а Рогов в шкаф влез… Короче, веселились все два часа…
Саша быстро выпил чай. Вроде есть хотел. Расхотелось.
- Они где? - спросил.
- В кафе напротив сидят. Одну чашку кофе на двоих пьют. Пошли?
Саша прихватил денег из заначки, кусок сыра, лучку деревенского, хлеб и банку консервов, хотел было вернуться, чтобы написать несколько слов матери, - и махнул рукой. Еще раз написать, что "все нормально". Куда уж нормальней.
* * *
- Ага, вот они! - Саша вдруг понял, что очень рад видеть и Веню, шмыгающего еще не поджившим носом, и подтянутого Лешку. Обнял и того, и другого.
Теперь надо было что-то делать, куда-то вести пацанов.
Звонить по знакомым из дома Саша не решился - телефон прослушивался, по этой причине он в свое время пропалил одну партийную акцию.
И знакомых-то у него не было таких, чтобы завалиться ночевать втроем.
"И даже одному", - вдруг подумал Саша удивленно, но безо всякой грусти.
Так сложилось в последние годы, что круг Сашиного общения ограничился партийцами. Не то чтоб на иные дружбы не хватало времени, хотя, да, не хватало, но главное - что это было уже не нужно, незачем, неинтересно. Идти на квартиры к местным "союзникам" тоже не стоило - по ясным причинам: могли нагрянуть люди в штатском.
На улице начало моросить, но они, оставившие прокуренное, с навязчивой музыкой и неприветливыми ценниками кафе, шли бодро, с удовольствием и наперебой вспоминая, как все было в Москве…
Негатив с интересом слушал, иногда внимательно заглядывая в лицо тому, кто говорил.
Остановившись у ларька, Саша купил бутылку водки и три пластиковых стаканчика - Негатив не пил, потому что натурально зверел от алкоголя. Рогов не выказал протеста покупке, Веня выказал радость.
Они зашли на детскую площадку, где Саша провел в ранней юности много часов, потребляя разной крепости алкоголь, исследуя податливых или неподатливых сверстниц.
Присели в теремке, Саша вытащил из карманов сыр, хлеб.
- А ножа-то нет, - сказал он, вертя в руке банку консервов.
Рогов молча вытащил из рюкзака перочинный ножик. Ловко вскрыл банку. Разлили, чокнулись…
Скоро стало совсем хорошо, только ягодицы мерзли на сырой лавке. Саша иногда вставал и прохаживался, Рогов подстелил рюкзак, а Вене, похоже, было все равно.