— Ты прав, — кивнул Зигебер. — Скажи, чтобы оставили все здесь.
И, подавая пример, он принялся стаскивать с себя кольчугу. Потом повесил ее на дерево и снова надел пояс с пристегнутым к нему мечом.
— Поторопитесь.
Стражники хмуро переглянулись, но никто не осмелился протестовать. Вскоре все войско принялось избавляться от тяжелых доспехов — кольчуг, шлемов, щитов… И вот почти две тысячи человек, на которых не осталось ничего, кроме штанов и рубашек, бросились за своим молодым королем вслед за гуннами.
Меньше чем через два часа до них донеслись звуки сражения. Измученные, они все же нашли в себе силы броситься вперед со всех ног, даже не дожидаясь приказа. Впереди, на расстоянии не более чем в полулье, под хлещущим дождем, они увидели огромную массу гуннов, окружившую остатки франкской кавалерии. Зигебер отдал приказ построиться в батальоны — три-четыре ряда по сто человек. Сжимая копья и боевые топоры, они двинулись вперед, трубя в рога, — чтобы подбодрить уцелевших товарищей и привлечь внимание гуннов.
Первой помчалась в бой легкая конница гуннов. Сотня конных лучников, которые скакали, стоя в стременах, растянулась цепочкой параллельно рядам франков, осыпая их стрелами. Большинство стрел были сбиты на землю мощными струями дождя, но некоторые все же достигли цели — здесь и там слышались крики, когда стрела вонзалась в плоть, ничем не защищенную… Но расчет Зигебера оказался верным: грозные луки гуннов под дождем утратили боеспособность.
Увидев, что атака не дала особых результатов, гунны заколебались и приостановились, гарцуя на своих лошадях, тогда как франки продолжали наступать. Затем всадники развернулись и устремились к правому флангу. Вскоре их уже нельзя было различить за пеленой дождя, и в задних рядах франкского войска солдаты стали нервно оглядываться. Тактика гуннов была хорошо известна: изматывать противника, атакуя поочередно с тех сторон, откуда в данный момент этого меньше всего можно было ожидать, а потом исчезать, не ввязываясь в настоящее сражение.
Теперь франки увидели впереди плотные ряды тяжелой конницы — вооруженных длинными копьями воинов в доспехах на мощных лошадях. За ними по пятам, словно стая волков, шли пехотинцы, полуголые, с длинными спутанными космами.
Настала недолгая тишина — был слышен лишь шум дождя. Внезапно раздался громкий клич, и гунны ринулись в атаку. Они были еще далеко, но их пронзительные вопли были хорошо слышны — они напоминали женский визг и завывания злых духов и казались одновременно смешными и жуткими. Франки остановились в ожидании, сплотив ряды. Все они с самых юных лет были обучены метать топоры и дротики. Последние могли пролететь большое расстояние, но топоры можно было бросать лишь на пять-шесть туазов.[50] Кроме того, это оружие с тяжелым лезвием несколько раз поворачивалось в воздухе, поэтому разрубающая кромка лезвия была обращена к противнику всего дважды или трижды за несколько секунд полета — так что от метальщика требовалось немалое искусство, чтобы поразить врага.
От воплей гуннов звенело в ушах. От топота лошадиных копыт содрогалась земля — всадников было так много, что их плотная линия заслонила горизонт. Когда гунны были уже в пятидесяти туазах, сотни копий и дротиков вылетели из задних рядов франков и обрушились на них. Множество всадников и лошадей рухнули на землю и были мгновенно растоптаны другими, но атака не была остановлена. Командиры франков выступили на два шага из передних рядов, сжимая в руках топоры, и во весь голос принялись отдавать команды, — по обычаю, они всегда звучали только на франкском языке.
— Wauden![51]
Гунны галопом неслись вперед. Уже можно было различить в общей темной массе их лица, искаженные гримасой.
— De oksen furberaiden![52]
Руки, сжимающие рукояти топоров, дрожали, и сердца сжимались от тревожных предчувствий даже у самых храбрых. Пять туазов отделяло их от кривых мечей этих чудовищ, несущихся во весь опор. Еще несколько мгновений — и оба войска сойдутся…
— Shleiden![53]
В воздухе послышался низкий гул, словно от гудящего пчелиного роя. Сотни, может быть, тысяча топоров одновременно рассекли воздух, вращаясь и сверкая сталью под дождем Затем, почти одновременно, послышались глухие удары, когда оружие достигло цели, и тут же — страшные крики и пронзительное ржание лошадей. Франки выхватили из ножен мечи и бросились на врагов, издавая крик во всю силу легких. Сражение началось. Топорами были убиты и ранены сотни всадников, и в одно мгновение повсюду выросли груды тел. Всадники задних рядов, не сумев вовремя остановить лошадей на скользкой траве или объехать упавших, врезались в них и тоже падали, а на них налетали другие… Вскоре от стройных рядов не осталось и следа — уже не было никакой тактики, никаких приказов. Единственным общим действием франкского войска было одновременное метание топоров или дротиков, что наносило страшный урон врагу. После этого каждый сражался сам по себе, орудуя скрамасаксом, мечом или копьем. Франки разили наудачу в этой мешанине людей и лошадей, охваченные лихорадочным воодушевлением, — настолько эта ужасная гекатомба,[54] которой закончилась атака гуннов, выглядела чем-то сверхъестественным. Эти чудовища, которые нагоняли ужас на саксонцев и тюрингцев, десятками падали под ударами франков, даже почти не защищаясь, сами охваченные ужасом при виде этих воинов без всяких доспехов, окровавленных, с безумными глазами, оказавшихся неуязвимыми для их стрел. И уже после самых первых ударов воины Зигебера были уверены в том, что победили, — до такой степени, что сражались с полным безрассудством, словно бы ничто не могло причинить им вреда. Сам Зигебер бросился в пекло сражения впереди всех, буквально перепрыгивая через груды тел, чтобы добраться до вражеских рядов, рубя без разбора всадников и лошадей своим длинным мечом.
Еще через некоторое время настало замешательство, когда пехота гуннов наконец вступила в бой, а их легкая конница одновременно с этим напала на франков с тыла. Внезапно Зигебер увидел со всех сторон кривые мечи и копья, за частоколом которых искаженные гримасой лица с ненавистью выкрикивали что-то на своем отрывистом, гортанном языке. Один из гуннов уже направил в короля копье, но тут мощный удар топора перерубил древко, помешав наконечнику вонзиться в плоть. Зигебер потерял равновесие и упал на одно колено, в то время как в двух локтях от него его спаситель обрушил топор на голову нападавшего. Кровь вперемешку с осколками костей и ошметками мозгов густо забрызгала обоих. На миг человек повернулся, чтобы вытереть лицо, и молодой король Остразии узнал его пронзительные голубые глаза Это был Готико.
В следующее мгновение целая туча франкских воинов обрушилась на врагов и далеко оттеснила их. Зигебер оказался в полном одиночестве, словно на поляне среди лесной чащи. Он сел, с трудом переводя дыхание, и вонзил меч в землю. Ему хотелось стереть кровь с лица, но руки тоже были все в крови. Тогда он запрокинул голову и, закрыв глаза, подставил лицо струям дождя.
Когда он снова открыл глаза, то тут же перехватил устремленный на него испуганный взгляд гунна — безоружного, стоявшего на коленях совсем рядом с ним, а потом увидел и своих воинов, окруживших пленника. Основное сражение закончилось. На равнине виднелись сотни беглецов, пеших и конных, которых франкские всадники настигали и убивали без всякой жалости. Чуть ближе те, кто не успел убежать, стояли на коленях с опушенными головами, в знак того, что сдаются в плен, на глазах оторопевших франков, не знавших этого обычая. Зигебер медленно поднялся, держась за бок, и воздел свой меч к небу, что вызвало громкий победоносный крик всего войска, с одного конца поля сражения до другого. Дождь, смешавшись с кровью, оставил на его лице красноватые потеки. Длинные черные волосы слиплись мокрыми прядями, намокшая светлая рубашка поблескивала от воды. В этом человеке сейчас не было ничего, что отличало бы его от остальных, и в то же время еще никогда прежде он не казался настолько явным воплощением своего собственного имени — Sigh-berkht, Блистательный победитель.
Все франки инстинктивно приблизились к королю, образовав вокруг него плотное кольцо и вопя от радости. В этот момент, словно то было Божье знамение, ливень прекратился и небо начало проясняться. Если бы сейчас среди них оказался священник, он конечно же не преминул бы возблагодарить Всевышнего за эту победу.
В окружающей толпе Зигебер увидел знакомое лицо Зигульфа, а рядом с ним — Готико, черты лица которого были искажены гримасой боли. На его рубашке, очевидно, была не только кровь врагов.
— Ну, — Зигебер приблизился к нему, — что скажешь?
— Ну, — Зигебер приблизился к нему, — что скажешь?
— Тебе еще многому надо научиться, — прошептал Готико. — Но для начала совсем неплохо.
Зигебер от души рассмеялся, запрокинув голову. Потом повернулся к стоявшему на коленях гунну, неподвижному, с блуждающим взглядом.
— Поднимите его.
Этот приказ не был отдан никому в отдельности, но стражники короля, стоявшие вокруг, в одно мгновение подняли гунна и поставили на ноги.
— Ты понимаешь, что я говорю?
Человек не отвечал. Он едва осмеливался взглянуть на короля. На нем было одеяние с широкими рукавами, из грубой ткани, длиной до колен, сапоги с загнутыми носками и меховая шапка, закрывающая уши. Одежда была похожа на монгольскую, но в лице человека не было ничего азиатского, несмотря на черные волосы и желтоватый цвет лица; разрез глаз и борода отличали его и от гуннов. Для сравнения Зигебер на всякий случай осмотрел многочисленные мертвые тела гуннов, распростертые повсюду, потом снова вернулся к пленнику.
— Заставьте его говорить, — приказал он. — Я хочу знать точно, с кем мы сражались.
К вечеру франки покинули поле сражения. Они оставили позади себя равнину, усеянную обезглавленными телами, — головы были отрублены и насажены на вбитые в землю копья, лицом к востоку. Если еще одна гуннская орда вторгнется на тюрингские земли, она, по крайней мере, будет знать, что ее ожидает.
Когда воины, прикрывавшие отход, в последний раз обернулись, чтобы взглянуть на равнину, они различили тучи воронья, слетевшегося словно из ниоткуда, и сгорбленные силуэты грабителей убитых. Впрочем, им уже было особо нечем поживиться — все оружие франки собрали, включая стрелы, большинство лошадей поймали и увели с собой. Пленников, числом около четырех сотен, обезглавили. Зигебер оставил в живых всего дюжину, одетых в самые богатые одежды, — очевидно, это были командиры. Ни о ком из этих людей нельзя было с точностью сказать, европеец он или азиат. Однако сами себя они называли Аhоиаr, это слово повторялось множество раз, и Зигебер решил, что это название одного из гуннских племен. Без сомнения, в Реймсе или Метце найдется достаточно сведущий монах, чтобы растолковать неразборчивое бормотание пленников.
Через два дня они въехали в Вормс — жители встретили их с таким безумным ликованием и такими почестями, словно они были богами. Именно здесь с ними встретился всадник, прискакавший из Реймса во весь опор. Он настаивал, что должен говорить лишь с Зигебером, и король, невзирая на протесты своих командиров, которые не хотели, чтобы он приближался к незнакомцу, сам вышел ему навстречу. Узнав его, всадник преклонил колена и протянул Зигеберу доставленное послание.
Король Хильперик занял Реймс.
* * * * *Этот пир был очень похож на тот, что состоялся некогда в Париже. Те же самые воины, перекликавшиеся с разных концов стола, упившиеся пивом и набрасывающиеся на еду так, словно до этого несколько дней голодали; те же самые буржуа, молчаливые и напряженные, с испугом наблюдавшие за этой попойкой; те же самые надменные священники, старающиеся наставить своего нового повелителя на путь истинный и внушить ему Божьи заповеди. Попытки не имели успеха, но епископ Реймский, Эгидий, забавлялся этими политическими играми, в отличие от епископа Парижского, непреклонного Германия. Единственным отличием, на взгляд Фредегонды, было ее собственное место на этом празднике. В этот вечер она сидела рядом с Хильпериком и была одета не в скромное платье служанки, а в роскошный наряд со множеством драгоценностей, в косы ее были вплетены золотые ленты, губы и щеки слегка подкрашены.
Когда она появилась в сопровождении Уабы и служанок, все разговоры стихли. Каждый, с кем она встречалась взглядом, опускал глаза и склонял голову, кроме некоторых приближенных Хильперика — Дезидериуса, Берульфа и Ансовальда, которые сопровождали его и в этом предприятии; пользуясь правом давнего знакомства, они ограничились лишь дружескими улыбками. Сам Хильперик, облаченный в сверкающую парчу и увенчанный золотой короной Нейстрии, почтительно приветствовал ее и усадил рядом с собой — словно бы именно Фредегонда была его законной супругой.
Этот миг должен был стать триумфальным для нее. Откуда же тогда эта тяжесть на сердце и комок в горле, почему хочется разрыдаться? Может быть, причина была в том, что она, по сути, лишь узурпировала место Одоверы, оставшейся в Суассоне вместе с детьми, и теперь чувствовала себя самозванкой? Или в том, что это застолье слишком уж напоминало ей парижское, чтобы она могла надеяться на счастливое будущее? Или она уже была уверена в крушении этого безумного похода против Реймса, но старалась об этом не думать?
Все произошло очень быстро. Весть о выступлении Зигебера в поход против гуннов достигла ее, когда она была на вилле Брэн, куда Одовера решила переехать с наступлением весны. И почти сразу вслед за этим пришло известие о том, что Хильперик объявилhariban.[55] На следующее утро, когда вооруженные отряды готовились покинуть Брэн, чтобы отправиться в столицу по призыву короля, Фредегонду позвали в покои королевы.
— Вы хотели меня видеть, ваше величество?
— Поезжай к нему! — почти выкрикнула Одовера, едва увидев ее. — Тебя он послушает!
Фредегонда едва сдержалась от улыбки. Это встревоженное выражение лица, нервно заломленные руки, голос, срывающийся на крик… Она снова видела свою госпожу такой, какой знала ее всегда.
— К кому я должна поехать? — невинным тоном спросила она.
— К королю, разумеется! Твоему любовнику! Моему мужу! Ты знаешь, что он собирается сделать?
Молодая женщина невольно попятилась при виде такой ярости в глазах соперницы.
— Очевидно, нет, — продолжала Одовера. — Ты ничего не знаешь! Он собирается напасть на Реймс и завладеть королевством Зигебера, пока тот сражается с гуннами!
От этой новости у Фредегонды сжалось сердце, хотя она и не была удивлена. Несмотря на то что она ничего не знала об этом раньше, Фредегонда интуитивно почувствовала, что это безумная затея. Однако, скорее из преданности Хильперику, чем из желания перечить Одовере, она попыталась убедить себя в обратном.
— Но, может быть, сейчас действительно подходящий момент для этого. Война с гуннами продлится долго и унесет множество людей. Зигебер и сам может быть убит или взят в плен…
— А его братья? Думаешь, Гонтран и Карибер будут смотреть на все это сложа руки? Они ненавидят Хильперика! Если бы не Зигебер, они бы давно его убили — и вот теперь он идет войной на своего единственного союзника!
Одовера закрыла глаза и глубоко вздохнула, чтобы хоть немного успокоиться. Затем обе женщины некоторое время смотрели друг на друга, пока, наконец, королева не стиснула руки своей бывшей служанки, словно в знак примирения:
— Послушай, я знаю, что ты любишь Хильперика и он тоже тебя любит — так, как никогда не любил меня… Если хочешь, чтобы он остался в живых, убеди его прийти на помощь брату, а не захватывать Реймс! Иначе он погибнет или лишится всего!
В этот момент Фредегонда была полностью согласна с королевой. Однако она ничего не сказала Хильперику, приехав в Суассон. Она не сделала ни малейшего усилия, чтобы удержать короля от его безумной затеи. Более того: она последовала за ним, ехала верхом рядом с ним, ночью спала, прижимаясь к нему. Мало-помалу она опьянялась ощущением мощи этого войска, доверием Хильперика, новым всплеском их любви. Первые сражения в окрестностях Реймса привели ее в восторженное состояние, возбуждение еще усилилось при виде штурма, сражений на городских стенах, убийства командиров гарнизона. От этого состояния она полностью освободилась только сейчас, за пиршественным столом, среди шумного сборища, которое верило, что празднует победу, а на самом деле, возможно, веселилось в последний раз.
— Что-то не так?
Быстро повернувшись к заговорившему с ней человеку, Фредегонда узнала Эгидия, епископа Реймского, и скромно улыбнулась ему, как и подобало при общении с духовным лицом.
— Простите, монсеньор, я задумалась…
— Нет, это я должен просить прощения, — любезно возразил епископ. — Последние дни, должно быть, были слишком утомительны для такой молодой женщины, как вы, а я тут докучаю вам своей болтовней…
Фредегонда снова коротко улыбнулась, между тем как прелат щедро налил себе крепкого вина.[56] Она искоса наблюдала за ним. Он, конечно, не был пьяницей вроде епископа Котиния, но до святого ему было далеко. Он был похож на переодетого командира и, судя по всему, был готов в любой момент сменить крест на дубинку. Доверять ему было бы неразумно, однако он был единственным человеком, который смог бы возглавить посольства к Гонтрану и Кариберу, пока еще не стало слишком поздно, и попытаться уговорить их не вмешиваться. Хотя бы в необходимости этого она могла убедить Хильперика…