— Это хорошо.
Хильперик кивнул, потом, не зная, что еще сказать, стал искать рубашку. Когда он полностью оделся, то увидел, что Фредегонда по-прежнему сидит на кровати обнаженная, с прямой спиной, бесстыдная и одновременно отстраненная в своей наготе. Отчего он порой ощущал себя рядом с ней слабым, как ребенок?
— Ах, да, я забыл! — воскликнул он. — Назначен новый епископ на место этого славного старика Филлеля, упокой, Господи, его душу! Над руанской епархией снова воссияет свет!
— Хорошая новость! — насмешливо произнесла Фредегонда.
— Он прибудет через несколько дней, — продолжал Хильперик, — поэтому я и вернулся пораньше. Надо встретить его как подобает.
— Как его зовут?
— Престус… или Претестус, что-то в этом роде… Он раньше был аббатом где-то в Лаоне. Молодой еще… Ну, по крайней мере, он нам пригодится. Как же его?.. Претакстус?..
— Претекстат?
— Да, точно! Претекстат! А ты что, его знаешь?
Фредегонда в ответ лишь кивнула и слабо улыбнулась, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Но Хильперик заметил только ее улыбку и пустился в подробные описания предстоящих празднеств, которые он собирался устроить по случаю приезда нового епископа. Фредегонда его не слушала. Воспоминания волной накатили на нее, и она чувствовала, что задыхается. Она снова увидела аббата стоящим перед собой, обнаженным, в отблесках пламени, горевшего в камине. Тяжелый и задыхающийся, он придавил ее к кровати, навалившись всем своим весом, едва не расплющив… И потом — этот убегающий взгляд из-под капюшона, перед тем как он отправил ее на службу в королевский дворец». Почему Бог выбрал из всех именно этого человека, чтобы она не знала покоя даже здесь, вдали от мира? Как не увидеть здесь знак, ужасающее свидетельство Божественного проклятия?
Хильперик все еще увлеченно говорил, но она не могла произнести в ответ ни слова — горло у нее сжималось от ужасных предчувствий, и она ощущала подступающую тошноту. Фредегонда уже представляла изумление нового епископа, когда он узнает ее, а потом — презрение, насмешки, скандал. Хильперику придется удалить ее от себя, Одовера будет торжествовать… Мир, который она с трудом смогла построить, рухнет в одно мгновение. Только оцепенение, вызванное возвращением жестоких картин прошлого, помешало ей разразиться рыданиями и лишило малейшей способности к действию, но она не пыталась стряхнуть его. Это было слишком несправедливо, слишком мерзко, чтобы она сейчас могла об этом размышлять. И однако, хотя она сама еще не вполне это осознавала, из самой глубины той бездны, которая внезапно разверзлась под ее ногами, забрезжил слабый свет. Невыносимый стыд при этом воспоминании, которое мгновенно отбросило ее к прежнему положению безымянной девчонки, языческой проститутки, отдающейся всем без разбора прямо на земле, рабыни, которую можно безнаказанно убить или изнасиловать, — этот стыд заставил ее совершенно забыть о том, кем она стала сейчас, несмотря на Претекстата или благодаря ему и тому, что он с ней сделал. Бывший аббат теперь получил епископскую митру и посох с крестом, но это был тот самый человек, который стоял перед нею на коленях, обнаженный, тот самый неловкий и грубый любовник, лишивший ее девственности. Она вспомнила боль, его хриплые вскрики, потом — кровь на простынях и ужас в его взгляде, когда он все понял.
Юный аббат изнасиловал девственницу. Это было бы не столь предосудительно, если бы речь шла о рабыне, но кто осмелится утверждать, что возлюбленная короля не является свободной женщиной или же не всегда была ею? Изнасилование свободной девушки, по салическим законам, каралось взысканием в две с половиной тысячи денье и ложилось на виновного несмываемым позором. Вот о чем в первую очередь должен подумать Претекстат, когда ее узнает, — но это должно произойти так, чтобы они оба удержались от первой безрассудной реакции… Уаба… Без сомнения, он должен вспомнить и ее, поскольку сам ее осудил. Уаба сумеет заставить его молчать — или по доброй воле, или по принуждению.
Итак, новому епископу Руанскому придется научиться повиновению.
* * * * *Уже в первые дни весны на деревьях распустились почки, а на лужайках показалась свежая зеленая трава. Благоухающий воздух больше располагал к беззаботной прогулке, чем к быстрой скачке верхом; к мечтам, чем к разговорам; к одиночеству, чем к компании. Оставив далеко позади конный эскорт, окруживший большую тяжелую повозку, высокий воин и ребенок пустили лошадей шагом и теперь ехали бок о бок, но не глядя друг на друга, и выражения лица у них были столь разным, что любой встречный, увидевший их в этот момент, не смог бы удержаться от улыбки.
Ребенком был Теодебер, старший сын Хильперика, и он улыбался потому, что его дядя Зигебер отпустил его на свободу, но особенно — потому, что с высоты своих семи лет ему казалось, что он хорошо послужил своей семье и с честью вынес свое пребывание в заложниках. Конечно, его заключение длилось недолго и ему не пришлось выносить испытаний более суровых, чем занятия с учителями, обучавшими его трем основным искусствам: грамматике, риторике и диалектике, а также математике, астрономии и музыке. Но тем не менее он был пленником, разлученным с матерью и братьями, один на чужой земле. Однако с самых первых дней он вел себя с достоинством короля, не плакал и не жаловался, и за это даже Зигебер его похвалил и теперь отправил домой, щедро одарив. И наконец, он улыбался потому, что как раз сейчас ехал верхом на одном из подарков — великолепной белоснежной кобылице, подобающей лишь особе королевской крови.
Воином был Готико, и, в отличие от юного принца, вид у него был мрачный, поскольку войско Зигебера сейчас двигалось в совершенно другом направлении, почти не встречая сопротивления в схватках с фрисонами, тогда как он, удостоенный чести стать стражником короля Реймского, должен был везти этого самодовольного мальчишку к родителям. К счастью, дорога от виллы Понтико до Руана займет всего несколько Дней, и, после того как он выполнит это поручение, совершенно недостойное рыцаря, начнется его настоящая миссия. Та, которую Зигебер хотел сохранить в тайне от всех и которую это путешествие позволило скрыть.
Сейчас, когда Зигебер окончательно утвердился на троне Остразии, стяжав славу в победоносной войне с гуннами и наказав брата за вероломство, он наконец стал прислушиваться к советам выбрать себе жену и основать династию, которая наследовала бы ему. Все молодые женщины Остразии, которые порой разделяли с ним ложе, преисполнились надежд, но у короля были совсем другие соображения по поводу будущего брачного союза.
В Париже его брат Карибер вызвал всеобщее возмущение, открыто появляясь на людях со служанкой своей собственной жены Ингоберги, а потом начав ухаживать за сестрой этой служанки, которая к тому же была монахиней. Что до Гонтрана, он остановил свой выбор на жене своего личного стражника, тем самым нарушив клятву, связывавшую воина с королем, так же как и короля — с его людьми. Говорили, что он прижил с ней бастарда по имени Гондебод, а потом отдалился от нее и женился на франкской девушке, Меркатруде, также забеременевшей его стараниями. Не такой Зигебер хотел видеть мать своих детей. Королю подобало выбрать себе супругу королевской крови, а не одну из тех шлюх, которыми соблазнялись его братья. Но выбор был не слишком велик. Конечно, всегда можно было найти какую-нибудь принцессу достаточно благородного происхождения в Константинополе или в англо-саксонских королевствах Кенте и Нортумбрии, однако Зигебера больше интересовали владения вестготов в Испании, у короля которых, Атангильда, были две дочери на выданье. Кроме того, земли Септимании и Готалонии[65] граничили с его собственными владениями в Провансе, и такой союз мог усилить его влияние в этом регионе. Осталось убедить Атангильда согласиться на брак своей дочери с франком, к тому же с прямым потомком короля Хловиса, который шестьдесят лет назад вытеснил вестготов из Пуатье. Также нужно было, по настоянию епископа Эгидия, убедить будущую невесту отречься от арианства, широко распространенного среди вестготов, и перейти в католичество.
Готико сознавал, что ему выпала нелегкая миссия. Роскошные подарки — оружие, драгоценности, вазы и меха, которыми была нагружена повозка, — далеко не все предназначались Теодеберу. Но с их помощью можно было рассчитывать лишь на то, что его удостоят аудиенции, а отнюдь не на то, что сватовство окажется удачным. А что делать, если принцессы окажутся уродинами? Или слишком юными, или слишком старыми? И потом: как узнать наверняка, что эти девушки — действительно дочери Атангильда, если он никогда в жизни их не видел? На этот счет Зигебер не дал ему никаких указаний…
— Сеньор Готико!
Франк глубоко вздохнул и повернулся к своему юному спутнику.
— Сеньор Готико!
Франк глубоко вздохнул и повернулся к своему юному спутнику.
— Да, монсеньор?
— Теперь лошади уже достаточно отдохнули?
— Да, конечно.
Он улыбнулся, потом обернулся к эскорту и помахал рукой.
— Теперь вас найдут только в одном лье отсюда! — . воскликнул он.
— И теперь-то уж вы меня не обгоните! — заявил Теодебер. — Отправляемся вместе, хорошо?
— Хорошо. Хей!
Мальчик ударил лошадь пятками в бока и, пустив ее галопом, помчался вперед. Готико покачал головой, потом в свою очередь пришпорил коня и поскакал за Теодебером. Белая кобыла скакала хорошо, но мальчик слишком сильно натянул поводья, мешая ей. Поравнявшись с ним, воин к тому же увидел, что ребенок недостаточно сильно сжимает ногами бока лошади. Малейшее препятствие — и он свалится на землю. Не хватало еще, чтобы он сломал себе шею…
— Вы выиграли! — он чуть придержал коня.
И, прежде чем принц успел что-то сказать, добавил:
— У вас хорошая лошадь, монсеньор. О ней нужно заботиться.
И, словно собираясь потрепать лошадь по шее, он взял поводья из рук Теодебера и пустил ее рысью.
— Теперь нужно подождать остальных, монсеньор. Здешние дороги ненадежны.
— Почему? — удивился Теодебер. — Мы ведь все еще на земле моего дяди?
Готико расхохотался от всего сердца, но, увидев нахмуренно-озадаченное выражение лица мальчика, усомнился, что слова ребенка были намеренной шуткой. Спрыгнув с коня, он подхватил поводья обеих лошадей и двинулся дальше пешком.
— Как раз уже нет, — бросил он через плечо. — Мы только что миновали Компендиум,[66] так что сейчас находимся во владениях вашего отца.
— Тогда чего вы боитесь?
— Ничего, поскольку мы сейчас союзники. И вы мой союзник даже в большей мере, чем кто бы то ни был.
Теодебер тоже спрыгнул на землю. Он уже собирался взять из рук Готико поводья своей лошади, чтобы идти рядом с ним, но вдруг передумал и снова нахмурился.
— Вы все время так говорите! — заявил он, разглядывая спутника с недетской проницательностью, которой тот даже не ожидал от ребенка семи лет.
— Как?
— Так, чтобы я вас не понял. Как будто хотите что-то сказать, ничего не говоря.
— Вообще-то, меня часто упрекают в обратном.
— Ну так скажите прямо! Почему я ваш союзник больше, чем кто другой?
Франк остановился и серьезно взглянул на юного принца. В нем, несомненно, чувствовалась сила, в этом наследнике Хильперика, и еще больше — гордыня. Может быть, в один прекрасный день он станет королем — если только раньше не умрет от чумы или не будет убит. Королевские дети обычно умирали гораздо чаще, чем простые…
— Ты принес клятву, малыш, — произнес он жестким тоном. — Ты поклялся на Библии, что никогда не поднимешь оружия против своего дяди Зигебера или его интересов. Ты уже забыл?
Теодебер не отвечал. Его лицо раскраснелось, на губах блуждала улыбка. Он округлил глаза, словно стараясь найти достойный или утонченный ответ.
— Отвечай! — повелительно воскликнул Готико, и от этого крика стайка воробьев вспорхнула с придорожных кустов и улетела прочь.
— Да что на вас нашло? Я-то думал, мы друзья!.. Нет, я не забыл, конечно, я помню! Вы довольны?
В этот момент принц выглядел тем, кем он и был на самом деле: ребенком, окруженным чужими людьми, без единого друга, у которого он мог бы найти защиту. Готико устыдился, что так резко разговаривал с ним.
— Вот так-то лучше, — пробормотал он. — Я польщен, что вы считаете меня своим другом, монсеньор. Но прежде всего я стражник короля Зигебера — это означает, что я принес ему клятву верности. И поскольку я ваш друг, я предупреждаю вас, мой принц…
Он остановился, подождал, пока Теодебер не повернется к нему, и взглянул ему прямо в лицо.
— …если вы когда-нибудь нарушите слово, именно я призову вас к ответу.
Я не знаю, какой будет твоя жизнь, мой бедный малыш. Наши враги столь многочисленны и могучи, столь победоносны, а у тебя больше нет ничего, кроме имени, которое ты носишь, и надежды твоего рода. Я молюсь о том, чтобы они довольствовались моей смертью и оставили тебе жизнь — пусть даже в бедности, пусть даже в рабстве. Все равно ты не станешь таким., как я прежде, когда у меня не было даже имени. Пока живешь, все еще возможно. Это зависит только от тебя. Конечно, ты можешь потерпеть поражение, можешь быть убит или, еще хуже, заключен в монастырь — но можешь также победить и сам выковать свою судьбу.
Именно это я и сделала. В этом меня часто упрекали, но только шепотом, издалека, потому что меня боялись. Я могла провести всю жизнь служанкой Одоверы и любовницей короля, но не этого я хотела. Я могла бы выдержать унижение от триумфа Претекстата, ставшего епископом, возвышающегося над церковной кафедрой и проповедующего святые заповеди, осмеливаясь при этом смотреть на меня без стыда, — но я не этого хотела. Твоему отцу была нужна королева — не эта вечно перепуганная дуреха, расплывшаяся от постоянных беременностей, бледная и вялая, без всяких других помыслов, кроме одного: сидеть в углу у очага в окружении своей мелюзги. Итак, я постаралась сделать все, что нужно, чтобы дать твоему отцу женщину, которой он заслуживал, единственную, которую он когда-либо любил, и — одновременно — чтобы ограничить влияние Церкви. Я это сделала, и я об этом не сожалею.
Глава 11. Развод
От берегов Сены до наружных крепостных-укреплений Руан был украшен цветами, усеян торговыми палатками и тавернами под открытым небом и заполнен нарядными шумными толпами, собравшимися на крещение маленькой Базины. Однако большую часть жителей привлекла не столько предстоящая церемония, сколько триумфальные известия о победах, одержанных над фрисонами королем Хильпериком и его братом. Но так или иначе королевские щедроты вызывали всеобщее ликование. В течение двух дней повозки, нагруженные хлебом, копченым мясом и фруктами, разъезжали по улицам во всех направлениях, и королевские слуги раздавали эти угощения в таких огромных количествах, что часть их оставалась лежать нетронутой возле колодцев. Говорили, что сегодня утром возле каждого из сторожевых постов было откупорено множество бочек с пивом и хмельным медом, и содержимого хватило всем желающим. Весь город был сыт, пьян, возбужден, переполнен слухами и лихорадочной суетой и напоминал растревоженный муравейник.
Стояла ранняя весна, и воздух был еще прохладным, а солнце — нежарким. Однако Фредегонда чувствовала, как по спине стекают струйки пота под шерстяным платьем, слишком плотно облегающим фигуру и от этого давящим на округлившийся живот. Поднявшись по склону, который тянулся между крепостью и первым рядом укреплений, она была поражена, увидев огромную процессию знати, прибывшую на крещение. Решив ни на кого не смотреть, она с поднятой головой и опущенными глазами двинулась между рядами придворных и городских сплетниц, в сопровождении Уабы и Пупы — довольно жалкого эскорта в такой толчее. Впрочем, три женщины, идя друг за другом, довольно быстро достигли процессии и смешались с ней, словно не замечая, что здесь были исключительно мужчины — как воины, так и монахи. Когда они оказались в самом начале процессии, прямо под королевскими и епископскими знаменами, послышалось несколько возмущенных восклицаний, поскольку появление женщин здесь было явно неуместным, но Уаба так посмотрела на одного из недовольных, который осмелился потянуть ее за рукав, что и он, и остальные притихли. Впрочем, командир гарнизона Бепполен, который тоже шел впереди процессии в окружении вооруженных людей, поклонился королевской любовнице с явной почтительностью, и такое отношение к той, кто в отсутствие короля оставалась настоящей хозяйкой города, ни от кого не ускользнуло. Точно так никем не остались незамеченными, несмотря на все старания Фредегонды, ее налившиеся груди и округлившийся живот.
Но сейчас все взгляды были обращены на главную дверь замка, откуда вот-вот должна была выйти королева Одовера, чтобы отправиться в аббатство. Прошло некоторое время в почтительном молчании, потом в толпе начались перешептывания. Королева запаздывала. Вскоре все увидели, как один из монахов приблизился к дворцовому управителю и заговорил с ним вполголоса, но с повелительной интонацией. Управитель отправил одного из своих слуг узнать, в чем дело.
Посланец вернулся с виноватым видом и беспомощно развел руками — этот жест был достаточно красноречив, чтобы и среди процессии, и в толпе, собравшейся на склоне, недоуменный шепот сменился недовольным гулом.
Фредегонда стояла не шелохнувшись. Глядя прямо перед собой, она машинально поглаживала кончиками пальцев золотую фибулу, украшенную драгоценными камнями, скалывавшую на плече ее простой шерстяной плащ с капюшоном, который она набросила на голову — чтобы отгородиться от толпы и одновременно скрыть свою тревогу. Кровь уже не стучала у нее в висках, сердце билось размеренно, как всегда, но та игра, которую она затеяла, сейчас казалась ей выше ее сил, особенно в ее нынешнем положении. Под маской спокойного безразличия, которую она пыталась удержать на лице, бушевали сомнения в надежности той хитрой интриги, которую она начала сегодня утром. Отсутствие Хильперика лишало ее сил, и лишь железная воля Уабы помешала ей убежать отсюда и спрятаться в своей комнате.