— Марыська, — начал он, — связанный давнею дружбою и кровным родством с донным властелином Ярыни, я отдаю тебя ему в жены, чтобы еще более скрепить это родство и запечатлеть нашу дружбу. Будь верна и повинуйся ему. Ласкай и забавляй нового господина, как ласкала бы и забавляла меня, если бы оставалась здесь!
Марыська низко поклонилась и старому, и новому своим повелителям.
Затем Болотник принялся выхвалять достоинства выдаваемой замуж болотницы, а Водяной радостно слушал его, щуря на будущую супругу круглые, как у рыбы, глаза.
— Нравится ли тебе она? — спросил наконец гостя трясинный владыка.
— На вид хороша; на ощупь тоже упруга… гладкая… А об остальном после узнаю, — отвечал повелитель Ярыни.
— Если ты здесь хочешь праздновать свадьбу — озаботься прислать сюда несколько корзин крупной и мелкой рыбы и… как их там… еще больно, говорят, щиплются твердыми лапками и с усами…
— Раков, верно? Хорошо! Будут и раки… Только я думаю отпраздновать свадьбу в реке, куда и прошу тебя пожаловать, братец, со всеми твоими женами, племянницами и дочерьми. Невесту же мою ты отпусти вместе со мной теперь же, чтоб она могла мне помочь в приготовлениях к брачному пиру. Через четыре ночи вовсе не будет луны. Путь поэтому будет для вас безопасный.
Болотник согласился немедленно отпустить Марыську (чем особенно хотел угодить Куньей Душе), и толстая бесовка отбыла в ту же ночь с нареченным супругом по направлению к Ярыни, в сопровождении нескольких, старшего возраста, болотных бесенят.
Следуя вдоль того же ручья, ни на кого не натыкаясь и не превращаясь даже в птиц или лягушек, благополучно добрались они до реки, куда и сошли как раз в то время, когда стал редеть предутренний туман, обволакивавший ее берега.
Провожавшие их до Ярыни пять бесенят пустились бежать обратно по направленью к болоту. В лесу они наткнулись на Зеленого Козла, который погнался за ними, но не мог поймать ни одного. Двое принуждены были, однако, вернуться в Ярынь, к Марыське, а трое благополучно достигли трясины.
17
Когда в условленный срок Болотник в сопровождении семи или восьми старых и молодых своих племянниц и жен и дюжины старших бесенят явился в назначенное ему место реки, никто не встретил почетного гостя; никто даже не выглянул ни из воды, ни из прибрежных кустов.
Без провожатого Болотник опасался почему-то лезть в реку и после безуспешного кряканья и окликаний Водяного решился наконец попробовать вызвать хотя бы Марыську.
Однако та долго не появлялась на зов и лишь на знакомое хлопанье сильной ладонью по поверхности воды высунула наконец на поверхность заспанное недовольное лицо.
— Чего надоть? — спросила она сердито, как бы не узнавая своего прежнего хозяина и господина.
— Как чего надоть?! На свадьбу к тебе пришли!
— Отпраздновали уже! Я его, плешивца толстопузого, так изуродовала, что он еще со вчерашнего дня как убежал, так и назад не ворочался… Смеху-то было! На берег выскочил, а в лес бежать боится. Ну и пошел чесать вдоль реки. Так все по берегу и бежал, пока из глаз не скрылся… Не бойся, не вернется!..
— Когда так, то пойдем обратно с нами, в трясину, — предложил Болотник.
— Сами в трясину проваливайте. А мне и в реке хорошо. Я теперь здесь полная хозяйка. Коли хошь, так лезь сюда. Верное слово, не трону. Я только этого старика своего здесь и там исцарапала, а тебя, так и быть, не обижу… Не хочешь… Ну, как хочешь… Оставь мне своих бесенят парочку, чтоб не так скучно было, — закончила Марыська, видя, что ее нахмуренный бывший господин и его свита собираются восвояси.
Трясинник бесенят не дал и, недовольно урча, пошлепал обратно по мокрому прибрежному лугу. Бесовки, шепчась меж собой и с завистью оглядываясь на реку, следовали за своим повелителем. Им предстоял еще трудный и опасный переход до родимой трясины. Идущий впереди Болотник то и дело оглядывался, не позволяя отставать бесенятам. Он не был уверен, что те, узнав о привольной Марыськиной жизни в освободившемся от хозяина омуте, не перебегут туда самовольно…
Перемена власти во всегда спокойном илистом омуте и прилегающих к нему донных пространствах многоводной Ярыни случилась вот при каких обстоятельствах. Разочаровавшись в старом Водянике как в супруге, Марыська пожелала утешиться материнскими радостями и начала через вернувшихся к ней и оставшихся в Ярыни двух бесенят наводить подробные справки о чернобородом утопленнике Анкудиныче и о младенце, с которым он должен был вместе прийти в ту ночь, когда пропал. То и дело шепталась она с этими бесенятами и посылала их с поручениями в разные стороны.
Новые слуги новой жены брали пример со своей госпожи и склонны были признавать только ее. Повелителю Ярыни, привыкшему к рабской покорности утопленников и русалок, не нравилась такая независимость, которая могла явиться дурным примером для других обитателей дна. Недовольный тем, что один из бесенят недостаточно низко ему поклонился, Водяник закатил несчастливцу такую пощечину, что маленький лозовичок упал и долго не мог подняться на задние лапки.
Марыська воспользовалась наказанием бесенка как поводом для того, чтобы излить всю желчь, которая у нее накопилась на сердце.
— Не смей трогать моих слуг, толстобрюхий жабий самец! — взвизгнула она. — Это тебе не утопленники! Что глаза-то выпучил, урод старый?.. Морда твоя лягушечья! Нечего рожи страшные делать! Не боюсь! — продолжала бесовка, наседая на Водяного.
Тот действительно, угрожающе пыхтя, оскалил щучьи зубы свои и хотел было ухватиться сильными перепончатыми пальцами за пышные черные косы Марыськи.
Но та предупредила супруга и с новым визгом вцепилась ему в раздутую, сразу утратившую грозное выражение морду острыми своими когтями, явно при этом добираясь до выпученных глаз. Одну из ее рук Водяному удалось оторвать от разодранных ноздрей, но не на радость: бесовские когти скользнули вниз по животу, едва при этом не вы пустив внутренностей. Вторая рука опустилась вслед за первой, царапая и вцепляясь во все, во что только можно вцепиться.
Острые когти болотной красавицы так сильно и жестоко исполосовали в разных местах толстое тело донного владыки, что тот, не помня себя от боли, выскочил из реки и долго бежал вдоль берегов, не смея опуститься в прежде всецело ему принадлежавшие струи. Лишь когда стало почти вовсе светло, бултыхнулся он в свежую воду, приятно охладившую его бегом разгоряченное тело. Там отдохнул изгнанник на илистом дне под высоким обрывистым берегом. Выпуклые глаза его вновь освежала желто-зеленая муть, в которой дрожали, искрясь, частицы проникшей на дно солнечной пыли.
Тут понял он, что вернуться обратно — значит обречь себя на постоянную пытку беспокойства и унижений. Водяной решил поэтому не возвращаться, но перекочевать как можно дальше, вниз по теменью Ярыни, поселиться где-нибудь возле заброшенной мельницы и там скрываться, пока не зарастут оскорблявшие его достоинства раны. Утопленники и русалки найдутся везде, и старик рассчитывал, что ему вновь удастся обзавестись хозяйством и женами. Водяному было грустно лишь при мысли о том, что он лишился такого верного друга и собеседника, как дубовый идол Перуна, деливший с ним зимнюю скуку и терпеливо переносивший дурное расположение духа властелина Ярыни.
Старый Водяной не знал, что изуродовавшая его коварная бесовка не только провозгласила себя госпожою и подчинила себе всех окрестных утопленников и русалок, но посягнула даже на спокойствие его дубового друга.
Узнав, что тот был некогда богом, Марыська приказала откопать полузасыпанного илом деревянного идола. Воздав затем последнему божеские почести, бесовка провозгласила Перунов истукан своим мужем и новым повелителем Ярыни.
И тот, кто некогда раскатывал, грохоча, среди грозовых темных туч на сверкающей синим пламенем колеснице и метал раскаленные стрелы в испуганных демонов, тот, кто властной рукой обнимал когда-то небесных богинь, сам стал теперь подневольной забавой насильно сделавшей его супругом своим болотной бесовки.
Марыська довольно быстро освоилась с новым своим положением повелительницы Ярыни. Из русалок никто на столь высокий сан не посягал, и соперниц в этом отношении у нее не было. На утопленников новая госпожа навела должные страх и уважение своими звериными когтями. Все они видели, что от сердитой бесовки убежал сам Водяной. Приказания свои Марыська отдавала по большей части чрез преданных ей болотных бесенят, от имени деревянного бога, женою которого себя объявила.
На глазах всех обитателей дна обнимала она дубовое тело истукана, прижималась к старику и шептала ему на ухо (так, чтобы слышно было) полные самой бесовской страсти слова. А иногда и сама прикладывала ухо к украшенным некогда золотыми усами губам идола, как бы выслушивая его беззвучную речь, и сама тут же передавала испуганным подданным распоряжения нового властелина Ярыни.
На глазах всех обитателей дна обнимала она дубовое тело истукана, прижималась к старику и шептала ему на ухо (так, чтобы слышно было) полные самой бесовской страсти слова. А иногда и сама прикладывала ухо к украшенным некогда золотыми усами губам идола, как бы выслушивая его беззвучную речь, и сама тут же передавала испуганным подданным распоряжения нового властелина Ярыни.
Но все это было только для подвластного ей подневольного народа утопленников и русалок.
В настоящем же, неподдельном общении со своим новым мужем, у Марыськи были совсем иные с ним речи. Бесовка была недовольна тем, что лишенный золотых усов и драгоценных камней на поясе истукан, безропотно воспринимающий её супружеские ласки, не только со своей стороны не отвечает на них, но не желает или не может, хотя бы ради населения дна, подать какой бы то ни было знак, что он не просто искусно составленный из больших и малых кусков окаменевшего дерева неприличный и неподвижный болван, но имеет нечто вроде жизни и в состоянии даже порой проявлять свое существование. О том, что у идола есть мысли, настроения, чувства, и некое подобие двойника или тени, Марыська знала уже с первого, часа супружества с ним. Потому-то она и приставала денно и нощно к молчаливому мужу:
— Выйди из своего деревянного обрубка и хоть на миг покажись этой лупоглазой толпе царем и богом, — просила она, прижимаясь к супругу.
— Я не в силах сделать этого, — отвечал обычно тот. — Я слишком ослабел за последние века, в которые мне никто не молился, не любил меня и не приносил мне жертв.
— А я разве недостаточно люблю тебя? — спросила Марыська.
— Твоя любовь только разжигает мои желанья, но не может утолить их. Она не в состоянии вернуть мне силы двигаться, быть осязаемым и зримым вне моего деревянного дома. Ты сама нуждаешься время от времени в страсти живых существ: людей или животных. Мне хорошо известно, зачем выбегаешь ты из реки по ночам и возвращаешься лишь поутру. Мысленным взором моим я сопровождаю тебя и, зная, кто ты, не могу тебя осудить… Пойми же и ты, что для меня тоже нужны, если не вполне живые тела, то хотя бы такие, в которых есть частица своей или чужой жизненной силы… В давние времена я вдыхал эту силу вместе с испарениями крови зарезанных для меня отроков. Удовлетворенный этими жертвами, я грохотал среди темных туч, рассекал их сине-белою молнией, и обильное семя мое, проливаясь вместе с весенним дождем, оплодотворяло ненасытную Землю… Достань же для меня жизненной силы, чтобы снова я мог стать могучим и бодрым.
— Хотя и теперь неутомимо крепкие дубовые члены твои, но, раз это нужно, я буду впредь делиться с тобою той силой, которой набираюсь на берегу, — обещала Марыська. — Постараюсь впредь запасаться этой силой от людей и животных для нас обоих.
И, то в воде кошки, то собаки, то купающейся женщины, Марыська стала чаще и чаще пропадать по ночам…
Благодаря стараниям бесовки-супруги, жизненной силы в идоле накопилось мало-помалу настолько, что он мог однажды в грозовую ночь отделить от себя слабо светящийся синевато-стальным блеском двойник. Двойник этот, к ужасу утопленников, русалок и даже самой царицы речного дна, прошел медленно по дну реки и выбрался на берег, куда, ввиду блеска молний и частого грохота грома, не осмелилась за ним последовать Марыська. В украшенном тесно прилегающими друг к другу перьями, полупрозрачном, слабо светящемся одеянии, двойник деревянного бога стоял на плотине и, скрестив на груди мощные некогда руки, внимательно следил за лиловатыми вспышками, прорезавшими грозовое, черное небо. Лицо божественного призрака странно преобразилось. При каждой новой молнии все ярче загорались блеском светлые золотые усы, которых давно уже не было на дубовом идоле. Грознее и грознее супились густые, как бы из почерневшего серебра, темные мохнатые брови. Ему хотелось крикнуть приводившим когда-то в трепет исчадия Ночи грозным рокочущим голосом: "Кто смеет ездить на моей колеснице?!. Отдай мне ее! Отдай мой дворец в заоблачных высях! Верни моих жен и детей! Вороти мою власть над землей, природой и небом!..”
Но не было голоса у слабого призрака отжившего бога; не было ни власти, ни силы. Вместо них грохотал в небесах и наслаждался могуществом кто-то другой, не обращавший на призрак забытого божества никакого внимания.
Постояв под дождем и обозрев при блеске молний окрестность, печально вздохнула Перунова тень и медленно погрузилась обратно в воды Ярыни, чтобы соединиться со своим неподвижным телом из полуокаменевшего дуба, на илистом дне, где прежнего повелителя небесных пространств и величавого супруга облачных жен ожидали теперь необузданно пылкие ласки ставшей его госпожой болотной бесовки.
18
Найденного под елью ребенка, о котором так беспокоилась новая повелительница Ярыни, взяли в свое время сначала бездетные Гордейчуки, а когда лет через пять оба они в одну неделю померли от холеры, Марыськина девчонка, получившая от людей имя Ксеньки (или Ксаньки) перешла на попечение дальней их родственницы, Праскухи. Жившая на кацапском конце деревни и сама больше кацапка, чем хохлушка, старуха переименовала своего приемыша в Аксютку и очень к ней привязалась. Еще в раннем детстве узнала Ксанька-Аксютка от этой седой, но еще бодрой знахарки не только свойства и названия трав (которые девочка помогала ей собирать), но нахваталась и других разных познаний, до уменья заговаривать ожоги, кровь и зубную боль включительно.
Деревенские девочки не любили угрюмого " ведьменыша", как они называли промеж себя Ксеньку, и почти не приглашали ее играть вместе с ними.
Родимое пятно на бедре, в форме лягушки, подмеченное ими как-то во время купанья, послужило источником всевозможных насмешек над бедным приёмышем. "Да и ноги у нее в стопе широкие, словно у лягушки или утки, — говорили девчата. — Ее мать — лягуха из болота, а отец — утопленник или сам Болотный Дедко".
Обращаемые сверстницами к Аксютке насмешливые вопросы о ее родителях послужили причиной того, что и так нелюдимая девочка вовсе перестала принимать участие в их играх и развлекалась, как умела, одна.
Иногда ее видели разговаривающей с Праскухиным котом, почти таким же старым, как сама знахарка.
Кот, положим, нечего не говорил и лишь изредка мурлыкал в ответ на Ксанькины речи. Видевшие это односельчане не преминули объяснить такую близость прирожденным ведовством подкидыша.
Ксенька никогда не расспрашивала бабушку Праскуху о своем происхождении, интересуясь главным образом ее ремеслом знахарки, в каковом действительно проявляла не по возрасту быстрые успехи.
Иной раз им дивилась сама старая ведунья.
— Кто тебя этому научил? — строго спрашивала та, видя, как девочка била, во время засухи, прутом по какой-то подозрительного цвета луже, так что на жидкости появлялись пузыри. — Для чего ты делаешь это?
— Никто не учил. Просто мне хочется, чтобы пошел проливной дождь и такие же точно пузыри вскакивали бы посреди улицы на настоящих водяных лужах.
— Так-таки никто и не учил? — настаивала Праскуха.
— Никто, — был краткий ответ.
— Ой, девонька, да ты никак и впрямь прирожденная…
— Прирожденная ведьма, бабушка, ты сама говорила, только зло все делает. А вспомни-ка, кто когда от меня какую обиду видел? Одного только Ваньку Хромого в жизни моей, кажись, поколотила… Да и то — зачем он котенка мучил!..
— Правду ты говоришь, а все-таки чудно как-то замечать все это, — покачивая головою, сказала старуха.
— Не сомневайся, бабушка: зла от меня не будет. Хотя меня, почитай, каждый вечер, как я спать ложусь, нечистый мучает и на худое соблазняет, но я ему не поддаюсь. Уж он и так и этак старается, только бы я вредить начала. "Наложи, говорит, рыжей корове Танькиной на спину руку и пожелай, чтобы молоко пропало". Да я не поддаюсь… Ну, он тогда и начинает меня мучить…
— А как же он тебя мучит?
— Да все Внутри меня твердит: отдай да отдай ему душу. Все равно, говорит, моя будет. И так он, бабушка ты моя, ко мне пристает, словно эту самую душу, как нитку, на лапы свои поганые выматывает… Места себе тогда нигде не нахожу. Хоть руки на себя накладывай!
Снова покачала головою Праскуха и одно только слово вымолвила:
— Нехорошо!
Утверждая, что от нее никто никогда зла не видел, девочка говорила правду. Она не проявляла склонности мстить дразнившим ее сверстницам и не интересовалась ни выдаиваньем молока, ни порчей скота, ни иными способами причинения вреда. Зато она любила расспрашивать Праскуху о различных гаданьях, толкованиях снов и порой даже подговаривалась, чтобы та ее поучила вызываньям и заклинаниям нечистой и неведомой силы.
Понимавшая кое-что по этой части старуха не хотела, однако, почему-то делиться с девочкой своими познаниями, оттого ли, что считала это для нее преждевременным, или просто потому, что сама не слишком любила вступать в сношения с нечистого силой. У себя в избе она ни под каким видом не позволяла произносить никаких, с упоминанием подозрительных имен, заговоров и заклинаний.