Плен состарил людей, придавил их, они опустились. В отерханном, замызганном обмундировании, истощенные, постоянно голодные — они ли были сейчас в этом сумрачном помещении?! Нет! Емельян увидал свежие, молодые глаза сильных людей, готовых к борьбе, и как смело и громко звучали их голоса!
Горячий взгляд и сверкнувшие в улыбке крупные белые зубы человека, который только что выступал перед слушателями, Баграмов внезапно увидел рядом с собой.
— Муравьев, — назвал себя оратор.
И Емельян вдруг узнал его. Муравьев! Полковой комиссар, который с шоссе под Вязьмой приказал ему следовать за собою и объяснил задачу заградотрядов и формирований в круговой обороне. Это был тот, кто в «штабе прорыва» назначил его командиром заградительного отряда. Те же золотые, светящиеся молодостью глаза, та же улыбка, обнажающая крепкие зубы, то же порывистое пожатие руки. Он даже не изменил фамилии. Твердо же верил полковой комиссар в советского человека!
— Мы знакомы, товарищ, — сказал Муравьеву Баграмов.— Я был командиром одного из ваших заградотрядов, был в «штабе прорыва» и разговаривал с вами...
— Да, видите, вот как для нас обернулось дело! — ответил ему Муравьев. — Но и тут ведь надо стоять в круговой обороне!..
— Я и здесь по «формированию», как умею, работаю,— сказал Баграмов.
Место докладчика уже занял Трудников, который говорил о последних победах Красной Армии, раскрывая для слушателей их историческое значение.
Возвращаясь в лазарет, Баграмов думал о том, что не случайно именно Муравьев нашел к сердцам людей самую прямую дорогу, не замкнулся в узком кружке друзей, не устрашился переполненного людьми барака в общем рабочем лагере, где, казалось, властвуют пулеметы на вышках да полицейская плеть. И он доказал своим выступлением, как призрачна эта внешняя власть.
Оказалось, что в этот вечер лагерная полиция получила из рабочих бараков записку с требованием не высовывать носа из помещения. У полицейской секции снаружи в течение этого вечера стоял караул, выставленный из рабочих бараков на случай вылазки полицейских. Но полиция не шелохнулась.
— Предатель всегда труслив, Емельян Иваныч, — убежденно сказал Муравьев, который на следующий день вместе с Пименом пришел для более близкого знакомства к Баграмову. — Вы думаете, это настоящие и принципиальные враги? Это просто шкурники, слякоть! Мы заранее были уверены, что полиция хвост подожмет...
— А немцы-то, немцы как тихо сидели! Света всю ночь не смели зажечь! — сказал Баграмов.
— Должно быть, их где-нибудь все же наши бомбили для праздника, только сюда не дошло: далековато! — высказался Трудников. — Если на Эльбе выключают в день Красной Армии свет, значит, у нас с авиацией стало куда получше, чем в сорок первом!
— А мы почему еще затеяли вчера так широко этот наш разговор? — продолжал Муравьев. — Ведь есть слух, что весь лагерь разгонят по разным командам. Нас осталось всего какая-нибудь последняя тысяча. Надо было дать людям зарядку.
— А ведь вас-то лично, товарищи, мы никуда не отпустим, — сказал Баграмов. — Врачи сумеют у каждого из вас найти по десятку болезней.
— У меня?! — Трудников усмехнулся. Он поднялся во весь рост и легонько стукнул себя кулаком по груди.— Слыхали? Гудит! Я алтайской породы: помереть, конечно, могу, а болезнями мы не хвораем! Обычая нету! Я со своим бараком поеду. Куда другие, туда и я. Правда, хотелось мне одного человечка оставить у вас в лазарете, да вот Михайло Семеныч нахмурится, если скажу. А я не люблю его хмурым видеть. Ему улыбаться к лицу
— О ком это ты? — спросил Муравьев.
— О Малашкине. Леше.
— Как можно! — живо вскинулся Муравьев. — Нет, Леня пусть едет со всеми. Без него команда будет как без души! Он мне сказал о твоих мыслях — так я ему прямо ответил, чтобы он и думать об этом забыл!
— Тут, в лазарете у нас, кое-что намечается. Вы книжечку нашу, «аптечку», читали? — спросил Емельян.
— Шабля принес, — сказал Муравьев. — Начало хорошее. Только надо бы больше на практику нажимать: о пленной жизни, о лагерях. И про войну, конечно, но только конкретнее. А у вас — как для академии! Военной теорией занялись... Информацию надо о продвижении фронтов, информация, агитация! Попроще необходимо!
— Да тут два майора вступили в «теоретическое» соревнование, — усмехнулся Баграмов.
— Пусть они лучше с командирами занимаются — тем пригодится! — возразил Муравьев. — А массе на каждый день нужна оперативная политическая подсказка и, главное, информация. Ничто так не сплотит людей, как добрые вести о наших победах.
— Приемником обзавестись бы! — мечтательно сказал Пимен. — Я, как разведчик, не люблю неизвестности.
— Надо, конечно, — подтвердил Емельян. — Да ведь как его раздобудешь помимо немцев?
— А что же, немцы не люди?! — раздраженно возразил Муравьев. — Надо искать среди немцев, не все же солдаты фашисты! Раскусила какая-то сволочь в гестапо моего Отто Назеля, не случайно его убили...
Баграмов рассказал новым друзьям, как очищается лазаретная атмосфера: об устранении Гладкова, о снятии Краевца и отправке бывших старших.
— Слух от немцев идет, что на месте нашего лагеря будет огромнейший лазарет, — сказал Баграмов. — Я считаю, что надо подготовить ядро, которое заранее установит порядки и все возьмет в свои руки. Вот вы тут для чего нужны. Обстановка лазарета нам очень поможет.
Трудников прохаживался взад и вперед по секции. Муравьев барабанил пальцами по столу.
Все трое задумчиво помолчали.
— А я вот как считаю, Михайло Семеныч, — вдруг оживленно заговорил Трудников: — включить на отправку с рабочими командами меня, Старожитника и Малашкина. А тебя, пожалуй, полезнее тут оставить. — Трудников вопросительно посмотрел на Муравьева, но тот промолчал. — Мне пришлось по сердцу то, что писатель тут затевает, — добавил Трудников.
— Вот что я скажу на это, писатель: мы это дело завтра решим, — заключил Муравьев и поднялся с места.— Между собою обсудим, надежных людей по рабочим командам расставим. Тогда уж поговорим окончательно. Может быть, вы и правы насчет лазарета.
Тесная близость Пимена и Муравьева со всем населением рабочего лагеря произвела большое впечатление на Баграмова. Недаром Муравьев выступал перед людьми так открыто и смело. Все знают его, и он знает всех, и при любой беде все постоят друг за друга.
«А я тут мыкаюсь, выбираю по человечку, шушукаюсь по углам... От недоверия к людям, что ли?! — спрашивал себя Емельян. — А эти организуют людей на дела!»
Наутро к нему опять пришел Муравьев.
— Ну, мы посоветовались. Решили и меня и Пимена тут оставить. Переводите нас в лазарет по какой-нибудь хвори, — сказал он Баграмову.
Перевод обоих из лагеря в лазарет врачи оформили в полчаса.
«Вот они-то и нужны! Их-то как раз у нас в лазарете и не хватало!» — думал Баграмов.
К отправке была подготовлена последняя колонна из рабочего лагеря каменных бараков. После завтрака ее вывели к комендатуре.
В поле мело. В колючей проволоке посвистывал ветер. Собранные на этап пленные в потрепанных шинелях, многие в легоньких летних пилотках, уже во время построения дрожали под жгучим морозным ветром, растирали уши самодельными рукавицами, постукивали ногами в сношенных армейских ботинках, но бодрились, даже посмеивались. Некоторые перекликались со зрителями, сбившимися по ту сторону лазаретной ограды с толпой больных и медицинского персонала.
— Ухайдакают где-нибудь на работах, то к вам же пришлют! — кричал кто-то из колонны.
— С голоду за проволокой подохнуть — и тут не слаще и там не горше! Один лих — германщина! — ответили из лазаретной толпы. — А может, там лучше кормят!
Полицейские сновали у комендатуры, нарочито путая колонну, шумя и озлобленно тыча направо-налево кулаками, чтобы доказать немцам свою жизнедеятельность и «полезность» и, должно быть, мстя за свое бессилие и трусость перед всеми этими людьми, которые в день Красной Армии заставили их весь вечер сидеть под арестом.
— Ну что беснуешься, гад? — схватив полицейского за руку, сказал высокий, костистый парень с мужественным, решительным лицом. — Только тронь кого еще пальцем — мы вас в капусту искрошим, и пулеметов не побоимся. А остатних вас и самих на отправку живо махнут... Тронь еще кого-нибудь, сволочь!
— Обидчивый стал! Кто вас трогает? Становись! — зарычал на него полицейский, добавив смачную ругань. Но не посмел взмахнуть плетью.
— Старожитник Савка, шахтер! — указав Баграмову на костистого парня, с гордостью сказал Муравьев.— Вожак, каких мало! Видал, как полицию усмирил! У него слово — олово!
— По глазам видать, что орел! — поддержал Трудников. — И Малашкин Леша такой же!
— И еще есть люди не хуже, — возразил Муравьев.— Землячки с Алтая и из Донбасса, с Урала есть тоже. Сплотились парни, сжились, сдружились. Не пропадут!..
Немцы в последний раз осматривали колонну, пересчитывали ряды, наконец вручили списки фельдфебелю, который сопровождал этап.
Угоняемых окружил конвой. Готовясь к этапу, солдаты защелкали винтовочными затворами — досылали патроны.
— До свидания, товарищи! Дожить вам до полной победы! — крикнули из колонны.
— До счастливого побега, а там до победы! — осветили из-за лазаретной проволоки.
— Правильно! До свидания дома! Не забывайте!
— Дай бог домой воротиться! — прощались на разные лады.
— Пимен Левоныч! — крикнул в последний раз Старожитник, махнув пилоткой в сторону лазаретной проволоки.— Михайло Семеныч! — окликнул он и Муравьева.
Трудников и Муравьев помахали руками.
— Пимен! Счастливо! Не забывай шахтерскую братию! Случай чего дома скажешь! — выкрикнул и Малашкин.
— Сам дома скажешься! — крикнул Трудников.— Встретимся на Алтае!..
— Семеныч! Надейся! Всю заповедь божью исполню! — обратился Малашкин к Муравьеву.
— Божью так божью, стало быть, бог и на помощь! — отозвался Муравьев.
В общем шуме прощания и выкриках эти намеки ничьего внимания обратить не могли.
— И вам от того же бога удачи! — зашумели в колонне. — На новом месте блох да клопов поменьше!
Ворота распахнулись, и раздалась команда. Этап зашагал навстречу мартовской вьюге.
Снег крутил, и колонна, уходя, быстро таяла в белой дымке.
— Жалко, ушел Малашкин. Вот челове-ек! — сказал Трудников.
— Надо идти-то кому-нибудь, — отозвался Муравьев.— Хорошо он ушел. И Старожитник, и он. Молодцы! Можно сказать, ушли с собственной «воинской частью»... Люблю вас, шахтерскую братию! Мне с вами дело иметь приходилось. Во время гражданской войны с моряками дело имел — отважный, крепкий и дружный народ. А потом с шахтерами близко встречался — тоже такие. Думаю — оттого, что на море и под землей — стихия и против нее люди привыкли сплоченно стоять, вот и рождается крепкая спайка, смелость и дружба.
Посмотрев на Муравьева внимательно, Емельян понял, почему этот же человек там, на вяземском «острове», окруженном штормом гитлеровских бешеных полчищ, создал свой «штаб прорыва». Он верил в силы народа, которые возрастают в общей беде, верил в крепкую спайку и смелость советских людей, в их дружбу в борьбе.
«Я подхожу к массе с доверием, меня уважают, но я все равно остаюсь «товарищ писатель». А этот не то что к народу идет, он с ним неразъемлем, он всегда сам в народе, в массе. Ему «приближаться» не нужно, он просто свой, такой же, как и они, «Семеныч» — и все тут! Меня уважают, да, может быть, чересчур уж сильно, как какого-то «высшего», а в уважении к Муравьеву сказывается уважение массы к самой себе — вот в чем серьезная разница. В этом и есть большевизм, партийность! Он — это они; он просто их собственный разум, их совесть, их убеждение, их сердце...»
В тот же день в неурочный час, после обеда, штабарцт неожиданно вызвал Соколова и приказал немедленно отобрать на выписку из лазарета еще полтораста человек самых здоровых людей для формирования рабочей команды.
Соколов растерялся.
— Но ведь здоровые все сегодня отправлены! — возразил он немцу.
— Найти! Обойдете сами все секции. Разыскать здоровых! Утром подать список! — кричал озверевший от возражения Драйхунд.
— Совсем сбесился! — рассказывал Соколов окружившим его врачам. — Чего добивается — непонятно! Я говорил, Емельян Иваныч, что он разохотится требовать выписки...
Прежде чем по окончании работы уехать из лагеря, Драйхунд сам еще раз зашел в помещение врачей.
— Ахтунг! — раздалась команда. Все встали. Штабарцт обвел персонал угрожающим взглядом.
— Если вы не найдете на выписку сто пятьдесят человек, то я выгоню на заготовки леса весь персонал! — пригрозил он. — Вы сами достаточно здоровы и сильны, чтобы работать пилою и топором! Русских врачей в плену хватит! — Тучный Драйхунд перевел дыхание.— Список должен быть утром!
Он, хлопнув дверью, пошел из барака.
— Achtung! — крикнул команду «чистая душа» уже ему в спину.
— В первый раз вижу бешеную свинью! — сказал вслед Баграмов.
— А я полагаю все-таки, что при желании мы все вместе найдем для отправки сто пятьдесят человек! — осторожно высказался Вишенин. — Поручите мне, Леонид Андреич. Все будет в порядке. Не хватит больных — так можно выписать часть санитаров. Не вам же ведь, в самом деле, работать пилой!
— Вы-то найде-ете! — сказал Саша Маслов Вишенину. — Дело дошло до собственной шкуры — вы и не сто пятьдесят, а триста «здоровых» найдете! Ведь это не те «старшие», за которых вы заступались!
Остальные врачи угрюмо молчали. Они понимали, что можно было найти в лазарете сотню-другую здоровых. Но пойти на это — значило подорвать доверие немцев к русским врачам. Отступление было недопустимо.
— Чего-то сбесился Драйхунд? — спросил Шабля Оскара Вайса, когда тот зашел в секцию.
— Запоздала почта, — пояснил австриец. — Родной брат Драйхунда принял заказ на заготовки леса, требует команду рабочих, обещает гешефт. А тут, как нарочно, отправили утром последних!
— А почему не берут из центрального лагеря, хотя бы из той колонны, которую утром от нас же угнали? — спросил Шабля.
— Те, по списку, уже не наши. За тех рабочих придется теперь платить новым хозяевам. А тут можно даром. Это ведь для себя: Драйхунд пополам с братом лесом владеет, и, понимаешь, поставки для авиастроительной фирмы — Люфтваффенверк... Прибыльно! Вот и нужно рабочих... «на пользу рейха»! Хайл Гитлер! — вдруг со свирепой рожей воскликнул Вайс и поспешил из барака к воротам, где уже собирались на выход все немцы...
Баграмов, узнав от Шабли об этой беседе, подошел к Соколову, который уже познакомился и оживленно о чем-то разговаривал с Муравьевым.
— Леонид Андреич, придется искать компромиссный выход. У Драйхунда, оказывается, вопрос личной выгоды. Он не сдастся...
— Выдержка, выдержка. Емельян Иванович! — не дослушав его, возразил Муравьев. — Он не сдастся, и мы не сдадимся! Вот кухонный доктор Вишенин уже предложил один «компромисс». А мы с Леонидом Андреичем думаем, как бы без компромиссов. Потерпи уж, писатель, — загадочно сказал Муравьев. — Мы тут надумали штуку. Пока — секрет...
— Ну, я скажу тебе, Емельян Иваныч, золотой у вас старик доктор, отважный! — сказал Муравьев, оставшись наедине с Баграмовым.— Коммунист! Всю жизнь прожил с народом и за народ куда хочешь пойдет!
Баграмов и сам любил и ценил Соколова. Но тут он заревновал его к Муравьеву, который, только войдя в их среду, уже затеял какое-то тайное дело, тайное и от него, от Баграмова, и Соколов на это пошел. Что же такое они надумали?..
Но самолюбие помешало Баграмову прямо задать этот вопрос.
Наутро Соколова вызвали в комендатуру еще до раздачи завтрака. Врачи были взволнованы его ранним вызовом.
— Упрямый старик! — бросил вслед Соколову Вишенин.— Воображает себя умнее всех и сам по себе решает наши общие судьбы!
Никто не ответил. В секции слышно было только бряцание ложек о котелки.
— Как хотите, а лично я из-за упрямства доктора Соколова на лесоразработки идти не намерен. Мне труд врача больше по сердцу, — продолжал разглагольствовать по-прежнему громко Вишенин.
— А полицаям, допустим, плетью махать больше по сердцу! — в тон Вишенину возразил Самохин.
— Глупый ответ! — оборвал Вишенин. — Труд врача — гуманное, нужное дело. Как ты сравнил с мордобоем, дурак!
— Да, Павлик, ты, надо признаться, загнул! — поддержал Вишенина Славинский.
— Ты, Женя, не знаешь, что Осип Иваныч составил список на сто человек, которых в последний месяц переводили из рабочего лагеря, и хочет подать этот список штабарцту через голову Леонида Андреича. Чем же он лучше других полицаев?! — воскликнул Самохин.
— Клевета! — Вишенин вскочил, багровый от лысины до шеи.
Павлик махнул у него перед носом бумагой:
— А это что?
— Негодяй! По карманам лазишь?! — закричал Вишенин и кинулся к Павлику, но тот бросил бумагу в огонь топившейся печки.
Все возбужденно вскочили, забыв про завтрак.
— Ах ты гадина!
— Шкура!
— Дрянь!
— Полицай! — кричали Вишенину.
— Товарищи! Павлик! Да слушайте, наконец! — взмолился Вишенин.— Я ничего через голову подавать не хотел. А подготовил на случай, если бы нам пришлось уступить, чтобы оперативнее... Но я...
— А мы вам не верим, Осип Иваныч,— перебил Бойчук. — Вы штрейкбрехер, такой же, как и Гладков, вы шкурник! Просите немцев о переводе, вы нам не нужны. Если вы не уйдете, мы выбросим ваши вещи и в секцию с нами жить вас больше не впустим!
— Правильно! Справедливо, Саша! К черту его! — поддержали другие врачи.
— Когда возвратимся с работы, чтобы вас не было, — сказал Вишенину Павлик.
Медперсонал озабоченно разошелся по секциям. Ушел и Вишенин. В помещении персонала остался лишь Емельян со своей писарской работой. Вскоре пришел к нему Муравьев.