— Конечно, это не мое дело, — сказал я. — Но если вам станет легче…
Он резко мотнул головой:
— Бывает, два незнакомых человека встретятся на лавочке в парке и вдруг заводят беседу о Боге. Замечали? А с лучшими друзьями так не получается.
— Конечно, — сказал я.
Он выпил и уставился на озеро.
— Она у меня славная девочка, — сказал он мягко. — Иногда резка на язык, но все равно славная. Мы полюбили друг друга с первого взгляда. Познакомились в кабаке в Риверсайде. Не особо подходящее место для такой девушки, но что было, то было. И поженились. Я ее любил, понимал, что мне повезло. А вел себя, как подонок.
Я слегка шевельнулся, чтобы напомнить о себе, но не сказал ни слова: боялся сбить настроение. Виски в моей руке оставалось нетронутым. Я не прочь выпить, но не тогда, когда заменяю исповедника.
— Но в браке всегда так, — продолжал он. — В любом браке. Проходит время, и человеку, обычному грешному человеку, вроде меня, подавай чего-нибудь новенькое, свеженькое. Паскудство, конечно, но такова жизнь.
Он взглянул на меня, и я подтвердил, что такие мысли мне знакомы.
Он залпом осушил вторую порцию, и я отдал ему фляжку. Вверх по сосне скакала сойка. Без остановки, не раскрывая крыльев, она перепрыгивала с ветки на ветку.
— Так вот, — продолжал Билл Чесс. — Все, кто живет здесь в горах, явно полоумные, да и я уже не лучше. Мне бы жить и жить: за дом не плачу, пенсия хорошая, половину скопленных денег вложил в военные займы, женат на женщине — любо-дорого посмотреть. Но я уже стал психом, и сам не заметил. Польстился на… — Он махнул рукой в сторону большого коттеджа, который в лучах заходящего солнца был красным, как бычья кровь. — Прямо здесь, чуть ли не под окнами.
И польстился-то на расфуфыренную шлюху, которая нужна мне, как прошлогодний снег. Придурок!
Он выпил третью стопку ж поставил фляжку на камень. Потом выудил из кармана рубашки сигарету, чиркнул спичкой о ноготь большого пальца и начал быстро и глубоко затягиваться. Я старался не дышать, словно взломщик за портьерами.
— Черт! — сказал он наконец. — Если уж бес в ребро, то хоть уйди подальше от дома или, на крайний случай, найди себе какую-нибудь кралю, не похожую на жену. Так нет. Эта стерва тоже светлая, того же роста, даже глаза у них почти одинаковые. А в остальном — земля а небо. Нет, хорошенькая, ничего не скажешь, но не лучше Мьюриел, а по мне, так вообще дерьмо. Жгу я, значит, в то утро мусор у них во дворе и ни к кому не лезу. А она выходит из черного хода в прозрачном халатике, аж соски видать, и лениво так говорит: «Не желаете ли выпить, Билл? Грех вкалывать в такое утро». А кто выпить откажется? Захожу; значит, на кухню, вьшиваю, потом еще и еще, и вот я уже в спальне, а глаза у нее прямо-таки…
Он замолчал и мазнул по мне тяжелым взглядом.
— Вы вот спросили, удобные ли там кровати, и я завелся. Конечно, вы ничего такого в виду не имели. Но у меня-то воспоминания. Да, кровать, куда я попал, была удобная…
Его последние слова повисли в воздухе. Наступило молчание. Он наклонился, взял с камня фляжку и уставился на нее. В его душе происходила борьба. Виски, как всегда, победило. Он яростно хлебнул прямо из горлышка и крепко закрутил крышку, будто это что-то означало. Потом схватил камешек и швырнул в воду.
— Возвращаюсь назад через плотину, — снова начал он, уже тяжело ворочая языком, — и аж свечусь. Все, мол, сойдет с рук. Ну и дураки же мы бываем! Ничего не сошло. Ни капельки. Мьюриел даже не повысила голоса, но сказала мне такое,что я про себя и знать не знал. Вот тебе и сошло.
— Она вас, значит, бросила? — спросил я, когда он замолчал.
— В тот же вечер. Меня и дома-то не было. В душу лезла такая гнусь, что без бутылки и не перенести. Взял я, значит, свой «форд», рванул на северную сторону озера и нарезался с парой таких же забулдыг до соплей. Правда, все равно не полегчало. Возвращаюсь в четыре утра, а Мьюриел я след простыл. Собралась и уехала. Пусто, только записка на комоде, да кольдкрем на подушке.
Он вытащил из старого обтрепанного бумажника замусоленный клочок бумаги и протянул мне. На линованной странице из тетрадки было написано карандашом: «Прости, Билл, но лучше умереть, чем жить с тобой дальше. Мьюриел».
Я вернул бумажку.
— А как с той, со второй? — спросил я, показав глазами на противоположную сторону.
Билл Чесе поднял плоский камешек и попытался пустить блин по воде, но ничего не получилось.
— А никак, — сказал, он. — Тоже собралась и укатила. Тогда же ночью. Больше я ее не видел. И не хочу. А от Мьюриел за весь месяц ни слова. Даже не знаю, что с ней. Наверно, нашла себе парня. Может, хоть он будет относиться к ней по-человечески.
Он встал, вытащил из кармана ключи и позвенел ими.
— Если хотите посмотреть коттедж, пойдемте. Спасибо, что выслушали мое нытье. И за выпивку спасибо. Держите. — Он подал фляжку с остатками виски и протянул мне.
6
Мы спустились по склону на узкую плотинку, Билл Чесс шел впереди, волоча ногу и придерживаясь за веревку, продернутую сквозь железные стойки. В одном месте через бетон лениво переплескивалась вода.
— Завтра спущу малость мельничным колесом, — бросил он из-за плеча. — Больше оно ни на что не годится. Киношники построили три года назад. Снимали тут фильм. И маленький пирс в том конце — их работа. Все остальное разобрали и увезли, а пирс и мельничное колесо Кингсли уговорил их оставить. Вроде бы создает атмосферу.
По массивным деревянным ступенькам я поднялся за ним к крыльцу коттеджа. Билл Чесс отпер дверь, и мы вошли в тишину. Закупоренная комната дышала жаром. Просачиваясь сквозь жалюзи, солнце отбрасывало на пол узкие полосы. Гостиная была удлиненной формы и приятно обставлена: индейские коврики, обитая мебель с металлическими уголками, ситцевые занавески, простой деревянный пол, множество ламп, а в углу — встроенный бар с круглыми табуретками. Комната была чистая, аккуратная и совсем не производила впечатления брошенной Впопыхах.
Мы прошли в спальни. В двух из них стояло по две кровати, в третьей — большая двуспальная, покрытая кремовым покрывалом с вышитым шерстью узором сливового цвета. Билл Чесс сказал, что это спальня хозяев. На лакированном столике в коробках из зеленой эмали и нержавейки лежали всевозможные туалетные принадлежности и разная косметика. На нескольких баночках волнисто поблескивали золотые наклейки компании «Гиллерлейн». Вдоль стены тянулись шкафы с раздвижными дверями. Я заглянул в один. Он был набит женскими платьями, какие обычно носят на курортах. Билл Чесс мрачно наблюдал, как я их перебираю. Закрыв двери, я выдвинул обувной ящик внизу. Там валялось с полдюжины новых туфель. Я задвинул его и выпрямился. Билл Чесс стоял уже совсем рядом, выпятив подбородок и уперев крепкие жилистые руки в бедра.
— С какой это стати вы копаетесь в женских тряпках? — спросил он зло.
— Есть причины, — ответил я. — Уехав отсюда, миссис Кингсли не вернулась домой. Муж ее больше не видел и ничего о ней не знает.
Он опустил руки вдоль тела и сжал кулаки.
— Точно. Легавый, — зарычал он. — Первая догадка всегда верная. А я уж подумал, что ошибся. Надо же так опростоволоситься. Чего только не наболтал. Поплакался в жилетку, придурок чертов.
— Я умею хранить секреты, — сказал я и, обойдя его, направился в кухню.
Там была большая зеленая с белым печка, сосновая раковина с эмалевым верхом, электрический титан, а за перегородкой — веселенькая столовая с кучей окон и дорогой пластиковой мебелью. На полках стояли разноцветные тарелки, чашки и набор металлических подносов. Порядок всюду — безупречный: ни одной грязной чашки или тарелки, ни одной недомытой рюмки или пустой бутылки, ни одной мухи или муравья. Какой бы шальной образ жизни ни вела миссис Кингсли, богемного беспорядка за собой она не оставляла.
Я вышел через гостиную на крыльцо и подождал, пока Билл Чесс запрет дверь. Кончив возиться с замком, он кинул на меня злой взгляд.
— Я не просил вас раскрывать душу. — сказал я, — но и останавливать не хотел. Кингсли не обязательно знать про проделку своей супруга, если, конечно, за всем этим не стоит что-то более серьезное.
— Черт вас дери! — буркнул он с тем же злым видом.
— Ладно, пусть дерет. А не может быть, что ваши с Кингсли жены удрали отсюда вместе?
— Не понял.
— Когда вы поехали топить горе в вине, они, положим, поругались, помирились, поплакали на груди друг у друга, и миссис Кингсли взяла вашу жену с собой. У нее же, наверное, была здесь машина?
Идея эта казалась мне глупой, но он отнесся к ней всерьез.
— Нет. Ни на чьей груди Мьюриел плакать не станет. Не такой человек. А уж если и поплачет, но не в компании с этой шлюхой. Потом, у нее свой «форд». Мой ей водить трудно — из-за ноги там переделано управление.
— Это я так. Ляпнул, не подумав.
— На то и голова, чтобы думать.
— Для человека, который исповедуется перед первым встречным, больно уж вы обидчивы.
Он сделал шаг в мою сторону:
— Может, вам еще чего не по душе?
— Слушайте, приятель, — сказал я, — мне ужасно хочется относиться к вам хорошо. Так помогите хоть малость.
Он тяжело задышал, затем беспомощно развел, руками и уронил их.
— И правда. Только и делаю, что порчу кому-то настроение. — Он вздохнул. — Хотите пройти вокруг. озера?
— Хочу. А ваша нога выдержит?
— Не впервой.
Дружно, как нажравшиеся щенята, мы пошли рядом. Надолго ли этот мир? Дорога, как раз в ширину машины, вилась над водой между больших скал. Посередине пути на скальном фундаменте стоял коттедж поменьше. Третий виднелся у конца озера, на клочке почти ровной земли. Оба были заколочены и казались давно заброшенными.
Через минуту-другую Билл Чесс спросил:
— Это правда, что Кристл сбежала?
— Похоже на то.
— Вы настоящий полицейский или так, частная ищейки?
— Частная.
— Она уехала одна или с кем-то?
— Думаю, что с кем-то.
— Ясное дело. Кингсли мог бы догадаться, что этим дело и кончится. Дружки у нее не переводились.
— Здесь? Он не ответил. — А некоего Лавери среди них не было?
— Откуда мне знать?
— По поводу этого Лавери никаких секретов нет, — сказал я. — Она дала телеграмму из Эль-Пасо, что отправляется с ним в Мексику.
Я вытащил из кармана телеграмму и протянул ему. Он нацепил очки и остановился, чтобы прочесть ее. Потом отдал мне бланк, спрятал очки и засмотрелся на голубую воду.
— Так что темнить нет смысла, — добавил я. — Никого вы не подведете.
— Один раз он приезжал.
— Он и сам признает, что встречался с ней месяца два назад. Может быть, и здесь. Но уверяет, что больше не видел. Вот мы и не знаем, верить ему или нет. Никаких оснований ни для того, ни для другого.
— Значит, сейчас она не с ним?
— Так он утверждает.
— По-моему, она не из тех, кого волнует такая чеиуха, как брак, — сказал он трезво. — Медовый месячишко без регистрации, кажется, больше бы ее устроил.
— А если без «кажется»? Что вы знаете точно? Вы видели, как она уезжала? Или, может быть, что слышали?
— Нет, ничего не знаю. Да и знал бы — не сказал. Может, я и мерзавец, но не до такой степени.
— И на том спасибо, — сказал я.
— Не стоит благодарности. К черту и вас, и всех шпиков на свете.
— Опять полез в бутылку, — вздохнул я.
Мы дошли до конца озера. Я оставил Билла на дороге и спустился к пирсу. Прислонившись там к деревянным перилам, я увидел, что оркестровый павильон — всего лишь декорация: две перегородки, поставленные под прямым углом и перекрытые куском крыши шириной не более двух футов. Билл Чесс тоже спустился вниз и склонился у перил над водой.
— А за выпивку спасибо, — сказал он.
— Не стоит. Рыба тут водится?
— Немного старых форелей. Ужасные шельмы. А молоди нет. Сам я рыбу не ловлю. Извините, что снова завелся.
Я ухмыльнулся, тоже положил локти на перила и уставился в глубокую спокойную воду. Отсюда она казалась зеленой. Внезапно в глубине что-то крутанулось и промелькнуло зеленоватой стрелой.
— Это папаша, — объяснил Билл. — Только гляньте, какой здоровенный. Разъелся, шельма, и ни капли ее стыдно.
Внизу под водой виднелось что-то похожее на настил. Зачем он тут, я не понимал и спросил Билла.
— До того, как возвели плотину, здесь стоял старый причал. Потом вода поднялась, и он оказался на глубине в шесть футов.
Недалеко от нас к столбику была привязана потертой веревкой плоскодонка. Она лежала на воде, почти не покачиваясь. Воздух пронизывало солнце, и было тихо, покойно, как никогда не бывает в городах. Я мог бы стоять так часами, просто стоять, забью о Дерасе Кингсли, о Кристл и ее любовниках.
Вдруг Билл вздрогнул и зарокотал, словно высокогорный гром:
— Смотрите сюда!
Его крепкие пальцы впились мне в руку с такой силой, что я чуть не взвился. Низко свесив голову через перила, он как безумный вглядывался в воду, и лицо его, насколько позволял загар, побледнело. Я тоже уставился вниз.
Под смутно зеленеющими в глубине досками что-то лениво колыхнулось, замерло, снова колыхнулось, исчезло.
Это «что-то» очень напоминало человеческую руку.
Билл Чесс напряженно выпрямил спину, повернулся и захромал по пирсу к берегу. Там он нагнулся над кучей камней, обхватил какой покрупнее и поднял на грудь. Когда он шел назад, до меня донеслось тяжелое дыхание — камень весил около сотни фунтов. Жилы на крепкой загорелой шее вздулись и стали похожи на канаты, зубы были крепко стиснуты, и сквозь них со свистом вырвалось дыхание.
У конца причала Билл остановился и, широко расставив ноги, поднял камень над головой. Потом на секунду замер и опустил глаза, прицеливаясь. Из горла у него вырвался какой-то горестный стон, тело уперлось в подрагивающие перила, и тяжелый камень ухнул в воду.
Нас обоих обдало брызгами. Камень был брошен метко и ударил по краю подводной доски почти точно в том месте, где колыхнулась рука.
Мгновение вода бурлила, затем круги разошлись, успокоились, оставив только кипящие пузырьки в центре. Донесся глухой треск лопнувшего дерева, звук, который, казалось, должен был раздаться значительно раньше. Внезапно на поверхность вынырнул расщепленный конец гнилой доски и, шлепнув по воде, поплыл в сторону.
Глубины снова прояснились. В них шевелилось что-то, явно не похожее на доску. Продолговатое, темное, оно, лениво покручиваясь, медленно и с полным равнодушием поднималось вверх. На поверхность оно всплыло как-то неспешно, тихо, легко. Я увидел кожаную курточку, черную намокшую кофту, брюки. Потом мелькнули туфли, а между ними и манжетами брюк тошнотворно выпирала плоть. Вдруг по воде широко растеклась копна светлых волос, замерла на мгновение, словно хотела произвести впечатление, и снова сплелась в клубок.
Тело перевернулось еще раз, и над водой показалась рука с уродливо распухшими пальцами. Наконец появилось и лицо, вздутая серовато-белая масса — без носа, без глаз, без губ. Кусок теста, кошмар с человечьими волосами.
Вспухшую шею давило массивное ожерелье из больших, грубо выделанных зеленых камней, соединенных поблескивающим металлом.
Билл Чесс вцепился в перила так, что побелели костяшки пальцев.
— Мьюриел! — хрипло выдохнул он. — Господи,это же Мьюриел!
Его голос, казалось, шел издалека, из-за густого тихого леса на горе.
7
За окном дощатой хибары виднелись сложенные на стойке пыльные папки. На стекле вверху двери было выведено облезшими черными буквами: «Начальник полиции. Начальник пожарной охраны. Торговая палата». К нижнему краю стекла лепились эмблемы Красного Креста и фирмы бытового обслуживания.
Я вошел внутрь. В одном углу стояла пузатая печка, в другом, уже за стойкой, — стол. На стене висела большая синька карты округа, рядом с ней — доска с четырьмя крюками, на одном из которых пылилась много раз латанная клетчатая куртка. На стойке рядом с папками лежали обычные в таком месте самописка, старый журнал приводов и замызганная бутылочка чернил. Стена рядом со столом пестрела номерами телефонов, написанными детским почерком с таким нажимом, что цифры навечно врезались в дерево.
В деревянном кресле с приколоченными к двум доскам — как к лыжам — ножками сидел крупный человек. К правой ноге он прислонил плевательницу, куда мог бы спокойно влезть целый пожарный шланг. На макушке у него торчала ковбойская шляпа в пятнах пота, а безволосые руки были удобно сложены на толстом животе чуть повыше пояса потертых брюк. Рубашка, как и брюки, была цвета хаки, только еще более выгоревшая и застегнутая на толстой шее. Галстуков он, видимо, не признавал. Его каштановые волосы чуть отливали сединой, а на висках желтели, как подтаявший снег. Сидел он, перевалившись на левую ягодицу, так как у правой торчала кобура, из которой в крепкую спину врезалась рукоятка пистолета сорок пятого калибра. Один из уголков шерифской звезды на левой стороне груди был погнут.
Еще у него были большие уши и добродушные глаза. Он что-то неспешно жевал и выглядел не опаснее белки, только не таким нервным. Мне он понравился. Я облокотился о стойку и уставился на него. Он тоже уставился на меня, потом кивнул и выплюнул в плевательницу с полстакана табачного сока. В плевательнице мерзко булькнуло.
Я закурил и поглядел вокруг в поисках пепельницы.
— Для этого есть пол, сынок, — добродушно посоветовал он.
— Вы Паттон, начальник полиции?
— Угу. Весь закон и правопорядок в здешних краях — это один я. Только скоро выборы, а у меня тут парочка конкурентов. Ребята хорошие и могут победить. Жаль! Платят-то восемьдесят долларов в месяц, плюс бесплатное жилье, дрова и электричество. Не пустяк в нашем захолустье.