– Пошли, – скомандовал Григорий Григорьевич Теллеру.
Тот, подхватив фрак хозяина, повел Елисеева к выходу, но не преминул, обернувшись, грозно посмотреть на меня.
Когда они скрылись за высокими дверями, я поднял бровь и посмотрел на Кузьму.
– Ну и нарезались уважаемый Григорий Григорьевич! – уважительно сказал белобородый старший официант.
Я кивнул и вытащил из кармана свою табакерку.
– Владимир Алексеевич, отец родной, – взмолился Кузьма. – Дозвольте ресторан открыть для остальных господ. А то же нас потом съедят! И так скандал на всю Москву!
– Ты слышал, что Елисеев сказал? – спросил я, сделав строгое лицо. – До полуночи все выкуплено. А я могу пить и есть сколько угодно!
– Владимир Алексеевич! – услышал я из-за спины.
Обернувшись, я увидел управляющего ресторана по фамилии Решетников.
– А вы где прятались все это время? – спросил я с любопытством.
– Истинно, прятался, – сознался Решетников, – у себя в кабинете. Что мне тут под ногами путаться? У нас Кузьма Павлович и сам справится – опыт-то какой!
Кузьма Павлович кивнул. Всякое подобострастие, которое он выказывал перед Елисеевым, теперь испарилось, и он снова предстал тем самым старшим официантом тестовского ресторана, которого Коровин пытался заставить позировать в образе пророка Моисея.
– Мы вас, Владимир Алексеевич, целый месяц бесплатно кормить и поить будем. Хоть каждый день, – сказал Решетников. – Только позвольте ресторан открыть-с.
– Ладно, – кивнул я. – Давайте! Вот принесите мне котлет бараньих и открывайте!
– Сей же час! – отозвался Решетников.
– Постойте, – приказал я. – Услуга за услугу! Вы случаем не знаете, чего это Елисеев так нарезался?
Решетников пригнулся к моему уху, и я услышал запах дорогого французского одеколона – лучше, чем у меня.
– Не могу сказать точно, но кучер их говорит – мол, отмечают высочайшее разрешение принять французский орден.
Так-так, подумал я, вспоминая, что год назад на Парижской выставке Елисеев был удостоен французского ордена Почетного легиона. Да еще за что! За привезенные французские же вина! После кошмарной эпидемии филлоксеры французы остались, почитай, без виноградников. Многие знаменитые марки вин просто перестали существовать – всегда пополняемые запасы на этот раз были выпиты без возможности восстановления. И вдруг Елисеев привозит из своих бездонных подвалов под Васильевским островом сотни бутылок редких французских вин, которые начал собирать и хранить еще его дед. Изумлению и восхищению французов не было предела. Ведь это было настоящее чудо – налить в бокал и попробовать знаменитые вина, считавшиеся утраченными. Но по нашим правилам подданные Российской империи не имели права получать иностранные награды – только с согласия царя. Похоже, что Елисеев слишком долго ждал разрешения. Елисеевы относились к тем коммерсантам, которые свои капиталы создавали не первое поколение. Подобно купцам-старообрядцам, они вкладывали в работу не только привычную сметку, но и ум, бережливость, прилежание. Но эти потомственные миллионеры попали в очень неудачное время – на протяжении десятков лет аристократия считала купцов людьми второго сорта, недостойными вращаться в высшем свете. А к моменту, когда обедневшая аристократия начала сдавать свои позиции и деньги стали значить в свете больше, чем древность рода, появилась огромная армия «новых богачей», быстро разбогатевших «королей» чая, селедки, готовой одежды. Секрет их обогащения был прост: купить за полушку – продать за алтын. Это были мастера самому гнилому продукту придавать вид вполне употребимый. Их империи строились на тысячах лавочек, набитых неказистым, дурно пахнущим, расползающимся по шву товаром. Зато дешевым и никогда не кончающимся. Некоторые завели даже круглосуточную торговлю – чтобы собирать прибыль из карманов ночных гуляк, проституток и разного рода воровского элемента. Не имея патента на торговлю водкой, лавочники все же продавали ее из-под полы, причем и покупатель, и продавец знали, что иная бутылка может содержать в себе не столько водку, сколько смертельную отраву.
Вечером, когда жара немного спала, а улицы начали пустеть, поскольку вся московская служивая толпа устремилась на вокзалы к пригородным поездам, чтобы пораньше вернуться на дачи, я вернулся в Столешников, домой. Семья моя также пребывала на нашей даче в Малеевке под Старой Рузой, со мной остался только Коля Морозов – смышленый паренек, которого я взял из посудомоек в секретари. Лет ему было пятнадцать, однако в своей деревне он не только научился читать, но и пристрастился к книгам, проводя с ними все свободное время. Вот и сейчас на мой зов из прихожей он пришел с раскрытой книжкой в руках.
– На, поешь. – Я протянул ему бумажный сверток.
– Что это, Владимир Алексеевич?
– А так, всякая всячина. Полфунта окорока, немного осетринки и пара апельсинов. Я – то сам у Тестова сидел, хочу только чаю. Ты мне кипятка организуй, а сам пока поужинай.
– Многовато это для меня одного, – возразил Коля, прикидывая в руке увесистый сверток.
– Ничего, управишься. А то смотри, уже года два как у меня, а все такой же худой, как раньше. Непорядок это, брат, – сказал я весело, вешая на крючок свой летний белый картуз.
Коля кивнул и ушел ставить на плиту чайник. Я прошел в кабинет, который после отъезда на дачу Маши и прислуги наконец стал выглядеть как настоящее логово журналиста и писателя. Заваленный газетами, бумагами с набросками статей и рассказов, листками самого разного цвета, размера и состояния, с пометками. Я сорвал с себя галстук и пиджак, бросил их на топчан поверх подшивки моего «Русского спорта» за прошлый год, расстегнул рубашку чуть не до пояса, чтобы остудить грудь, и сел в любимое широкое кресло, которое категорически запретил выбрасывать, несмотря на то что оно действительно было, кажется, старше всего дома. Достав из кармана пиджака отцовскую табакерку, я захватил немного табака, который покупал у старого одноногого сержанта, торговавшего за Страстным монастырем, и заправил щепоть в ноздрю – чтобы немного прояснить голову. Удивительно, как все-таки тихо дома, когда все твои домочадцы уехали дышать чистым природным воздухом!
Вошел Коля, неся мою любимую большую кружку с рисунком старого прусского замка.
– Ну что, перекусил?
– Нет еще, Владимир Алексеевич, – ответил мой юный секретарь. – Давайте я тут окошко открою, а то душно.
– Открой, – разрешил я, принимая чашку. – Только гляди, чтобы бумаги в коридор не сдуло. А знаешь, Коля, куда я завтра иду?
– Куда?
– Смотреть на стройку елисеевского магазина. Представляешь?
– Это тот, который в ящике? – спросил Коля, отворяя окно. Сразу же появился легкий летний сквознячок, сдобренный воробьиным чириканием и сладковатым запахом с далекой кондитерской фабрики.
– Тот самый! Интересно?
– Ну… Ежели с собой возьмете, то да.
– Уж прости, но, боюсь, меня туда одного позвали.
Коля пожал плечами.
– Тогда я здесь посижу, почитаю.
C этими словами он вышел, а я схватил с конторки относительно чистый блокнот и начал заносить в него заметки о сегодняшней встрече с Елисеевым.
Глава 2. Красный призрак
На следующий день я пешком дошел вверх по Тверской до огромного, обшитого досками куба, внутри которого Елисеев и спрятал свою стройку. Конечно, уже не раз находились проныры, которые выковыривали из досок сучки, и подсматривали через дырки – что же именно строит архитектор Барановский, которого Елисеев нанял за огромные деньги, причем обещая не вмешиваться в творческий архитектурный процесс. Эти самые проныры утверждали, что на месте особняка княгини Белосельской-Белозерской теперь высится настоящий восточный храм, пагода Бахуса, или же дворец Великих Моголов.
Свернув с шумной Тверской в Козицкий переулок, я пошел вдоль дощатой стены, пока не наткнулся на дверь, справа от которой находилась большая медная кнопка электрического звонка. Ниже по трафарету было написано: «Вызов охраны». Я постоял немного в тени переулка, наслаждаясь прохладой. А потом, переложив трость в левую руку, нажал кнопку. Где-то вдали послышалось резкое дребезжание. Никаких звуков стройки я не слышал. Не визжали двуручные пилы, не стучали молотки и киянки, не слышалось даже голосов рабочих на лесах. Похоже, что строительство закончилось. Вероятно, сейчас велись отделочные работы внутри здания, что и объясняло отсутствие характерного строительного шума.
Наконец изнутри щелкнула щеколда, и дверь немного приоткрылась. Однако чье-то грузное тело закрывало обзор – вероятно, на вход поставили самого объемного охранника, главной задачей которого было именно застить свет.
– По какому делу? – спросил этот «святой Петр» строгим голосом.
– У меня назначена встреча с Григорием Григорьевичем Елисеевым, – ответил я, совершенно не покривив душой…
Вероятно, я был далеко не первым, кто использовал эту наивную формулу для того, чтобы проникнуть внутрь.
Охранник прислонил к щели лицо и воззрился на меня недовольным серым глазом.
– Чего?
– Позови-ка господина Теллера, любезнейший, – попросил я.
Охранник поморщился – похоже, я оторвал его от важного и любимого занятия – в густых усах этого одноглавого Цербера застряла шелуха от тыквенного семечка.
– Проходи мимо, нету его, – пробурчал охранник. – Нету. Понял?
И тут же попытался закрыть дверь, но я крепко схватился за нее и потянул на себя. Вот еще! Раз уж я решил войти, то остановить меня будет трудновато! Охранник, не ожидавший такой прыти, чуть не разжал пальцы, но раскусил мой маневр – лицо его перекосилось, потом побагровело, и он крепко вцепился в дверь со своей стороны.
– Ты что! Пусти! – прохрипел он. – Не положено!
– Положено-положено, – ответил я с усилием. – Вот ужо узнает Федор Иванович, он тебе подробно пропишет, кому положено, а кому нет!
– Паскуда, – выругался охранник. – Ну, погоди!
Он неожиданно разжал пальцы. Распахнувшись, дверь чуть не ударила меня по лбу, однако я и сам отшатнулся назад, чуть не опрокинувшись на спину. Если бы не постоянные занятия в Гимнастическом клубе и не моя верная трость – сувенир со времен дела об украденных голосах, – валяться бы мне сейчас на пыльных булыжниках Козицкого переулка.
Пока я пытался устоять на ногах, охранник метнулся влево и снова явился в дверном проеме, но уже перехватывая обеими руками толстую палку.
– Ага, – весело закричал я, – решил фехтовать?! Вот славно! Ну, давай! Туше!
Выставив вперед трость, я встал в фехтовальную позицию. Пара мастеровых, проходивших мимо, с деревянными рундуками, из которых торчал столярный инструмент, остановились и начали глазеть. Один даже достал из кармана пиджака короткую черную трубку и спокойно сунул себе в рот. Охранник нервно взглянул на них. Я тут же воспользовался моментом и ткнул ему в солнечное сплетение концом трости, окованным стальной полоской – чтобы не сбивался о камни.
Мой противник гулко хекнул и согнулся. Коротким ударом сверху по загривку я уложил его на землю, предварительно отскочив в сторону, чтобы он, падая, не сбил меня с ног.
– Вот так! – крякнул один из мастеровых. – Видать, ты, барин, из военных? А?
– Наддай ишшо! – предложил тот, который держал в зубах трубку. – Гляди, какой лось! Гляди, как встанет…
Охранник закряхтел, поднимаясь.
– Да что вы, ребята, – сказал я, доставая платок, чтобы вытереть вспотевшее лицо. – Сам я с Волги, бурлаком расшивы с ватагой тянул. А это так, баловство.
– Ага, – согласился мастеровой с трубкой. – Оно и видно. Баловаться ты мастак!
– Ага, – поддакнул с уважением его более молодой приятель.
Я хотел было помочь охраннику подняться, но тот с матерной руганью оттолкнул мою руку, встал, поднял с земли оброненную палку и, вероятно, решил дать мне сдачи – если, конечно, удастся. Но в этот момент раздалось негромкое: «А-а–тставить!»
Теллер вышел из-за спины своего архаровца, как будто все время там и стоял. Одет он был ровно так же, как и вчера – в английский клетчатый пиджак, вот только на голове у него теперь прямо сидела серая кепка с клапанами – ни дать ни взять – британский сержант в отставке. Хотя он старался держать себя в руках, но нервно бьющаяся жилка на виске выдавала, что Теллер взбешен моим нападением на его человека.
– Так-так-так, – сухо сказал он, знаком показывая мастеровым, чтобы те шли по своим делам. – Если не ошибаюсь, господин Гиляровский?
Охранник, моментально притихший, попытался оправдаться.
– Федор Иванович! Я это… согласно вашей инструкции… а они палкой…
Теллер сухо кашлянул, не глядя на охранника, и тот сконфуженно замолчал. После паузы глава московской охраны Елисеева снова обратился ко мне:
– Как это понимать, господин Гиляровский? Вы силой пытались ворваться на территорию, за охрану которой я отвечаю?
– Но позвольте, – возмущенно сказал я, – вчера в вашем присутствии Григорий Григорьевич сам пригласил меня осмотреть стройку. Вы не можете чинить мне препятствия!
Теллер повернулся к охраннику.
– Иди-ка, Потапенко, в свою сторожку, мы с тобой потом еще обстоятельно побеседуем. Понял?
Дождавшись, когда его подчиненный покинет нас, Теллер твердо посмотрел мне в глаза и тихо произнес:
– Вы же прекрасно понимаете, что я не могу брать в расчет вчерашние распоряжения Григория Григорьевича. Вы видели, что он был нетрезв. Уверяю вас, что уже сегодня он бы вас и на мизинец не подпустил к этой двери.
– А вот уж это – только ваше предположение, господин главный сторож, – раздраженно ответил я. – Вам вчера хозяин русским языком приказал меня впустить. Так что давайте, выполняйте приказ, пропускайте, а то я ведь и сам могу войти – как вчера, помните? И револьвер вам не поможет – не собираетесь же вы, в самом деле, стрелять в меня, Гиляровского, в самом центре Москвы? А?
Жилка на виске Теллера начала пульсировать вдвойне против прежнего. Он судорожно сжал кулаки, вероятно, собираясь меня ударить. Но я угрожающе приподнял свою трость, показывая, что без сдачи он не останется. Не знаю, чем бы кончилось дело, но тут в переулке застучали лошадиные копыта – с Тверской поворачивала карета с опущенными из-за жары занавесками. Теллер быстро разжал кулаки и отвернулся от меня, приняв спокойный и даже немного скучающий вид. Нетрудно было догадаться, что в карете явился тот, кто сейчас решит наш спор, – сам Елисеев.
Как только лошадь остановилась, Теллер подскочил к карете и распахнул дверцу, одновременно закрывая своим телом от меня пассажира, а ногой откидывая лесенку. Он явно хотел, чтобы Григорий Григорьевич, выходя, не обратил на меня внимания, но сам я не был предрасположен отступать в последний момент, а потому, как только из кареты появился черный блестящий цилиндр миллионера, громко поздоровался:
– Добрый день, Григорий Григорьевич! А меня тут ваши башибузуки внутрь не пускают. Говорят, вы вчера выпивши были, сами не ведали, что творили.
Теллер моментально побледнел и бросил на меня взгляд поистине нитроглицериновой мощи.
Сегодня Елисеев ничем не напоминал того, вчерашнего, хвастливого пьяницу из «Тестова». Нет, это был уже привычный публике владелец торговой империи – прямой, как Александрийская колонна, с зализанными назад светлыми волосами, строгим проницательным взглядом холодно-серых петербургских глаз, смотревших сверху вниз и чуть искоса. Если бы не тени под глазами и набрякшие веки, ни за что нельзя было бы догадаться, что миллионер еще вчера полдня пьянствовал, а ночь провел в объятиях своей очередной московской пассии.
Вероятно, все же такая собранность после бурного времяпровождения требовала от Елисеева недюжинного напряжения сил, потому что мой окрик заставил его вздрогнуть. Когда миллионер обернулся ко мне, я заметил капельки пота на лбу – у самых корней волос.
– Простите, – сказал он тем не менее ровным голосом. – Вчера я действительно позволил себе немного лишнего. Впрочем, мои, как вы говорите, башибузуки отлично знают, что я никогда и ни при каких обстоятельствах не забываю о данных обещаниях. Да-да, я прекрасно помню, что обещал вам показать постройку. Прошу только в ответ об одном – подождите с публикацией ваших впечатлений до открытия. Я нисколько не давлю на вас! Мне докладывали, что давить на вас, равно как подкупать, – бесполезно.
Я кивнул.
– Поэтому, – продолжил Елисеев, – я предлагаю принцип: услуга за услугу. Вы можете смотреть сколько вам угодно и где вам будет угодно, не передавая ничего в газеты… Нет-нет, только до дня открытия магазина. А я за это вышлю вам персональное приглашение на торжество. Уверяю вас, таких приглашений будет напечатано совсем немного – только для ограниченного… очень ограниченного круга лиц.
– Все-таки подкупаете, – усмехнулся я. – Не деньгами, так приглашением.
– Не приглашением, а кругом лиц, – возразил Елисеев. – Ну, я же вижу, что вы деловой человек! Все, кто недоступен для вас как либерального журналиста, все будут собраны в одном месте в одно время. Безусловно, я буду делать вид, что совершенно тут ни при чем.
– С чего вы взяли, Григорий Григорьевич, что я – деловой человек?
– Рыбак рыбака видит издалека, – усмехнулся Елисеев. – Ну как? Согласны на нашу маленькую сделку?
И хотя вчера не шло речи ни о каких сделках, поразмыслив, я кивнул. Елисеев жестом отстранил с дороги Теллера и кивнул мне:
– Прошу!
Сотни раз я проезжал и проходил мимо этого старого здания с колоннами работы великого Казакова. Дом этот, выходивший фасадом на Тверскую, был достопримечательным. В двадцатые годы минувшего века его владелица Зинаида Волконская собирала тут литературно-музыкальный кружок, на котором была представлена вся творческая Москва той эпохи. Сам Александр Сергеевич читал стихи в этих стенах. И с этой стороны дом номер четырнадцать был, без сомнения, памятником русской культуры. Если бы не дальнейшая его печальная судьба – в 70–е этот храм искусства, с великолепной мраморной лестницей, с фресками различных эпох, с копиями знаменитых картин, стоивших не меньше оригиналов, купил подрядчик Самуил Малкиель, сделавший свое состояние на поставках сапог для армии. На первый этаж въехал портной Корпус со своим магазином, а верхние этажи Малкиель отдал под квартиры. Впрочем, и Малкиель недолго владел этим домом – как и многие дворы того времени, дом Волконской «пошел по рукам». Купцы Носовы, Ланины, Морозовы – кто только не покупал это здание. Одно время оно стояло заброшенным, а москвичи старались обходить его стороной – ходил слух, что в старом дворце видели привидение. Оно мелькало в окнах в красном плаще и страшно покрикивало. Впрочем, объяснение этому быстро нашли в охранном отделении, полиция произвела аресты, и вскоре привидение больше не беспокоило проходивших мимо ночных гуляк, отправившись, вероятно, по Владимирскому тракту звенеть самыми что ни на есть материальными кандалами.