Следующей ночью. Коротенькая записка, посланная с глухого полустанка.
Утром, перед самым нашим отъездом, Сэмми Хильер шепнул мне:
Истинный преступник. — То, что я расскажу тебе, не говори Уокеру, пока не убедишься, что это будет безопасно, не подействует на его мозги и не повредит поправке. То давнее преступление, о котором он рассказывал, было в самом деле совершено, и как он говорил, его двоюродным братом. На прошлой неделе мы похоронили истинного преступника — самого несчастного человека последнего столетия. Это был Флинт Бакнер. Его настоящее имя — Джейкоб Фуллер.
Итак, мама, с моей помощью — с помощью ни о чем не подозревавшего участника похорон — твой муж и мой отец оказался в могиле. Мир праху его!
ПЯТЬ ДАРОВ ЖИЗНИ
I
На заре жизни человеку явилась добрая фея с ларцом и молвила:
— Вот мои дары. Возьми один из них, а другие оставь. Но выбор твой должен быть мудрым, очень мудрым! Ибо только один из даров воистину ценен.
Даров было пять: Слава, Любовь, Богатство, Наслаждение, Смерть. Юноша нетерпеливо сказал:
— Тут нечего раздумывать, — и выбрал Наслаждение.
И он ушел в широкий мир и стал искать наслаждения, которыми тешится юность. Но все они, одно за другим, оказались пустыми и преходящими, и суетность их разочаровала его; и каждое, ускользая от юноши, издевалось над ним.
Наконец он сказал:
— Все эти годы ушли у меня понапрасну. Но если бы мне дано было выбрать снова, я сделал бы мудрый выбор.
II
Тогда вновь пришла фея и молвила:
— Остаются четыре дара. Выбирай еще раз, но помни — о, помни! — время быстротечно, а драгоценен только один из даров.
Человек думал долго, а затем выбрал Любовь; но он не заметил слез, блеснувших в глазах доброй феи.
Много, много лет спустя он сидел у гроба, один в опустевшем доме и, обращаясь к себе самому, говорил:
— Одна на другой уходили они, покидая меня; а теперь лежит в гробу и она, самая дорогая, последняя моя любовь. Утрата за утратой постигали меня; за каждый час счастья, что продавала мне коварная обманщица Любовь, платил я бесконечными часами горя. От глубины сердца проклинаю ее!
III
— Выбирай еще раз! — снова сказала фея. — Годы научили тебя уму-разуму, — несомненно, должны были научить. Остаются еще три дара. Но лишь один из них чего-нибудь стоит, — помни об этом и будь осмотрителен в выборе.
Долго раздумывал человек, а затем выбрал Славу; и фея со вздохом удалилась.
Прошли годы, и однажды она явилась опять и стала за спиной человека, одиноко сидевшего в сумерках и погруженного в свои думы. И думы его были ей ведомы.
«Имя мое разнеслось по всему миру, похвалы мне были у всех на устах, и на мгновенье мне показалось, что это прекрасно. Но как оно было кратко, это мгновенье! А там появилась зависть, за нею злословие, потом клевета, потом ненависть, и следом за нею — гонения. Затем — злая насмешка, и это было началом конца. Напоследок явилась жалость, а жалость — могила славы. О, как горек и жалок удел знаменитости! В зените славы — вызывать грязную клевету, а на ее закате — презрение и сострадание».
IV
— Что ж, выбирай еще раз, — прозвучал голос феи. — Остаются два дара. И не отчаивайся. Ведь и вначале только один из них был драгоценен, а он и теперь еще здесь.
— Богатство, а значит — и власть! — сказал человек. — Как я был слеп! Но теперь наконец жизнь обретет для меня смысл, — я буду сорить деньгами, швырять их, ослеплять их блеском. Те, кто высмеивал и презирал меня, станут пресмыкаться передо мной в грязи, и я натешу свое изголодавшееся сердце их завистью. Вся роскошь мира будет мне доступна, все его радости, все наслаждения духа, все услады плоти — все, чем дорожит человек. Я буду покупать, покупать, покупать! Уважение, почет, хвалу, поклонение — все те мишурные прелести жизни, какие может предложить базар житейской суеты. Я потерял много лет и до сих пор ошибался в выборе, но теперь это — в прошлом; в те дни я был еще слишком несведущ и потому выбирал то, что с виду казалось мне лучшим.
Незаметно промчались три года, и вот настал день, когда человек, дрожа от холода, сидел в убогой мансарде; он был бледен и изнурен, глаза его ввалились, а тело прикрывали лохмотья; грызя сухую корку, он бормотал:
Да будут прокляты все дары мира, ибо они — лишь издевательство и позлащенная ложь. И каждый из них носит ложное имя. Они даются не в дар, а только на подержание. Любовь, Наслаждение, Слава, богатство — лишь временные обличья вечно сущих и подлинных истин жизни — Горя, Боли, Позора и Бедности. Правду сказала мне фея: из всех даров только один был воистину ценен, лишь он один не был пустым и никчемным. О, теперь я познал, как жалки, и бедны, и ничтожны все ее остальные дары рядом с единственным и бесценным — тем милосердным и добрым и благостным даром, что навек погружает нас в сон без сновидений, избавляя от мук, терзающих тело, от позора и горн, гложущих ум и душу. О, дай мне его! Я устал, я хочу отдохнуть».
V
Фея пришла и вновь принесла четыре дара, но Смерти между ними не было. И фея сказала:
— Я отдала этот дар младенцу, сокровищу матери. Он был еще несмышленый, но доверил мне выбор, А ты не доверился мне.
— О я несчастный! Что же осталось на мою долю?
— То, чего даже ты не заслужил: бессмысленное надругательство, имя которому — Старость!
ЗАПОЗДАВШИЙ РУССКИЙ ПАСПОРТ
I
Просторная пивная на Фридрихштрассе в Берлине; перевалило за полдень. За сотней круглых столиков восседают курящие и пьющие господа; снуют кельнеры в белых фартуках, с пенящимися кружками в руках для жаждущих. За столиком у главного входа собралось с полдюжины оживленных молодых людей. Это американские студенты, пришедшие попрощаться со своим молодым йельским коллегой, который путешествует по Европе и провел несколько дней в столице Германии.
— Но что это вам вздумалось обрывать свое путешествие на середине, Пэрриш? — спросил один из студентов. — Вот бы мне оказаться на вашем месте! К чему вам торопиться домой?
— Да, — подхватил другой, — в чем дело? Вы должны объяснить, а то, знаете ли, это смахивает на помешательство. Что у вас, тоска по родине?
Юное, свежее лицо Пэрриша зарделось девическим румянцем, и после некоторого колебания он признался, что причина именно в этом.
— До сих пор я никогда не уезжал из дому, — сказал он, — и с каждым днем мне делается все тоскливее. Уже несколько недель я не видел знакомого лица, а это невыносимо. Я хотел хоть из самолюбия дотянуть это путешествие до конца, но встреча с вами, друзья, меня доконала. Я будто побывал в раю и теперь уже не в силах вновь погрузиться в это тоскливое одиночество. Если бы у меня был спутник… Но его ведь нет, что толку говорить об этом? В детстве меня дразнили «мисс Нэнси». Мне кажется, я и сейчас остался таким же изнеженным, робким и тому подобное. Да, мне следовало бы родиться девочкой. У меня больше нет сил, я уезжаю домой.
Молодые люди принялись добродушно подшучивать над ним, говоря, что он совершает ошибку, о которой будет сожалеть всю жизнь; а один из них прибавил, что перед возвращением на родину он должен побывать хотя бы в Петербурге.
— Перестаньте! — взмолился Пэрриш. — Это была моя заветнейшая мечта, и сейчас я от нее отказываюсь. Прошу вас, ни слова об этом, ведь я податлив, как воск, и, если меня начнут уговаривать, не устою. А я не могу ехать один, — мне кажется, что я умру. — Он похлопал себя по карману и прибавил: — Вот гарантия того, что я не передумаю: я купил билет в спальный вагон до Парижа и сегодня вечером уезжаю. Выпьем же — я плачу, — выпьем до дна за возвращение домой!
Отзвучали прощальные тосты, и Альфред Пэрриш остался наедине со своими думами, но ненадолго, какой-то энергичный господин средних лет с деловитыми и решительными манерами, с твердым и самоуверенным выражением лица, какое бывает у людей военных, быстро встал из-за соседнего столика, подсел к Пэрришу и заговорил с выражением живейшего участия и интереса. Глаза, лицо, наружность незнакомца, все его существо, казалось, источали энергию. Его распирал пар самого высокого давления, — еще немного, и вы услышали бы, как он со свистом вырывается из клапана. Незнакомец сердечно пожал Пэрришу руку и сказал тоном глубочайшего убеждения:
— Ни в коем случае не делайте этого; ни в коем случае, слышите? Это будет величайшей ошибкой; вы всю жизнь будете сожалеть о ней. Прошу вас, послушайтесь меня, не делайте этого, не делайте.
В его голосе звучало такое неподдельное участие, что удрученный юноша воспрянул духом, и предательская влага блеснула у него на глазах — невольный знак того, что он тронут и исполнен признательности. Наблюдательный незнакомец заметил это и, довольный достигнутым успехом, поспешил воспользоваться им, не дожидаясь словесного ответа.
— Нет, нет, не делайте этого! Это будет ошибкой. Я слышал все, что здесь говорилось, — вы извините, я сидел так близко, что это получилось невольно. И меня встревожила мысль, что вы намерены прервать свое путешествие, в то время как вам совершенно необходимо побывать в Петербурге. Ведь до него буквально рукой подать! Подумайте хорошенько, вы обязаны подумать. Это же так близко! Оглянуться не успеешь — и уже съездил. А какое воспоминание, только представьте себе!..
И он принялся так расписывать русскую столицу и ее чудеса, что у Альфреда Пэрриша потекли слюнки и его душа просто закричала от нетерпения.
И тогда:
— Ну конечно, вы должны, вы обязаны побывать в Петербурге. Вы будете в восторге, просто в восторге! Я уверен в этом, потому что знаю русскую столицу так же хорошо, как свой родной город в Америке. Десять лет… да, уже десять лет, как я знаю его. Спросите любого, все вам это скажут. Я майор Джексон. Меня все знают. Меня там каждая собака знает! Поезжайте же! Вы должны ехать, право же должны.
Теперь Альфред Пэрриш дрожал от нетерпения. Да, он поедет. Это было так ясно написано на его лице, что слов уже не требовалось. Затем… он снова помрачнел и печально проговорил:
— О нет… нет, это невозможно, я не могу. Я умру от одиночества.
— От какого одиночества? — вскричал изумленный майор. — Да ведь я еду с вами!
Это была полнейшая неожиданность. И не такая уж приятная. События развивались слишком быстро. Уж не ловушка ли это? Не жулик ли незнакомец? Откуда столь бескорыстное участие к юному путешественнику, которого он видит впервые в жизни? Но, взглянув в открытое, честное, сияющее улыбкой лицо майора, он устыдился. Ах, если б он только знал, как расхлебать эту кашу, не оскорбляя чувств того, кто ее заварил! Но он был не слишком искушен в вопросах дипломатии и приступил к делу весьма неуклюже, вполне сознавая свою беспомощность. С явно фальшивой самоотверженностью он запротестовал:
— Нет, нет, вы слишком добры. Я не могу… не могу позволить вам подвергать себя таким неудобствам, по моей…
— Неудобствам? Да ничего подобного, мой мальчик! Я все равно уезжаю сегодня вечером; я еду девятичасовым экспрессом. Полноте, едем вместе. Вы ни на минуту не останетесь в одиночестве. Едем же… Ну, соглашайтесь!
Итак, хитрость не удалась. Что же делать? Пэрриш совершенно пал духом, ему казалось, что его скудное воображение уже не в силах изобрести какую-либо отговорку, которая вызволила бы его из этих тенет. И тем не менее, он был убежден, что обязан предпринять еще одну попытку, и он предпринял ее, — и, еще не успев договорить, решил, что его доводы совершенно неотразимы.
— Увы, это невозможно. Несчастие преследует меня. Взгляните. — Он вынул билет и положил его на стол. — Я уже взял билет до Парижа, и, разумеется, мне его не обменяют. Он пропадет, и багажные квитанции тоже. Если же я куплю новый билет, то окажусь без гроша, ибо вот все мои наличные деньги, — и он положил на стол банкнот в пятьсот марок.
В ту же минуту билет и квитанции были у майора, а сам майор был на ногах и с воодушевлением восклицал:
— Превосходно! Все в порядке, все спасено! Для меня они обменяют и билет и квитанции. Они знают меня, меня знают все. Ждите тут, я сию минуту вернусь. — Затем он схватил банкнот, добавив: — Я захвачу это с собой, так как новые билеты, возможно, окажутся немного дороже, — и тотчас вылетел из зала.
II
Альфред Пэрриш стоял как громом пораженный. Все это было так неожиданно. Так неожиданно, дерзко, неправдоподобно, непостижимо. Он открыл рот, но не смог пошевелить языком. Попробовал крикнуть: «Остановите его», но в легких не оказалось воздуха. Хотел броситься вдогонку, но дрожащие ноги отказывались повиноваться ему. Потом они подкосились, и он рухнул на стул. В горле у него пересохло, он задыхался, с трудом глотая воздух, в голове был полный сумбур. Что же делать? Этого он не знал. Одно все же казалось несомненным: надо взять себя в руки и попытаться догнать незнакомца. Разумеется, этот человек не сможет получить деньги за его билет, но значит ли это, что он его выбросит? Нет, он, конечно, отправится на вокзал и сбудет его кому-нибудь за полцены; причем сегодня же, потому что, по местным правилам, на следующий день билет будет уже недействителен. Это соображение вселило в юношу надежду. Собравшись с силами, он встал и направился к выходу. Но он сделал лишь несколько шагов, затем, охваченный внезапной слабостью, неверными шагами вернулся на место, чуть не теряя сознание при мысли, что его маневры заметили. Ведь в последний раз пиво заказывали за его счет, а он еще не расплатился, и у него нет ни пфеннига! Он узник, и одному богу известно, что может произойти, вздумай он уйти из пивной. Он был испуган, растерян, подавлен и ко всему слишком плохо знал немецкий язык, чтобы объяснить, в чем дело, и просить снисхождения и помощи.
И тут его стало мучить запоздалое раскаяние. Как он мог оказаться таким дураком? Что его дернуло послушаться явного авантюриста? А вот и кельнер! Юноша, весь дрожа, зарылся в газету. Кельнер прошел мимо. Душа Пэрриша исполнилась благодарности судьбе. Стрелки часов, казалось, застыли на месте, тем не менее, он не мог отвести от них глаз.
Томительно медленно проползло десять минут. Опять кельнер! Пэрриш снова прячется за газетой. Кельнер помешкал — этак с неделю — и пошел дальше.
Еще десять ужасных минут, и снова кельнер. На этот раз он принялся вытирать столик и делал это, кажется, месяц; потом два месяца стоял у стола и, наконец, отошел.
Пэрриш чувствовал, что нового появления кельнера он не вынесет. Он должен рискнуть, должен пройти сквозь строй, должен спастись. Но кельнер еще пять минут — они показались бедняге долгими месяцами — околачивался по соседству, и Пэрриш следил за ним затравленным взглядом, чувствуя, как его мало — помалу начинают одолевать все недуги старости, а голова медленно седеет.
Наконец кельнер побрел прочь, остановился около одного столика, получил по счету, побрел дальше, снова получил по счету, побрел дальше… Все это время Пэрриш не спускал с него умоляющих глаз, прерывисто дыша от волнения, смешанного с надеждой, чувствуя, как бешено колотится сердце.
Кельнер снова остановился, чтобы получить по счету. «Теперь или никогда», — подумал Пэрриш и двинулся к двери. Один шаг… два шага… три… четыре… он уже у дверей… пять… у него трясутся колени… кажется, он слышит чьи-то поспешные шаги… от одной этой мысли сжимается сердце… шесть шагов… семь… он уже на улице… восемь… девять… десять… одиннадцать… двенадцать… так и есть, за ним Кто-то гонится! Он поворачивает за угол, сейчас он припустит что есть духу… чья-то тяжелая рука опускается ему на плечо, и силы оставляют его.
Это был майор. Он не задал ни одного вопроса, не выказал ни малейшего удивления. Он заговорил, как всегда оживленно и бодро:
— Черт бы их всех побрал! Они меня задержали. Поэтому я и пропадал столько времени. В билетной кассе новый кассир, он меня не знает и не хотел обменивать билет, потому что это не по правилам. Пришлось разыскивать моего старинного приятеля, Великого Могола — начальника станции, понимаете? Эй, извозчик, извозчик, сюда!.. Прыгайте, Пэрриш! Русское консульство, извозчик, и гони что есть духу!.. Так вот, я и говорю, на все это ушла уйма времени. Но теперь все в порядке, все улажено. Ваш багаж заново взвешен, выписаны новые квитанции, проездной билет и плацкарта обменены, и все это лежит у меня в кармане; тут же и сдача… я поберегу ее для вас. Погоняй, извозчик, погоняй! Что они у тебя, уснули?
Бедняга Пэрриш всячески старался ввернуть хоть слово, покуда извозчик увозил их все дальше от бесчестно покинутой им пивной, и когда это наконец удалось ему, выразил желание тут же вернуться и уплатить по счету.
— О, об этом можете не беспокоиться! — невозмутимо ответил майор. Здесь все в порядке. Они меня знают, меня все знают. В следующий раз, когда я буду в Берлине, я это улажу. Гони, извозчик, времени у нас в обрез.
К русскому консульству они подъехали с опозданием на две минуты и вбежали в помещение. Там уже не оказалось никого, кроме письмоводителя. Майор положил перед ним на конторку свою визитную карточку и сказал по-русски:
— Так вот, чем скорее вы завизируете паспорт этого молодого человека для поездки в Петербург…
— Но, милостивый государь, я не имею на это права, а консул только что уехал.
— Куда?
— За город. Он там живет.
— И вернется…