– Алевтина, давайте руку! – А это Николай, судя по взгляду, уже совершенно трезвый, стоит на коленях на причале, тянет к ней обе руки. За его спиной маячит испуганный Толик.
– Он жив?!
– Аля, господи! Да дайте же вы руку! – Николай ложится животом на пирс, хватает ее за плечо, почти силой вытаскивает на площадку. Перед самым лицом чьи-то обутые в кеды ноги.
– Как ты? – и кеды, и голос принадлежат Толику, он присаживается перед ней на корточки, в глазах-пуговицах раскаяние пополам с каким-то другим, трудно дифференцируемым чувством. – Алечка, мы ж не хотели...
– Отвали!
Сейчас не до его извинений, и морду его печальную она видеть не может, она видит только одно – обтянутую мокрой рубашкой спину Гришаева. Гришаев стоит на коленях над распростертым на площадке телом, ругается вполголоса.
– ...Козлы, чуть пацана не угробили, – голос злой, но, помимо злости, в нем слышится облегчение. – Ну, давай же, товарищ Федор, открывай глаза. Труба зовет!
– Он дышит? – разговаривать с Гришаевым не хочется, но только он один знает, жив ли товарищ Федор.
Он долго не отвечает, то ли не слышит вопроса, то ли не знает, что сказать. Ну и хрен с ним! Она сама...
...Волосы у товарища Федора мягкие и от воды вьются мелкими кольцами, а лицо спокойное – неживое...
– Товарищ Федор! – она кричит и не узнает свой голос.
– Аля, тише! – на плечи ложатся тяжелые ладони, пытаются оттащить ее прочь. Егор.
– Пусти! – она вырывается, опять падает на колени. – Федор!
– Не ори, – Гришаев смотрит куда-то поверх ее головы, хмурится. – Все с ним в порядке. Сейчас очухается.
И, точно в подтверждение его слов, тело, еще секунду назад неподвижное и неживое, дергается, заходится кашлем. Гришаев подхватывает товарища Федора под мышки, поддерживает, не дает завалиться на спину.
– Видишь, живой твой товарищ Федор, – Егор обнимает ее за плечи, прижимает к себе.
Да, живой, но она должна убедиться...
Кашель переходит в хрип, потом в жалобные всхлипывания.
– Тише, тише, парень, все хорошо, – Гришаев ободряюще похлопывает товарища Федора по спине. – Открывай глаза, не бойся.
...У товарища Федора жуткий взгляд – неживой, застывший. От него мокрая футболка покрывается ледяной коркой, холодным панцирем льнет к спине.
– Что за черт?! – пальцы Егора на ее плечах судорожно сжимаются, делают больно. – Что у него с глазами?
– Это из-за зрачков, – голос Гришаева спокойный, уверенный. – Парень пережил острое кислородное голодание. Зрачки широкие, радужки не видно. Сейчас все пройдет. Она его вовремя вытащила, – он смотрит на Алю не с уважением, но с легкой тенью одобрения. Надо же, она заслужила его одобрение...
– Товарищ Федор? – она зачем-то переходит на шепот. Наверное, боится напугать его еще сильнее. – Товарищ Федор, все хорошо.
У него ледяные руки и дыхание со свистом, но взгляд уже обыкновенный, только испуганный. Прав был Гришаев...
– А я вас видел. Там, внизу, – товарищ Федор смотрит на нее и застенчиво улыбается. – Он звал меня, а вы не отпустили.
– Кто тебя звал? – она знает кто, но все равно спрашивает.
– Он. Разве вы его не видели?
– Где?
– Там, внизу. Он на меня смотрел... и на вас. Я уже сдался, а вы меня вытащили.
– Вытащила, – она кивает, оборачивается к Егору: – Спасибо, что помог нам с товарищем Федором.
Егор молчит, смущенно отводит глаза, а Гришаев улыбается, как всегда, ехидно...
* * *Уснуть никак не получалось – слишком сильным был пережитый стресс. Аля смутно помнила, что происходило после того, как товарищ Федор пришел в себя. Кажется, ей пришлось выслушать извинения и покаяния Толика с Николаем. Кажется, Эллочка, которой дела не было до того, что человек едва не погиб, интересовалась, откуда у нее такое симпатичное колечко, а Вадим Семенович отчитывал парней за преступное разгильдяйство. А потом Егор увел ее в дом: сначала ждал, пока она примет душ и переоденется в сухую одежду, а потом отпаивал кофе с коньяком. От коньяка она наконец согрелась, перестала клацать зубами и захотела спать. Егор, краснея и смущаясь, предложил ей заночевать у него в комнате: «Аля, не подумай ничего дурного, я просто боюсь оставлять тебя одну в таком состоянии», но она отказалась. Утренних разговоров и косых взглядов ей хватило с лихвой. Да и Гришаев наверняка бродит где-то поблизости – шпионит... Нет, она как-нибудь одна. И не нужно за нее бояться. Теперь, когда она переселилась на второй этаж, уже можно ничего не бояться. Рядом, через стену, комната Гришаева, напротив – Егора, экологов и четы Ивановых. Только крикни – и кто-нибудь обязательно придет на помощь. Да и устала она очень сильно, ей теперь не до призраков, ей бы поскорее в теплую постель, закрыть глаза и ни о чем не думать. Егор не стал настаивать, лишь на прощание поцеловал ее в щеку. Кажется, она уснула, так и не удосужившись закрыть дверь на замок.
...Алю разбудил голос: не то стон, не то плач, жалобные причитания. Если бы она вспомнила о вчерашней гостье, то ни за что не подошла бы к окну, но она не вспомнила. Слишком крепкими были путы сна.
Окно распахнулось бесшумно, в комнату ворвался порыв свежего ветра, взъерошил Алины волосы, запутался в шторах. Не то плач, не то стон стал громче. Аля выглянула в окно, в окутавшей дом темноте пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь. И, кажется, рассмотрела...
Товарищ Федор сидел прямо на земле, в нескольких метрах от дома. Она не могла видеть его лица, только смутные очертания гимнастерки, но точно знала, что это именно он, точно маленький ребенок, заливается горючими слезами у нее под окном.
– Эй, – кутаясь в наброшенную на плечи кофту, она вышла на балкон, перегнулась через перила, – товарищ Федор?
Плач смолк, в наступившей тишине стало слышно, как оглушающее громко трещат неугомонные цикады.
– Товарищ Федор, ты что здесь делаешь? Почему ты не дома?
Едва различимая в скудном свете луны фигура шагнула под балкон.
– Хозяйка?.. – голос у товарища Федора был странный, точно это не она, а он только что выбрался из жарких объятий Морфея.
– Федор, ты плакал?
– Плакал... – он запрокинул голову, и Аля увидела его глаза, черные, бездонные. Вроде бы не должна была видеть в этой кромешной темноте никаких глаз, а увидела. И даже рассмотрела желтоватое свечение на их дне. – Хозяйка, он ждет тебя...
...Хозяйка, он ждет тебя...
...Аля вздрогнула, открыла глаза. Холодно, сыро и темно. И товарищ Федор куда-то пропал. А ногам мокро и скользко...
Она посмотрела вниз, на свои босые ноги, и, зажав рот рукой, тихо всхлипнула. Мокро и скользко, потому что под ногами у нее не плиточный пол балкона, а влажная от росы трава. А холодно, потому что она не дома, а на Мертвом озере, на самом краю высокого обрыва. Еще шаг – и все...
Как же так вышло? Последнее, что она помнит, это запрокинутое к небу лицо товарища Федора, а дальше память точно стерли, и кусок жизни заодно. Как она очутилась здесь, достаточно далеко от поместья, в одиночестве, в молчаливой темноте, почти над бездной?..
Одно неловкое движение, даже не шаг, а лишь взмах руки – и ноги заскользили на мокрой траве, в невидимую с обрыва озерную воду посыпались мелкие камешки. Озеро отозвалось недовольным ворчанием, а потом Аля услышала громкий всплеск. Может, рыба? Очень крупная рыба... Живая рыба в мертвом озере...
Назад, подальше от края! Туда, где земля не уходит коварно из-под ног и не слышен этот странный, на самой границе восприятия, звук, от которого кожа покрывается мурашками и кровь стынет в жилах. Назад к дому...
В плотной, какой-то совершенно нереальной темноте сориентироваться никак не получалось. Единственное, что Аля знала наверняка, это с какой стороны находится озеро. А еще теперь она могла не беспокоиться по поводу призрака Настасьи. Не было никакого призрака! Проблему нужно искать не вовне, а в себе самой. Похоже, она все-таки страдает лунатизмом. Раньше не страдала, а теперь вот, на старости лет, необычная болезнь проявилась во всей красе, занесла ее на ночь глядя бог весть куда.
Сейчас главное – не поддаваться панике. Поплакать и поистерить можно и дома, а пока надо до дома как-то добраться. Что осталось в памяти с той экскурсии по окрестностям, которую ей устроил утром Егор? Когда они шли от дома, озеро было справа, а Настасьина топь слева, а сейчас все наоборот. Значит, идет она в правильном направлении, и если держаться дороги и не сворачивать в сторону, то рано или поздно – лучше бы, конечно, рано – она выйдет к дому.
Побежать хотелось так, что аж пятки зачесались. Если бежать, то в Полозовых воротах можно оказаться намного раньше, чем если идти пешком. Но бежать в этой кромешной темноте никак не получится, тут и идти-то нужно осторожно, чтобы чего доброго не сбиться с пути. Ничего, тише едешь, дальше будешь...
Аля шла, кажется, уже целую вечность. Босые ноги, сбитые о невидимые в темноте камни, горели огнем, и с каждой минутой становилось все холоднее. А дорога все никак не заканчивалась, и рассвет все никак не наступал, точно идет она по замкнутому кругу в сплошном безвременье.
Аля шла, кажется, уже целую вечность. Босые ноги, сбитые о невидимые в темноте камни, горели огнем, и с каждой минутой становилось все холоднее. А дорога все никак не заканчивалась, и рассвет все никак не наступал, точно идет она по замкнутому кругу в сплошном безвременье.
Это бы полбеды, нет таких дорог, которые никуда не ведут, выйдет она к дому, никуда не денется. Хуже другое, то, в чем Аля долго не решалась себе признаться.
Ощущение было острым и назойливым, как комариный писк, а еще страшным. Кто-то крался за ней в темноте. Крался и наблюдал. Она его не видела, а он ее видел. И вовсе это не игры воображения! У нее вообще нет никакого воображения! Зато со слухом все с порядке, и она его слышала, того, кто крался следом. Тихий шорох песка под ногами, тихий вздох, едва ощутимое движение воздуха. Тот, кто крался и наблюдал, был близко. Господи, кажется, слишком близко...
– Товарищ Федор?! – Глупый мальчишка! С него станется заманить ее в эту глушь. Он же странный, неправильный. Заманил, а потом растерялся, может, сам испугался и сейчас вот идет следом, шуршит, дышит... – Товарищ Федор, это ты?! Выходи! Хватит прятаться!
Вот, а теперь ничего не слышно, потому что тот, кто прячется в темноте, затаился и ждет.
– Кто здесь?!
Глупый вопрос. Если бы он хотел представиться, то давно бы уже вышел, а он прячется. И озеро совсем близко, с этим своим реликтовым змеем...
Точно почувствовав Алины мысли, кольца бриллиантовой змейки на ее пальце едва ощутимо сжались. Почудилось, это уж точно почудилось...
Все, нельзя стоять и ждать, когда эта невидимая тварь бросится на нее из темноты, надо идти вперед. Дом уже где-то совсем близко.
...Тварь бросилась. Больно сжала горло, зашарила по телу не то руками, не то щупальцами, задышала прямо в ухо громко и часто. Аля закричала, дернулась в сторону, прочь от рук-щупалец. Поскользнулась, растянулась на мокрой траве, забарахталась. Странная трава, неправильная – мягкая и податливая, а под травой холодная вода. Настасьина топь... Вот почему земля под ней качается и чавкает, потому что нет никакой земли, а есть трясина, похожая на цветущую лужайку.
Ну как же так?.. Ведь всего же шажок в сторону... Ночной твари нет, и рук-щупалец тоже нет, а трясина – вот она. Ноги дна не чувствуют, а руками не за что схватиться, все вокруг зыбкое, обманчивое. И вода заливается уже за шиворот, намокшая кофта камнем тянет ко дну, а сбросить ее нет никакой возможности. Остается барахтаться и кричать – громко, истошно, так, что в Полозовых воротах услышат. Услышать-то услышат, но спасти ее не успеют...
Как же не хочется умирать... да еще такой жуткой смертью, в темноте... Кричать больше нет сил и бороться тоже. Бесполезно бороться...
Она уже смирилась и теперь лихорадочно вспоминала слова молитвы, чтобы не сгинуть вот так – неправильно, когда что-то схватило ее за волосы. Схватило и больно потянуло: сначала за волосы, а потом за ворот мокрой кофты вверх, из трясины. Топь зло урчала и не отпускала, но тот, кто тянул Алю за волосы и за шиворот, был сильным. Рывок – и руки уже свободны, можно помогать ими своему нежданному спасителю. Еще рывок – и лопатки упираются во что-то твердое, надежное – гать. Ну и пусть кожа на голове горит огнем, и волосы она еще долго не сможет расчесывать без боли, зато живая... Да она руки готова целовать тому, кто ее за волосы вытащил из трясины, и сейчас не отпускает, держит крепко-крепко, куда-то несет...
Все, больше не несет, поставил на землю, самую настоящую, твердую, с мелким песочком.
– Спасибо, – голос она, оказывается, не сорвала, еще может поблагодарить своего спасителя. – Спасибо вам огромное.
А благодарить-то некого... Вокруг темнота и тишина, и лишь едва различимое шуршание удаляющихся шагов. Вот так...
Слишком много потрясений для одного человека. Силы как-то внезапно закончились: и физические, и психические. Даже страха почти не осталось. Аля плюхнулась на землю, зачерпнула в ладони горсть теплого песка, разревелась.
Слезами горю не поможешь – любила повторять нянечка Афанасьевна. Не права была нянечка, слезы иногда помогают, вымывают из души липкую черноту, позволяют собраться с духом. Аля плакала, размазывая по лицу грязь и слезы, а озеро тихо вибрировало, то ли сочувственно, то ли раздраженно. Когда она выревелась, оказалось, что тьма уже не такая кромешная, как прежде. Вдали у самого горизонта тонкой розовой полосой загорался рассвет. Света от новорожденного солнца было еще мало, но главное Аля увидела пологую крышу дедова дома. Дом был совсем близко, так близко, что сидеть посреди дороги и поливать слезами теплый песок расхотелось, а захотелось бежать без оглядки вперед, к черной громаде Полозовых ворот.
Аля вошла в дом с первыми, еще робкими лучами солнца, на цыпочках поднялась на второй этаж, в сизых сумерках пробралась к своей комнате. Пока шла, успела заметить, что не одна она не спит. Из-под двери Ивановых пробивалась полоска приглушенного света, за дверью экологов слышалась странная возня, но свет не горел. До своей спальни дойти Аля так и не успела, потому что дверь Егора внезапно распахнулась, выплескивая в коридор оранжевый электрический свет.
– Аля, господи! – Егор стоял на пороге полностью одетый и смотрел на нее встревоженным взглядом. – Где ты была? Я волновался, хотел узнать, как ты, а дверь заперта, и никто не открывает...
– Была, – она рассеянно понаблюдала, как с ночнушки на бежевую ковровую дорожку стекают ручейки грязной воды, а потом не удержалась – всхлипнула: – Егор, со мной, кажется, не все в порядке. Я, наверное, во сне хожу.
– Где ты ходишь во сне? – спросил он шепотом и осторожно, боясь испачкаться, потянул ее за рукав кофты. – Откуда ты вообще пришла?
– С озера.
– С Мертвого озера? – уточнил он.
Вместо ответа она лишь кивнула.
– А что ты делала на озере посреди ночи?
– Не знаю. – Лужа на ковер натекла большая. Наверное, завтра Елена Александровна будет сильно ругаться. – Я плохо помню, проснулась на озере, пошла обратно, попала в трясину.
– Какую трясину? – Егоровы глаза удивленно расширились, и он, теперь уже не опасаясь за чистоту своей одежды, прижал Алю к себе. – Ты почему вся мокрая?
– Настасьину трясину. – От Егоровых рук шли волны тепла, и могильный холод, которым она заразилась этой ночью, на время отступил. – Ту, которую ты мне вчера показывал. Я шла, а на меня кто-то напал в темноте, я побежала и стала тонуть.
– Так, не надо нам тут с тобой стоять, – Егор огляделся по сторонам. – Давай-ка пойдем в комнату, ты вымоешься, переоденешься и все мне по порядку расскажешь, – он мягко, но настойчиво подтолкнул Алю к дверям ее комнаты.
Там за время ее отсутствия ничего не изменилось, только дверь, ведущая на балкон, была приоткрыта.
– Ты ее сама открывала? – Егор кивнул на дверь.
– Да, мне послышалось, что кто-то плачет, и я вышла на балкон.
– И что?
– И ничего. – Нет смысла рассказывать о товарище Федоре. Скорее всего, не было никакого Федора, а все это лишь происки ее больного воображения. – Я вышла на балкон и больше ничего не помню. Егор, холодно. Я пойду переоденусь, хорошо?
Кое-как она отмылась от липкой болотной жижи, но на то, чтобы высушить длинные, ниже талии, волосы, сил уже не осталось. Аля связала их в тугой пучок на макушке, набросила банный халат, вышла из ванной.
Егор сидел на ее кровати и разглядывал узоры на обоях. Вид он имел безмятежный, но безмятежность эта была обманчивой.
– Согрелась? – он похлопал ладонью рядом с собой, приглашая Алю присесть. – А я вот тебе принес. – В Алиных ладонях оказалась плоская серебряная фляжка. – Здесь коньяк, пей.
Она невесело усмехнулась. Похоже, события в этом странном месте развиваются циклично: вчера она тонула, потом принимала ванну и пила коньяк, и вот сегодня все повторяется, только с единственной поправкой – вчера ее никто не пытался убить.
– Пей, тебе это на пользу, – Егор настойчиво протянул фляжку Але.
– Я уже пила.
– Это было вчера. Пей!
В спиртном Аля разбиралась так же плохо, как и в кофе, но один несомненный эффект от Егорова коньяка все же имелся: в голове зашумело, а телу стало даже не тепло, а жарко.
– Вот, а теперь рассказывай. – Голос у Егора был тихий, успокаивающий, и мягкие ладони ласково скользили по мокрому Алиному затылку.
Она послушалась. Хоть и нечего было особо рассказывать, хоть и не запомнила она толком ничего из того, что с ней случилось, но на душе как-то сразу полегчало, точно лежащую на груди бетонную плиту слегка приподняли.
Егор слушал очень внимательно, не перебивал, давал выговориться. Лишь поглаживал нежно, теперь уже не затылок, а шею и плечи. Отогревал дыханием ее холодные ладони. Дыхание у него было горячее, обжигающее. Сначала оно обжигало Алины руки, а потом, как-то незаметно, шею. Аля уже все давно рассказала и даже успела немного всплакнуть над своей едва не загубленной непутевой жизнью, а он все не уходил. Смотрел так, что жарко становилось теперь уже и без коньяка, шептал на ухо что-то успокаивающее, гладил так, как ее уже давно никто не гладил. Чем все закончится, она понимала. Да, слишком рано, да, она еще не готова, но оттолкнуть эти руки не было никаких сил. Банный халат уже сполз с плеча, и плечу теперь щекотно от Егоровых поцелуев, а позвоночнику холодно из-за стекающей с волос воды.