На дне балки горел костер, над которым жарились нанизанные на ивовый прут куски мяса. Двое давно не стриженных мужиков, одетых примерно тем же манером, что и я, сидели у огня. Тот, который был постарше, со стертыми до самых десен зубами, при помощи кривой бронзовой иглы чинил свою незамысловатую обувку. Дратвой ему служили чьи-то тонкие, прочные сухожилия (будем надеяться, что не человеческие). Другой, еще безбородый, следил за тем, чтобы мясо не подгорело.
Оба были вооружены бронзовыми топориками, а поблизости лежали завернутые в овчину луки и колчаны, полные стрел.
Спешившись, я отпустил коня в табун, где у него было много разных дел помимо кормежки, а сам припал к глиняному горшку, наполненному кисловатым кобыльим молоком.
Пока предок жадно и не очень эстетично лакал, я внимательно присматривался к горшку. Слеплен он был вручную, без применения гончарного круга, и сплошь покрыт орнаментом, свойственным так называемой андроновской культуре.
Опять мимо! Подобные горшки пользовались в бронзовом веке такой же популярностью, как в мое время – одноразовые пластиковые стаканчики.
Конепасы на мое появление никак не отреагировали и продолжали молча заниматься своими делами. Молчал и я, то есть – предок. Времена сладкоречивых софистов и пламенных риторов еще не наступили. Беден был язык древних кочевников, и каждое слово действительно ценилось ими на вес золота. Тут анекдот не затравишь, и зря не похохмишь.
Внезапно меня охватила вселенская тоска, не менее мучительная, чем зубная боль. Неужели мне суждено годами жить в грязи, во вшах, в дикости, в тупом молчании? Жрать жесткое конское мясо, спать на сырой земле, покорно сносить боль, надрываться в непосильном труде, совокупляться с непрезентабельными замарашками?
И все ради чего? Дабы в случае невероятной удачи отыскать в чужедальней стране какого-то урода (возможно, даже и не врага рода человеческого, а чудом выжившего калеку-гидроцефала) и намотать его кишки на свой меч?
Хорошо, а какая у меня есть альтернатива? Вернуться в клинику профессора Котяры? Покорно терпеть все его варварские эксперименты, мучиться от бессонницы и пролежней, ловить на себе сочувственные взгляды медсестер да еще и сушить мозги академической наукой? Фигушки. Дождутся они меня, как же… А если сбежать в какую-нибудь более цивилизованную эпоху? Зажить полноценной жизнью. Добиться богатства, власти, известности. Но для этого придется полностью подавить сознание предка, что равносильно убийству… И потом, где гарантия, что общество английских лордов или московских бояр не осточертеет мне в той же степени, как и компания скудоумных конепасов? Ладно, не стоит зря травить душу. Ведь не прошло еще и пары часов, как я оказался здесь. Надо жить проще…
Затем меня посетила мысль, которую никак нельзя было назвать отрадной.
А почему, спрашивается, я приставлен к табуну?
Ясно, что конепасы к местной элите не относятся. Скорее наоборот. Достаточно только глянуть на моих сотоварищей – один старик, уже почти отживший свой век, другой мальчонка, еще не вошедший в возраст. Короче говоря, товар бросовый.
Тогда почему в этой компании оказался мой предок, мужчина в полном расцвете сил? Утратил доверие общества? Или провинился в чем-то?
Не в силах побороть недоумение, я даже заерзал на том месте, где сидел, и тогда ноющая боль в боку резанула ножом. Вот и ответ! Я болен или ранен, а потому на серьезное дело не гожусь. Такой и с тяжелой сохой не справится, и в лихом деле подведет.
С изъянцем мне досталась оболочка. В таком виде до Крита не добраться. Где здесь ближайшая поликлиника?
Отдав должное черному юмору, я исподволь, без нажима, заставил предка задрать подол рубахи.
Зрелище, открывшееся мне, прямо скажем, было не из приятных. На боку, чуть повыше диафрагмы, торчала багровая гуля, размером приблизительно с кулак. Первопричиной ее, несомненно, была аккуратная ранка, из которой сочился гной.
Что это – свищ, укус змеи, удар кинжала?
В мутном сознании предка неохотно, как дубовая коряга, всплыло воспоминание – угон чужого стада, короткая ночная схватка, конское ржание и человеческие вскрики, лязг оружия и хруст черепов, а потом, когда преследователи уже стали отставать, укус стрелы, спицу которой он в запале отломал, дабы та не мешала скакать.
Теперь все понятно. В ране остался наконечник стрелы, который и не дает ей зажить. Дело в принципе пустяковое, но без хирургического вмешательства не обойтись. На местных врачевателей надежды мало. Умели бы они лечить такое, давно бы вылечили.
Сам я не справлюсь – уж больно место неудобное. А что, если пригласить в ассистенты старика? Шьет он очень даже ловко. Да и резать, чувствуется, мастак. Что чужая опухоль, что чужое горло – ему все едино. Руки не дрогнут. Жаль, правда, что он не мыл их с малолетства.
Для операции понадобятся три вещи – соответствующий инструмент, антисептики и давящая повязка напоследок. (За время скитаний по различным медицинским учреждениям я слегка поднаторел во врачебном деле.)
Вместо скальпеля сгодится тончайшая пластинка кремня, которой старик перерезает жилы. Замена хирургической игле и кетгуту тоже имеется. Антисептик придется использовать самый примитивный – собственную мочу. В уринотерапию я не верю, но в моем положении выбирать не приходится. Рубаху порвем на бинты. Пойдут в дело и листья подорожника, обильно растущие вокруг.
Боль, конечно, ожидалась адская, а потому существовала вероятность того, что я не выдержу ее и против собственной воли отправлюсь в незапланированное «душеходство», бросив ничего не понимающего предка в дикой степи с распоротым боком.
Да, перспектива поганая… Слаб человек, а душа его слаба еще в большей мере. (Нет, это не Экклесиаст. Так приговаривал мой братец, отправляясь под утро в дежурный магазин за очередной бутылкой водяры).
Совсем иное дело, если бы мы могли разделить обузу предстоящей операции пополам. Пусть предок терпит боль, а я займусь врачеванием. Ведь, строго говоря, я пока еще гость в этом теле, а гость не обязан сносить муки и невзгоды, обрушившиеся на хозяина. Все мои ощущения имеют опосредованный характер. Свет, звук, запахи, боль, вкус, похоть и многое другое, что определяет наше бытие, приходят ко мне через чужие органы чувств, от которых, наверное, можно как-то отмежеваться.
Не знаю, что получится, но попытаться стоит…
Опять пришлось действовать чисто интуитивно, методом тыка, как любят выражаться (правда, по разному поводу) электрики и половые гиганты.
Сначала я ослеп, то есть отключился от чужого зрительного центра. Потом оглох. Утратил ориентацию в пространстве. Перестал ощущать запах дыма. А сразу после этого исчезла и боль – острая резь в зубах, тупая ломота в боку и нестерпимый зуд во всем теле.
Быстренько вернув себе все другие чувства, кроме самого последнего, дарованного нам коварной Пандорой вместе с прочими бедами и напастями, я для контроля сунул руку в огонь. Волоски на тыльной стороне ладони сразу обуглились, но вместо ожога я ощутил только легкое покалывание.
Дело теперь оставалось за малым – на время подавить волю предка, не гася при этом сознания, и как можно более доходчиво объяснить старику то, что от него требуется.
Как я и предполагал, операция продлилась недолго. Прежде чем очередная порция мяса успела поджариться, треугольный бронзовый наконечник был извлечен наружу (правда, вместо пинцета пришлось использовать свои собственные пальцы), пять грубых стежков стянули края очищенной от гноя и промытой раны, а мою грудь охватила плотная повязка.
Старик оказался на удивление понятлив и хладнокровен. Все, что полагается, он сделал с той же неторопливой сноровкой, с какой подшивал обувку или ловил вшей. Чужие мученья, по-видимому, мало трогали его. Невзгоды, лишения, боль и смерть были столь обычным атрибутом здешнего существования, милосердие и сострадание просто не успели зародиться в поэтому суровых душах.
Впрочем, пользовал меня старик отнюдь не бескорыстно. За оказанные услуги он без зазрения совести вытребовал бронзовый браслет, судя по всему, имевший немалую ценность.
К ночи бок разболелся пуще прежнего, и меня стало лихорадить. Спасительный сон не шел. Даже аппетит пропал.
Старик ненадолго отлучился куда-то и принес изрядный сноп жесткой, остро пахнущей травы, соцветья которой были немедленно заварены в кипятке.
Опорожнив через силу пару ковшиков этого пойла, я почувствовал себя настолько странно (ни хорошо и ни плохо, а именно – странно), что ко мне вернулись юношеские воспоминания, давно выветрившиеся из памяти. Примерно так же, только еще гадостней, пахла анаша, которую покуривали в школе мои сверстники, позже переключившиеся на героин и экстази. По всему выходило, что старик напоил меня крепким отваром дикой конопли. Ну и жук…
Под воздействием наркоты я заснул и провалялся в глубоком забытье аж до следующего вечера. Лихорадка прошла, опухоль спала, боль хоть и осталась, но имела уже совсем другой характер, внушавший надежду на скорое исцеление. Благодарить за это, думаю, нужно было в первую очередь могучий организм предка.
Уже на закате меня посетил серый конь, которому накануне тоже крепко досталось. Из скупых слов старика я понял, что по нелепой случайности два пасшихся по соседству косяка вдруг смещались (по лошадиным понятиям это было равносильно объединению двух гаремов) и мой видавший виды сивка-бурка не устоял в схватке с более молодым и ражим соперником.
Я погладил печальную лошадиную морду и тихо сказал по-русски:
– Ничего, найдем мы тебе еще бабу…
На пару дней я был освобожден от пастушеских трудов, однако мне перепоручили хозяйственные заботы, обычно лежавшие на мальце, который, кстати сказать, приходился старику каким-то дальним родственником. Обязанности эти были несложные – доить кобылиц да жарить мясо жеребят, которое мои сотоварищи употребляли в неимоверных количествах, руководствуясь чисто волчьим принципом: жри от пуза, пока есть возможность, а не то завтра голодать придется.
Исполняя обязанности повара, я не смог удержаться от некоторых нововведений. Так, например, куски мяса теперь предварительно отбивались обухом топорика, а потом целые сутки мариновались в кислом молоке вместе с черемшой и щавелем.
Мальцу мои кулинарные изыски не очень-то понравились, зато старик остался доволен, что и не удивительно, учитывая плачевное состояние его зубов.
Спустя неделю я самостоятельно снял бинты (на боку их пришлось отмачивать горячей водой). Опухоли не было и в помине, багровая короста слезала клочьями, обнажая молодую розовую кожу, а операционный шов выглядел вполне сносно.
Следующий рассвет я встретил верхом на своем скакуне, которого нарек гордым именем Буся (уменьшительное от Буцефала). Обычай наделять каждую отдельно взятую скотину собственной кличкой среди степняков еще не завелся.
Похоже, что сменить нас собирались только поздней осенью, когда придет пора перегонять табуны на зимние пастбища. Естественно, что к тому времени меня здесь уже не будет. А пока я приступил к интенсивному исследованию окружающей местности, благо матерые жеребцы управлялись со своими косяками строже самых ревностных конепасов и никогда не позволили бы им разбрестись. От волков табун охраняли собаки, а люди были приставлены скорее для блезиру.
Главное, что требовалось от нас – поднять тревогу в случае набега врагов. В степи давно не было мира, и стычки, подобные той, в которой мой предок нарвался на чужую стрелу, случались едва ли не каждый день.
Раз за разом я отъезжал все дальше и дальше от становища. При этом мне постоянно приходилось давить на предка, человека нелюбопытного и ограниченного (благо хоть не обиженного силой и выносливостью).
За время этих странствий я не встретил никого, кроме разного рода степных парнокопытных, змей да дроф. Ничего удивительного, если учитывать плотность нынешнего народонаселения. Один человек, наверное, приходится на сто тысяч квадратных километров. Это просто чудо какое-то, что в свое время мой предок нарвался на ту самую бабу, благодаря которой я очутился именно в этом времени и в этом месте.
Судя по высоте дуги, которую ежедневно описывало солнце, был самый разгар лета, что ночью подтверждали и созвездия (благодаря чуткому руководству профессора Мордасова я все же освоил азы небесной механики). Скорее всего я находился где-то между сороковым и пятидесятым градусами северной широты, но вот только где конкретно – на западе или на востоке?
В одном из самых дальних походов я достиг берега довольно широкой реки, уносившей свои воды на юго-запад. Это давало повод надеяться, что я обретаюсь не где-нибудь, а именно в матушке-Европе, ведь азиатские реки соответствующих широт текут в основном на север.
Несколько раз я оставался ночевать прямо в степи, а вернувшись, объяснял свои долгие отлучки желанием сделать наш рацион более разнообразным. В подтверждение этой версии я добыл несколько жирных дроф и подстрелил из лука сома, охотившегося в речной заводи за утятами.
Однако мои сотоварищи категорически отказались как от птицы, так и от рыбы. Похоже, что эти продукты вызывали у них такое же отвращение, как во мне лягушки или виноградные улитки, так ценимые зарубежными гурманами. Одним словом, дикари! На конине да на баранине выросли. Пришлось скормить всю добычу собакам.
Малец вел образ жизни, скорее свойственный кошачьим, чем приматам – если не был занят урочным делом и не ел, то сразу засыпал. В противоположность ему старик все время трудился не покладая рук – точил наконечники стрел, кроил и сшивал шкуры, лепил глиняные горшки, которые сушил на солнце, а потом обжигал на костре, строгал какие-то палочки, собирал лекарственные травы.
Эта деятельность обычно сопровождалась заунывными песнями, в которых мелодичности не было ни на грош, а смысла и того меньше. Тем не менее в песнях иногда упоминались такие странные для степняков понятия, как белокрылые лодки, каменные жилища и большая соленая вода. Среди своих соплеменников старик, наверное, слыл чуть ли не ученым-энциклопедистом.
Время от времени мы стали вести беседы (если только обмен парой коротких фраз можно считать беседой). Говорил, естественно, предок, а я лишь понуждал его к этому да помогал подбирать слова.
Довольно скоро выяснилось, что мой собеседник не так уж и стар, как это кажется, просто сильно сносился, словно сапог, который никогда не снимают с ноги. Деда нынешнего вождя он не помнил, а вот при его отце не раз водил в набег мужчин своего рода.
Случалось, что эти экспедиции заводили степняков очень далеко – до глухих непроходимых лесов на востоке и до великой реки на западе, считавшейся чуть ли не границей обитаемого мира.
Сам он видел эту реку только мельком, но поговаривали, что она течет через земли самых разных народов и в конце концов на дальнем юге впадает в большую соленую воду, незамерзающую даже в самые суровые зимы. (Я понял, что речь, скорее всего, идет о море.)
К исходу лета, когда урожай собран, а стада нагуляли жир, на берегах большой соленой воды происходит торжище. Туда приплывают на белокрылых лодках и съезжаются по суше чужеземцы самого странного вида – и с черными курчавыми бородами по пояс (не ассирийцы ли?), и с красной кожей (наверное, египтяне), и с ушами, длинными, как у зайцев (а это еще кто?).
Они берут у степняков лошадей, зерно, сыромятные кожи, вяленое мясо и невольников, а взамен предлагают оружие, украшения, бронзовые слитки и роскошные ткани.
Поняв, что рассказ о торжище весьма заинтересовал меня, старик добавил, что путь туда далек и опасен. Можно, конечно, плыть на плотах или долбленых лодках, но в одном месте из великой реки торчат каменные клыки, которые губят всех неосторожных путников. (Да не Днепр ли это? – мое сердце радостно дрогнуло.)
Те же, кто перед перекатами вытаскивает лодки на берег, попадают во власть воинственных хозяев этих мест, от которых можно откупиться только половиной всех товаров.
Как я ни старался, но никаких других сведений из старика вытянуть не смог. Басни про змееподобных людей, обитающих в северных болотах, о божественном мече, упавшем с неба, и о золотых козлах, пасущихся у истоков великой реки, меня ничуть не заинтересовали. Заодно я убедился, что греческая мифология старику совершенно неизвестна, а столь популярные в микено-минойском мире имена, как Тесей, Минотавр и Эгей, не вызывают никаких ассоциаций.
Ночью я отыскал косяк, ранее принадлежавший Бусе, и при помощи топора восстановил попранную справедливость. Кобылицы отнеслись к смене властелина достаточно хладнокровно, чего нельзя было сказать о жеребятах, чье отчаянное ржание, наверное, разбудило всю округу.
Рассвет застал меня так далеко от становища, что погони можно было не опасаться.
Я гнал лошадей на запад, дабы в случае удачи переправиться на правый берег великой реки и стороной обойти засады, караулившие путников у порогов. Дальше мой путь лежал к морю. Продав лошадей, я собирался на попутном корабле отправиться в дальние страны, где люди живут за городскими стенами, где жрецы умеют составлять календари и где ведется подробнейшая хронология царствующих династий.
В редкие минуты, когда я выпускал сознание предка из-под контроля, он с тоской озирался назад. Но, увы, дикому степняку не дано было понять причину, заставившую его покинуть родные кочевья. Ничего, рана заживчива, а память забывчива. Свыкнется со временем. Главное, чтобы берёг и обихаживал лошадей. Лично я в этом деле полнейший профан, даже кобылу от жеребца отличаю не сразу.