«Невский» наконец снялся с якоря, но уйти не успевает. Расстрела в упор не будет — но ему и с десятка кабельтовых не выдержать. А вдоль фарватера торопится «Нью-Айронсайдз», и — вот беда — в состоянии работать всем бортом. Пока стальная гора молчит. Не желает попусту тратить ядра на то, что кажется другим броненосцем того же размера. В американском флоте привыкли пробивать броню в упор. Идет осторожно, по середине фарватера — у янки лоцмана нет, приходится пользоваться картами.
Вот броненосец поравнялся с фортом Самтер. Там, в руинах, сидит человек — как сидел и в прошлый штурм. Перед ним — рукоять подрывного устройства. Провода уходят в воду. Там, на самой большой в гавани Чарлстона глубине, затоплен паровозный котел, очень похожий на лодку Ханли. Заполнены водой балластные цистерны, и герметичная емкость дремлет на дне. У нее ни винтов, ни храброго экипажа — зато в объемном чреве прячутся двадцать тонн лучшего пироксилина, смешанного для пущей мощности с селитрой.
В августе большая мина не сработала: человек у рукоятки решил, что топить янки миной слишком подло. Теперь, в декабре, при адской машине состоит человек, что неделю назад вместо дома обнаружил воронку. Он ждет. Вот над русским кораблем опадает и вновь взлетает сигнальный флаг. Пора. Рукоять переброшена. Контакт замкнут. Долгое мгновение — и посередине «Нью-Айронсайдз» встает столб из воды и песка. Выше борта, выше коротких мачт — да чуть не выше солнца. Корпус броненосца взгорбился, как у сердитого кота, и осел в воду вместе с поднятой взрывом водой. Корабли, построенные без водонепроницаемых переборок, случись им разломиться пополам, умирают быстро.
Не спасся ни один человек. На глубине семи морских саженей упокоились матрос Джон П. Бобб из Нью-Гэмпшира, которому три дня оставалось до истечения срока службы; сразу четыре моряка, носящих фамилию Браун; негр Джеймс Ф. Коллинз, капитанский повар; канонир Джекоб Эдж, на год опередив судьбу, определившую бы ему при ином развитии событий смерть от сердечного заболевания; и даже первый, возможно, в истории ВМФ США моряк-филиппинец Джозеф Астор, завербовавшийся во флот всего-то полтора месяца назад… И еще 440 человек.
Вместе с ними на дно легли две стопятидесятифунтовые нарезные пушки Пэррота, четырнадцать гладкоствольных одиннадцатидюймовок — и тысяча тонн брони. Трудная работа для водолазных команд, но вполне выполнимая. Жаль, для того, чтобы одеть в броню «Александра Невского», и этого металла недостаточно.
Эскадра Далгрена упрямо идет вперед. Янки — такие. Упертые! И хорошо понимают — случись флоту отступить, кампанию на острове Моррис придется начинать сначала.
— Сигнал, немедля! — лицо Алексеева словно мрамор, но пальцы сложенных за спиной рук сжимаются и разжимаются, точно щупальца кальмара. — «Подводной лодке: спасибо!».
Борегар кивает. Разумно. Есть в молодом человеке чувство слова, и слова своевременного.
Северяне разваливают строй. Гремят огромные орудия — но не по «Невскому», по волнам. Среди невысоких грив мелькает похожий на бревно объект с двумя смотровыми башенками. Ханли упрямо ползет в атаку на двух узлах мускульного привода. И все еще могучая эскадра северян дает задний ход… Кончено. Еще гремят пушки «Невского», посылая вдогонку все те же «испорченно-практические». Но — сражение окончено. Победа. Которой не случилось бы, не вложи в нее каждый все — и без оглядки.
— Как вам понравился морской бой? — тон Алексеева делано-безразличен. Внутри-то наверняка клокочет. Следует сказать что-нибудь историческое, но чувство слова подвело, и Густав Тутан Борегар всего лишь повторяет старое изречение Веллингтона:
— Пронесло, а могло быть и хуже…
— Точнее не скажешь, — соглашается молодой нахал. После чего крестится — широко и не в ту сторону, как все схизматики. Впрочем, какая разница? Кто сказал, что Господь не мятежник? Или — не русский…
Остатки северных полков стоят на голом островке среди болота, плечо к плечу. Первый Южной Каролины и аж Пятьдесят четвертый Массачусетский. Штыки в ножнах у пояса. Приклады ружей — у правого башмака. Над головой — звезды и полосы, иссеченные пулями.
Они слышат голоса тяжелых морских орудий — и не теряют надежды. Несмотря на совершенно безнадежное положение, в которое загнали себя сами. Теперь им кажется, что правильней было бы держаться за траншеи, до половины залитые солоноватой водой, и за стены фортов, неплохо разрушенные федеральной артиллерией в прошлом месяце. Пусть серый прибой захлестнул стены и брустверы — примкнуть штыки и продать шкуру подороже ничто не мешало. Кроме страха перед слитным, ни на что не похожим воплем, перед солнечным огнем на остриях штыков. Но среди замешательства твердо звучали голоса офицеров:
— Назад! Равняйся! — и снова: — Все назад!
Они так и отходили: ровными рядами, отстреливаясь. Потом сзади, словно сбитый с ног, но не успокоившийся драчун, под колени подкатилось болото. За месяцы осады в нем довелось пересчитать каждую кочку — и надо же, внезапность! Линии развалились, полки превратились даже не в стада — у стада хоть вожак имеется — в неуправляемые скопища людей, пытающихся вылезти на сухое место.
Место нашлось. И топи вокруг — вполне проходимы. Вот только пока офицеры навели порядок, полки оказались в окружении. Жиденьком… Но вы попробуйте прожить четыреста шагов по пояс в трясине под метким огнем!
Вот и остается стоять. В подсумках по три десятка бумажных патронов. Ружья — не брошены. Стрелять — без толку. Четыреста шагов трясины для старых бельгийских ружей — преграда не хуже каменной стены. Винтовки конфедератов бьют куда дальше. Положение — гаже не выдумаешь, но от моря разносятся глухие раскаты, и полки не спешат складывать знамена к сапогам победителей. Стоят. Ждут. Умирают.
Угрозы со стороны изолированных на болоте частей нет. Так рассудил командующий высадкой. Генерал Вильям Бут Талиаферро, что еще полгода назад форт Вагнер защищал, теперь взял свое обратно, и, будьте покойны, так просто назад не отдаст. Но раз угрозы нет, к чему переводить патроны? Оставленные для наблюдения за забравшимся в ловушку противником роты даже не получили приказ вести огонь. Стоят, перешучиваются. Кто-то нашел время сменить промоченные при высадке носки на сухие. Это башмаков у Конфедерации не хватает. Обувь — забота правительственная, вот с ней и обстоит, как с прочими правительственными делами. Носками занимаются женщины — и уж они для своих мужчин расстарались. У иных солдат по десять пар…
Неленивые найдутся всегда.
Вот солдат в сером надрывает зубами патрон, засыпает заряд в ствол. Туда же отправляется бумага — пыж. Теперь пуля. Теперь прибить шомполом. Надеть капсюли на шпеньки. Вскинуть винтовку к плечу…
— Что вы делаете, сэр?
Окрик заставляет опустить оружие и встать во фрунт. Только после этого глаза докладывают, что перед тобой — русский союзник. А у кого еще в Чарлстоне черные кителя? Моряк. И, раз у него есть время прогуливаться по острову…
— А мониторы что, ушли?
— Ушли.
Кривится, как и должно регулярному офицеру, которому отвечено вопросом на вопрос. По взъерошенным пшеничного цвета усам видно: охотно дал бы в ухо. Но союзнику не имеет право. А потому просто повторяет:
— Так что вы делаете, рядовой?
Давненько в слово private не вкладывали такого сарказма. Да, тут тебе не человеки-автоматы, тут армия добровольцев. Эти, может, и не умеют носки тянуть на парадах, зато вкус победы распробовали. А на английский — бессмысленный — вопрос солдат Конфедерации всегда готов дать английский же — очевидно-бессмысленный — ответ:
— Стреляю, сэр.
— Куда, рядовой?
— В ниггеров, сэр.
На деле — в ту белую сволочь, что гонит их на убой. Но ведь не каждая пуля в цель. А при промахе по офицеру пуля сама выбирает жертву в плотном строю двух полков, которые очень не хотят сдаваться южанам. Потому что полки эти — черные!
Не то чтобы черных солдат не водилось в армии Конфедерации. Но в южных полках не смотрят на происхождение солдата. Богатый плантатор, зажиточный фермер, горожанин-хитрец, белый голодранец, промышляющий охотой на белок, свободный негр и раб, получивший волю в обмен на винтовку, — все стоят в одном строю.
У северян, — которые, провозгласив свободу чернокожих Юга, собственных рабов освободить не удосужились, — подход иной. Зачем ставить людей второго сорта в равные условия с прочими? А значит, создаются отдельные цветные войска — с белыми офицерами. И отправляются туда, где климат похуже. Или нужно копать побольше. В общем, остров Моррис вполне подходит.
— Сдаться предлагали?
— Ради ниггеров Эйби Линкольна снова мочить ноги? Без приказа?
Проще выпросить у товарища по роте еще десяток зарядов и продолжить расстрел беззащитных людей. Впрочем, пока враг не сдался — он враг.
Проще выпросить у товарища по роте еще десяток зарядов и продолжить расстрел беззащитных людей. Впрочем, пока враг не сдался — он враг.
Прапорщик Гришин раздумывал недолго.
— Найдется белая тряпица?
— Для союзника у нас найдется все… Правда, полезете в болото, сэр?
Полковник Эдвард Хэллоуэлл знал, что обречен. Рано или поздно какой-нибудь Джонни все-таки возьмет верный прицел… А что потом?
— Держитесь, парни. Даже если меня убьют, держитесь. Скоро вечер. За нами пришлют лодки… Помните — мы сражаемся за свободу. А дело свободы непобедимо, если не сдаваться.
Говорить в тишине было тяжело. Особенно в тишине, наступившей после радостных воплей победителей. В тишине, нарушаемой только редкими щелчками выстрелов — и постоянными стонами раненых. Знаменосец ругается на чем свет стоит — пуля чиркнула у него по черепу, застряла под кожей. Боль, должно быть, сильная, но стонать при знамени могучий капрал себе не позволяет. Ругаться — другое дело. Все солдаты ругаются, разве нет?
Он припомнил, как во время одной высадки старуха-каролинка в голос пожалела бедных мальчиков-лейтенантов. Мол, молодые еще.
— Чего их жалеть? — поинтересовался тогда полковник. — Я и сам был лейтенантом. Золотые деньки…
— Попадут в плен, повесят их, — объяснила женщина, — за то, что привели ниггеров. За то, что черные солдаты будут убивать, грабить и насиловать…
— Мои — не будут, — отрезал Хэллоуэлл. Он верил в то, что говорил. И тогда, и теперь. Что сказать? Воспитан квакером, квакером и останется. Даже если взялся за оружие. Убийство — грех, который может смыть только служение свободе… А из каких людей составлен полк! Что ни имя, то легенда.
Увы, достойный человек часто не замечает чужих недостатков… Так и достоинства квакера-полковника не помешали одному из его подчиненных отослать домой два жемчужных ожерелья и кое-что из столового серебра, взятых во время высадок во Флориде. Не все южане успели убежать, не все успели припрятать добро. Но сбор трофеев с мятежников — это ведь не грабеж? А насилий и убийств действительно не было…
Но сейчас полк, овцы и козлища, стоит стеной — и это главное! Да, как просто было полгода назад — развернуть знамена, примкнуть штыки, рвануться вперед за вождем на коне.
— Завтра мы будем ночевать в форте Вагнер! Есть ли здесь человек, который в это не верит?!
— Нет!
Потом — атака, должность командира полка в наследство от убитого товарища, два месяца окопного сидения… Но хуже всего — теперь. Когда редкие пули выхватывают людей из рядов, давая оставшимся в живых прочувствовать боль каждой потери, каждой раны.
Когда квакеру плохо, он ждет искушения. Враг рода человеческого не может не проверить человека на прочность. Так и случилось. Змий явился под белым флагом перемирия. Черный мундир, серебряный крестик на черно-рыжей ленте. Говорит с чудовищным акцентом, слова — самые простые. Пруссак? А, русский!
Русские представлялись Хэллоуэллу чем-то далеким и очень экзотическим. Вроде персов. Или японцев. А надо же — человек как человек. Ни рогов, ни копыт. Но главное — он сторонник рабства! Худший, чем тираны из Чарлстона и Ричмонда. Те угнетают негров, которые, хоть и заслуживают свободы, но белым людям не ровня. Но русские крестьяне ведь белые!
Пару лет назад ходили слухи, что с этим позором человечества покончено. В газетах пишут, что русские лишь несколько видоизменили рабство, переименовав его из krepostnichestva в вовсе уж непроизносимое vremennoobiazannoye sostoyanie. Как будто неудобоговоримое имя демона помешает христианину ненавидеть сатанинское ярмо и любить Бога!
И полковник презрительно бросает:
— Мы умрем, но не предадим дело свободы.
Прапорщик Гришин происходит из военнопоселенцев Вологодской губернии, ему этого пафоса не понять. Пожимает плечами: хотите помирать, так помирайте, и бредет по пояс в болотной жиже — к своим. У него еще немало дел на острове. Например, следует непременно навестить позицию Болотного Черта…
— Не сдались? — уточняют у него на сухом песке.
— Не хотят.
— Тогда мы продолжим… Да, не хотите сухие носки, сэр? Для союзников нам ничего не жалко! А что не сдаются, сэр, это даже хорошо. Янки будет занятие — ниггеров вывозить: осторожно, всю ночь. Потом цветных все равно отправят переформировывать, и мы их не увидим с полгода. Вполне достаточно! А возьми вы их в плен, их кормить бы пришлось. Того и гляди нам бы пайки порезали!
Говорливый джонни оглянулся. Полез в подсумок:
— Опять закончились! Парни, ну ссудите еще десяток патронов!
Потери 54-го Массачусетского полка составили около половины личного состава. Полк дождался ночи и ушел на корабли, унеся всех раненых. Убитые остались на поле боя — и содержимое их карманов досталось победителям, которых интересуют не деньги-золото, а бумаги. Может, сыщется что-то важное, даже секретное. Не пренебрегли и проверкой писем из дому. Тут у южан глаза на лоб и полезли.
— Почему он не бросил ЭТО в болото? — недоумевал один. — А если бы попал в плен?
— То Борегару пришлось бы повесить мерзавца! Как жаль, что подонок получил честную пулю… — сокрушался другой.
— Северяне опять запели бы о южных зверствах, — заметил третий, но завершил решительно: — И пусть бы скрежетали!
Наконец письмо, вызвавшее бурю, просмотрел сам командующий. По мере чтения брови Пьера Густава Борегара поднимались все выше — под самый козырек кепи.
«Дорогой, мы каждый час вспоминаем о тебе, с умилением глядя на подарки, которые ты присылал нам в прошлом году! Теперь, когда газеты пишут, что падение Чарлстона неизбежно, стоит, наверное, напомнить, что в серебряном сервизе из Фернандины не хватает некоторых предметов, а жемчужное ожерелье из Сент-Огустина — ты же знаешь, Элиза с ним не расстается — просто требует таких же серег и хотя бы одного кольца! Впрочем, зная твою предупредительность…»
Далекая супруга северного офицера все-таки не до конца доверяла предупредительности мужа. Что именно требуется славной семейке из Бостона, было подробно расписано на трех листах.
— Жаль, что мы не можем повесить мертвеца… Скажут, надругательство над павшим врагом!
Борегар на мгновение задумался. Острый галльский разум, не раз заставлявший менять в ходе боя хорошие планы на лучшие, решение отыскал быстро.
— Джентльмены, стыдитесь. Мы не воюем с мертвыми. Мы не воюем и с женщинами, сколь бы алчны они ни были. Полагаю, мы должны отослать это письмо по адресу. Вместе с должными извинениями по поводу того, что серьги и кольца из ушей и с пальцев наших жен и дочерей по большей части отправились за море, в оплату за оружие и лекарства.
Он быстро набросал несколько строк.
— Доставьте это на почту… Отставить. Доставьте это на почту, но сперва загляните в редакцию «Чарлстонского вестника». Да, слово в слово, и хотя бы на вторую полосу…
Посмотреть места сухопутных боев Алексеев выбрался лишь через три дня — когда телеграф отстучал из окрестностей Порт-Рояла, что большая часть северной эскадры там, принимает уголь и боезапас. А значит, можно дать волю любопытству. Отнюдь не пустому — времени по-прежнему в обрез. Но посмотреть на орудия Блэйкли — оба, что удалось вывезти из Англии до охлаждения отношений, — значит взглянуть в глаза будущему противнику. Если война хоть немного затянется, есть вероятность встретить такие на вражеских броненосцах. Нарезные, высверленные под странный калибр в двенадцать и три четверти дюйма, пушки обжились на возрожденной батарее форта Грегг.
Ну а после, конечно, неизбежное паломничество к поверженному северному титану. Вот батарея с единственным орудием. «Болотный черт» — первая пушка, что разорвалась в августе, имела прозвание «Болотного ангела», так эта куда злей — сбит с лафета подрывными зарядами, лежит на боку. Длинный, вовсе не мортирный ствол. Колумбиада Родмэна, вот что он такое! Разом и пушка, и мортира, и гаубица. Пойманный черт бессильно вытянулся по земле и служит сиденьем полудюжине десантников. Солдаты батальона тяжелой артиллерии в бывшем сером и русские матросы в бывшем белом после боя в болоте почти неразличимы. Разве только последние пока сигары курить не приладились. Вот одного угостили… так крошит ножом себе в трубку. Американцы не возражают — мало ли какие у людей бывают причуды?
Зато против — вновь произведенный прапорщик по адмиралтейству. Собственно, почти подпоручик — представление к ордену заработал. Но в душе остался артиллерийским унтером. Ему вид матроса не при деле — острый нож. Сразу послал человека за краской… зачем, спрашивается? Сам заглядывает в огромное дуло. Матерится внутрь, рассчитывая на эхо. В ответ — тишина.
— Зараза северная… — возмущается и тут же делает противоречивый вывод. — Вот бы такую на наш корабль!