Гремят по булыжникам башмаки луизианских зуавов. «Тигры!» За этими глаз да глаз. С них станется сжечь город ради одной репутации головорезов. В свое время они охотно теряли зубы в схватках с виргинскими артиллеристами ради ученой собаки… Вот, кстати, и пес: бодро бежит рядом со строем. Да еще штуки успевает выделывать.
— Чирик, какой сейчас настрой у мистера Линкольна?
Пес пригибает голову к земле и принимается потешно ковылять на трех лапах, пытаясь четвертой — раненной в перестрелке — закрыть глаза в притворном ужасе. Да еще и подвывает тоскливо.
— А у Джеффа Дэвиса?
Собаку словно подменили. Чирик вытянулся кверху втрое и потрусил рядом с хозяевами на выпрямленных лапах, задрав голову, как волк к Луне.
— А у Дика Тэйлора?
Пес стал обычной собакой, но принялся суетиться, то забегая вперед, то отставая, да еще и полаивая на солдат. Все верно, командир бригады наверняка замотался, подгоняя усталых людей.
— Генерал, вас просили за ними присматривать, так?
Скажи «да», так пристрелят. Не вынимая пистолета, через мундир. Скажи «нет» — не поверят, да еще и трусом сочтут.
— Да.
— Тогда вам повезло. Сегодня у нас ранцы полные. Но вот через недельку — смотри не смотри — наверстаем!
А мимо грохочут пушки и зарядные ящики виргинской артиллерии.
Мы идем по Балтимору! Но мэрилендская бригада немного задержится. У трети здесь дом. Ноги сами несут к Монро-стрит… Увы, добраться до родного перекрестка — не судьба. Вот волокут человека. Уже и веревка… даже и намылена! В чем дело? Вербовщик? Аболиционист? Прилаживался у окна с мушкетом?
— Он собирался взорвать верфи!
Короткое раздумье.
— Вы уроженец этого штата?
— Да. И я голосовал за республиканцев. Правительство в Вашингтоне — мое правительство, а вы — мятежники.
— Неважно, кто мы. Но вы родились здесь, и вы готовили взрыв еще до того, как мы пришли — по приказу вашего правительства. Значит, вы не шпион. Вы исполняли свой долг, как солдат. Знаете, что мистер Линкольн сделал с прежним мэром этого города? Тем, который пытался взорвать мосты, чтобы по ним синепузые не прошли на Юг?
— Посадил в тюрьму. Потом отпустил.
— Поэтому я не могу отнестись к вам мягче. Тем более, многие камеры скоро освободятся. Считайте себя военнопленным… Эй, уберите веревку! Мы пришли сюда защищать людей, а не вешать!
А по улицам города идут, сменяя друг друга, виргинцы, луизианцы, техасцы, каролинцы… Город рад, и почти над каждым домом реют флаги с косыми крестами. Но вот над этим — на маленьком балкончике — звезды и полосы.
На пороге — девушка. Некрасивое от злости лицо.
— Ну и что вы сделаете, проклятые рабовладельцы?
Могли бы многое. Но это — Мэриленд. Его Мэриленд!
— Как что? Да снимем шляпу перед дамой, вышедшей нас поприветствовать! Ребята, ура балтиморским леди!
Шляпы и кепи взлетают над головами — вперемешку с комплиментами, увы, не всегда приличными. Девчонка покраснела, спрятала лицо в руках… исчезла в доме. И вот над балкончиком нет никакого флага, а личико — смеющееся — разом похорошело.
— Беда, вашего флага у меня нет! А жаль!
— Это ничего. И спасибо, леди, что убрали федеральную гадость.
Войска идут. Сквозь город, за город. Рыть окопы. Рано или поздно федеральная армия оправится от поражения. Они всегда встают на ноги. Особенно теперь, когда у команды — старый знакомый, Макклеллан, «молодой Наполеон». Единственный полководец, ухитрившийся всерьез огорчить генерала Ли. Прихватил массу Роберта во фланг… да сам чуть без зубов не остался. Если Макклеллан — Наполеон, так Ли… нет, не Веллингтон. С англичанами теперь война. Но, по слухам, в Чарлстон явилась русская эскадра. Говорят, блокаду они не «прорвали», а просто уничтожили к чертям. Правда, сами тоже не в лучшей форме. Недаром Седой Лис показывал телеграмму: «Оборудование и материалы с верфей демонтировать и направить в Чарлстон. Дэвис, Мэллори». Так что пусть будет этот, как его… Kutuzoff. Во всяком случае, он, Стюарт, готов пожертвовать Ричмондом. И даже Балтимором. За победу и мир.
Интермедия Письмо
«САСШ, Федеральный округ Колумбия, Вашингтон, Белый дом, Его Высокопревосходительству, Президенту Соединенных Штатов Америки Аврааму Линкольну.
Ваше высокопревосходительство! Сознавая, что это письмо является не вполне уместным обращением через голову лиц, поставленных надо мной волей моих сограждан, считаю своим долгом донести до Вашего сведения, что качество военных припасов на складах города Франклин не выдерживает никакой критики. Я не говорю о том, что у башмаков лишь два размера — на медведя гризли и на комара. Это совершенно не важно, поскольку после недели марша у них расползаются подошвы. Не отваливаются — тогда их можно было бы подвязать, тут мы большие мастаки, а расползаются, мистер Линкольн!
Шинели и одеяла только кажутся таковыми — до первого дождя. Ткань склеена из обрезков… мы понимаем, что солдату не следует рассчитывать на многое, но уж на водостойкий клейстер, чтоб сцепить обрезки, мы могли бы надеяться!
Я как кавалерист не могу сдержать возмущения и по поводу качества обнаруженных на складах седел. Они изготовлены такими дрянными руками, что лучше бы их делали ногами. Ноги, по крайней мере, назначены Господом расти оттуда, откуда у седельщиков Вашего военного ведомства, очевидно, растут руки. Что касается кожи… Это кожа медуз, ведь верно?
Далее, артиллерийская упряжь. Те, кто принял ее на склады, явно не предполагал, что она предназначена для транспортировки пушек. Либо полагал, что пушки делают из пробки. По крайней мере, деревянные пугалки, такие мы время от времени применяем, слишком тяжелы для постромок с этого склада.
Мистер Линкольн, повесьте своих интендантов, ответственных за это безобразие или, на худой конец, замените на менее вороватых. Полагаем, это обеспечит Вам признательность армии — да, всей армии Северной Виргинии!
Засим еще раз свидетельствую свое уважение, генерал-лейтенант армии США Джеб Стюарт».
Глава 2 ЧАРЛСТОНСКАЯ ПОБУДКА
В машине тихо. Ни гула трудящихся механизмов, ни неизбежного шума полутора сотен человек, заставляющих биться сердце корабля. В машине пусто и темно. Лишь одна лампа тратит масло, выхватывает из тьмы патрубки, рычаги, картушки телеграфа — и лица. Двум механикам нужно побеседовать с глазу на глаз…
Сверху глухо доносится визг пил и стук топоров — снимают две верхние палубы. Вернее, то, что от них осталось. И тут, внизу, тоже пилят — в некотором роде. Адам Филиппович Мецишевский, именно так, с «й» на конце, стоит навытяжку перед непосредственным начальником. Руки по швам, грудь колесом. Разве фуражка сдвинута к затылку больше уставного. Открытое лицо — мол, мне скрывать нечего. Читай, как раскрытую книгу. Увы, Николай Федорович не читает — говорит. И говорит как пишет:
— Еще одно недоразумение на мою седую голову… На сей раз шляхетное. Капитан, какого лешего вы отказались от перевода наверх?
На деле штабс-капитан. Раз старший механик приставку отбросил — значит, сердит не всерьез.
— Того же самого, ваше высокоблагородие. Вы отказались… не считаю возможным обойти старшего по званию.
Хозяин подпалубных бездн чуть прищурился. Видел бы его Алексеев… Не обиженный жизнью человечек — истинный отец своим людям, благодаря которому преисподняя превращается в место службы, трудной, но достойной.
— Я пожилой человек, и мне, что бы я ни ворчал, поздно переучиваться. Тебе — в самый раз. С машинами знаком, научись и с людьми ладить. Старший помощник… Знаешь, сколько механиков за такой перевод удавятся?
Много. Все, кто не мог выбрать Морской корпус и оказался при машине не по велению сердца… Мецишевские же способны были потрясти старинными золотыми грамотами. Не под кустом найдены! Но во всяком деле найдется человек, выбирающий трудный путь не из принуждения, но по призванию. Тот, что мечтает не о соленом ветре в лицо, а о мощной машине, послушной каждому приказу.
— Мне нравится моя служба.
— Что значит — нравится не нравится? Вы русский офицер! Кто-то должен присмотреть за Алексеевым на мостике. Вчерашний гардемарин… Того и гляди дров наломает. Но — рвется в дело. Знаете, отчего ему на замену не нашлось ни одного лейтенанта? А вот чтоб сидел здесь, в Чарлстоне, и чинился до конца войны. Для того у нас из экипажа и сотню лучших матросов выдернули. Чтоб, даже если починится, не мог паруса поставить… Чего не учли: он хитрый. Помните, как этот обормот мне крошки в кровать подал? Ведь догадался, как брандспойт заставить насухую воздух качать. Так вот — он узнал, что Копытов с компанией обсуждали, как бы царя не огорчить гибелью отпрыска… Теперь рвется в бой. И есть надежда, что вместо механиков предметом его злых шуток станут враги отечества. Уже стали — вот его первая: раз на «Невском» паруса ставить больше некому, так и черт с ними. Старые пушки тоже долой! На их место поставить что-нибудь, что дырявило бы мониторы насквозь…
Старший механик остановился — перевести дух, и Мецишевский уточнил:
— А откуда вы знаете про разговоры командующего эскадрой, Николай Федорович?
— При мне он это обсуждал, — буркнул тот, — да что там говорить — со мной. Господин капитан-лейтенант по себе судить изволили: знали мое отношение к царенышу… но не к службе-с! Николай Васильевич нас союзникам вроде кости бросил. Лучшую машину и лучшие обводы русского флота — гнить в качестве брандвахты. Вот тогда я решил, что «Невскому» куда лучше пойдет в качестве командира шкодливый мальчишка, нежели, прости, Господи, politikan.
Отсутствующее — увы, до времени — в русском языке слово «механик» словно выплюнул.
— Но почему…
— Я не пошел к нему в помощники? По той же причине. Не гожусь. Корабль после перестройки окажется чем-то новым, какого не бывало. Вроде же «Виргинии». На мостике нужны люди без шор на глазах… Вы же человек хотя и молодой, но послужить успели, глупость из головы выветрилась. С новым делом разберетесь быстрей меня. Кого мне еще наверх отдать? Верхотурова? Зимана? Извини, но ты — лучше.
— Я? Но я поляк!
— Да хоть негр. Адам, я тебя знаю. Ты же пулю в лоб пустишь, но присягу соблюдешь до донышка. Так?
— То так… — от волнения у Мецишевского проскочил родной язык.
— А раз так… Штабс-капитан Мецишеский! Сми-и-ир-на! Левое плечо вперед! Церемониальным маршем! На мостик, шагом — марш!
Мостика, правда, никакого не было. Зато имелся мечущийся по обращенному в большую стройку кораблю капитан. Увидел, руку протянул:
— Сегодня не виделись… Ну, передумали?
Как перестал суетиться — словно застыл. Пожатие, как всегда, неожиданно мягкое. Уговаривающее. Такое, словно Алексеев не считает нужным хвастаться силой, которая — есть. Не только и не столько в мускулах.
Кивок вышел сам собой.
— И все же — я поляк.
Голова склоняется набок — и нет заботливого капитана. Есть мальчишка, почти ребенок. Шкода!
— Правда? Почему не доложили своевременно?
Но прежде чем в мозгу возникает ответ, недавний гардемарин вновь превращается в капитана.
— Шучу, пан Адам. Ну, право, неужели я об этом не знал? Польский народ временами рождает людей, одаренных острейшим чувством чести. Когда Николай Федорович отказался от должности, он рекомендовал мне вас именно в этом качестве, чем очень меня порадовал. Вам как старшему помощнику предстоит работать не столько с машинами, сколько с людьми, и тут нужен человек с живой душой и, как выражаются наши чарлстонские друзья, тонкой кожей. Сам я, как знаете, таким даром не обладаю. А потому мне и нужна ваша помощь…
Добрые слова обернулись вялотекущим кошмаром. Но взявшись — делай. И какой смысл бежать к капитану с разными мелочами, когда он учит будущих офицеров? Нарезные орудия внове для него самого. Может быть, поэтому после ремонта «Александр Невский» получит пушки одного типа: семидюймовки Уэрты. Их отливают и высверливают здесь же, в Чарлстоне. И если заменить подбитую пушку Армстронга или Блэйкли, вовремя вывезенную из Англии, будет нечем, этим всегда найдется замена. Снаряды к ним тоже снаряжают по всему Югу — значит, любой порт от мексиканской границы до северного фронта всегда восполнит запас. Калибр? Ну, тут все просто. Семидюймовку можно зарядить безо всякой механики, и быстро. А броню северных мониторов она пробивать должна… Зачем брать больше?
Такие вопросы и решает капитан. Где взять пушки, откуда добыть броню, в какой район выйти на крейсерство. Мецишевскому достались вопросы приземленнее.
Вот матросы ворчат у котлов. Вслух пока не жалуются, но русский человек терпелив. И спаси царица небесная исчерпать его терпение. Вот и приходится — слушать. Капитан, конечно, послеживает. Завтракает из матросского котла. Но выяснить настроение подробно и принять меры — работа старпома.
— Разве это еда? Рис да рис… Хлебушка нет совсем.
Если бы дело ограничивалось разговорами! Но врач, выслушав, неожиданно нахмурился:
— Верно, — сказал, — в связи с непривычной пищей можно ожидать всплеска желудочных и кишечных заболеваний. Мне сообщили из госпиталя: раненые с эскадры почти не прибавляют в весе… Того и гляди православных могил на местном кладбище прибавится.
— Что же делать?
Доктор ненадолго задумался:
— Фрукты нам таскают союзники — бесплатно. Хорошо бы намекнуть, что лимоны и апельсины нам сейчас всего полезней… Для начала — вскрыть ящики с сухарями. У нас их запасено на год! С ржаным сухарем и рис с кукурузой пойдут… А так — ищите хлеб, Адам Филиппович. Лучше бы ржаной, но пойдет и пшеничный.
Вскрыли сухари — как в походе. Так же, как и в походе, оказалось — упаковка пропустила сырость. В половине плесень, эти сразу за борт. В других морские черви.
— Сойдут, — сказал врач, — но червей нужно вытряхивать.
Тут Адам и взял его за лацканы. Сказал пару ласковых — по-русски и по-польски. Но тот стоял на своем:
— Без сухаря смертность будет выше, — и: — Ищите хлеб, штабс-капитан.
— Но отчего? — уныло спросил старпом. — Опять воровство?
Доктор развел руками:
— Секретность. Корабль готовили к короткому плаванию по Балтике. Вот маркировки. Все горящее отдали, чтоб не списывать… Ваш предшественник, царствие ему небесное, тоже не знал, что предстоит дальний поход, потому все это принял. Поверьте, кораблю гораздо проще списать провиант, чем береговому складу. Потому — общая практика.
— Ясно… Простите, доктор. Но с этой, как вы выражаетесь, практикой придется покончить.
— Не стоит извинений, Адам Филиппович. Это не вы бранились — должность. А к интендантским делам вы просто не привыкли.
— К дурному питанию вверенного мне экипажа, смею надеяться, мне привыкать не придется… Но на мысль вы меня навели!
Спина Мецишевского еще ощущала недоверчивый взгляд врача: «А куда ты денешься?», когда навстречу из-за стола приподнялся начальник чарлстонского интендантства. Этого явно никто не смеет называть тыловой крысой: правый рукав серого мундира пуст. Вот почему у него такой страшный почерк!
— Хлеб? Здесь хлебом зовут рис… Но проблему я понимаю. Не поверите, мы кормим пленных янки лучше, чем солдат на фронте, а они мрут. Именно потому, что не могут приспособиться к нашей пище.
— Вот, — бухнул на стол изъеденный вредителями сухарь Мецишевский, — это нам приходится выдавать к рису и кукурузе… Мы вообще союзники или как?
— Еще как! — отвечал ему однорукий майор, рассматривая произведение русских коллег. Потом спрятал сухарь в стол. — Два месяца в условиях сырости и все еще пригоден в пищу… Наши галеты портятся быстрее. Конфедерация будет рада ознакомиться с русским опытом. Вы не знаете, можно ли достичь подобного эффекта с изделиями из рисовой или кукурузной муки? Ржаной у нас нет. Не растет.
— Проверим… — буркнул Мецишевский, — может, у вас хоть мельницы есть? Чтобы заново растереть это в муку и перепечь.
— Это можно, — обрадовался майор, — рад быть полезным русским союзникам. И пшеничную муку поищем. Но это будет недешево…
— Деньги в корабельной казне есть.
Теплый хлеб из муки четвертой свежести поступил вовремя. Если верить доктору, десяток человек с того света вернулись.
— Ну-с, убедились? — переспросил эскулап. — Но это не сухари. В плавании придется вернуться к порченым запасам. Мельницу нашли? Ищите печь!
Но где найти печи для повторной закалки? Тут жара мало, нужно выдерживать режим… Голова гудит, норовя сломаться, — а тут приглашение, от которого неуместно отказываться. Мистер Пикенс желает видеть господ русских офицеров у себя на обеде.
— Особняк Пикенсов понемногу превращается в Морское собрание, — заметил по этому поводу командир. — Не могу сказать, что это плохо. Бывшим унтер-офицерам следует пообтесаться… изволь присмотреть. Не хватает, чтобы русских офицеров воспринимали как потешных redneck(ов) с кентуккийских холмов. А еще там будет ла Уэрта! Да, тот самый капитан, что разработал и вооружил «Виргинию». Тот самый, к чьим семидюймовкам я присматриваюсь… В общем, собирайся, пан Адам.
Что ж, будет повод поднять вопрос о фруктах.
У человека, склонившегося за чертежной доской, — свободная минута. Поверх четких линий ложится рыхлая желтая бумага газеты. «Вестник Чарлстона». Неплохая газета, и пишут в нее неглупые люди. А сегодня — важный выпуск, даже вопросы котировок хлопка ушли на третью страницу, обороны города — на вторую. На первой — речь президента Дэвиса по поводу осквернения солдатами Севера воинского кладбища Конфедерации под Геттисбергом… Газеты заходятся в ненавидящем лае, так что федеральному правительству стоит посочувствовать. Несколько пенсильванских немцев, для них родина еще там, в фатерлянде, решили отомстить победителям за убытки: украденных голодными солдатами кур и индеек, за страх: близкие раскаты канонады, за сараи и подсобки, занятые ранеными в серой — и синей! — форме. В дома их не пустили, а генерал Ли как джентльмен не стал настаивать. Что ж, вот и благодарность за умеренность армии Юга и мужество армии Севера. Одним — пощечина, другим — удар в спину.