– Так, – сказал Земцов, тоже невысокий и крепкий, но белобрысый, с густой короткой бородой и длинными усами. – Вот и подарок.
– Пашка, – Верещагин повернулся к вестовому. – Садись на скутер. Дуй в «Буран». Ромашову скажи – с рассветом нас атакуют. Пусть подкинет огонька по Невского, по Шестидесятой армии… если пришлет хотя бы одну «Шилку» – будет великолепно.
– Не пришлет, – сказал высокий, кавалергардски изящный, чисто выбритый Басаргин. – Скажет – одна уже есть.
– Дуй и проси, что я сказал, – повысил голос Верещагин, и вестовой выбежал в коридор.
Офицеры какое-то время молча пили чай, слушая, как где-то на юге то разгорается, то затихает бой.
– Опять на ВоГРЭСовский мост ломятся, – сказал Земцов. Поставил пустую кружку, с сожалением вздохнул. – Ладно, пойду к своим.
– Угу, – кивнул Верещагин. – Клим, иди тоже, поспи.
– И то дело, – согласился надурядник, ловко закидывая за спину «Сайгу» двенадцатого калибра, а «АКМС» со сложенным прикладом беря в руку.
Басаргин, облокотясь на компьютерный столик, играл златоустовским «Бекасом» – нож порхал над пальцами, крутился между ними… Верещагин долго и бездумно следил за движением ножа. На юге стали бить орудия.
– «Спруты», стодвадцатипятимиллиметровки, – сказал Басаргин и с размаху убрал нож в ножны. – Отобьются… Хорошо, что склады тут медведы наши дрессированные не успели ликвидировать.
– Хорошо, – согласился надсотник. – Слушай, Басс… а ты не чувствуешь себя мерзавцем?
– Чувствую, – сердито ответил подсотник. – Чувствую за то, что ничего не сделал, чтобы прекратить этот бардак несколько лет назад. Сидел и мечтал, что само рассосется, как та беременная малолетка из анекдота.
– Я не об этом…
– Я знаю, о чем ты. Самоед ты, Олег.
– Самоед? – усмехнулся командир дружины.
– Самоед. Сам себя ешь. Ты же этой войны хотел. Ты вообще ее последним шансом называл!
– Называл? – снова задал вопрос надсотник.
– Перестань за мной повторять! – разозлился Басаргин и встал. Шевровые сапоги, которые он носил вместо берцев, как у большинства дружинников, скрипнули зло. – Я отлично знаю, что ты сейчас будешь делать! Вместо того чтобы пойти и поспать еще пару часов, ты сейчас пойдешь шататься по окрестным подвалам! Тешить свою мятущуюся душу! И кончится тем, что тебя грохнет какой-нибудь морпех-снайпер! Чего ты смеешься?! – У Верещагина и правда вздрагивала губа, а в глазах зажглись веселые искорки. – Чего ты смеешься, долдон?!
– Мятущуюся душу – это хорошо, – сказал надсотник и захохотал в голос.
Секунду казалось, что Басаргин сейчас бросится на него. Но вдруг тот махнул рукой и засмеялся тоже.
– Ты всегда был кретином, – заключил он. – Ну ладно. Я пойду тоже.
Выходя, он задержался, крепко хлопнул командира по плечу и сказал:
– Мы их сделаем. В конце концов мы их сделаем, и не важно, что будет с тобой и со мной.
* * *В одном Игорь Басаргин ошибался.
Верещагин не собирался тешить мятущуюся душу. Он и сам не знал, почему снова и снова с таким упорством обходит подвалы окрестных домов, в которых жили – существовали, вымирали – тысячи «гражданских», как называл их генерал-лейтенант Ромашов.
В такие минуты надсотник чувствовал себя бесконечно усталым и тяжело виноватым.
Басаргин был прав. Он – Верещагин – хотел войны. Хотел, потому что верил тогда и продолжал верить сейчас, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Но эти люди… Когда он появлялся среди них, то приходили усталость и вина. Ведь у всех у них до войны была жизнь. И дело не в том, жили они в блочных домах или в элитных особняках, ели на обед пиццу или ресторанные изыски. Просто – была жизнь, устоявшаяся, понятная, со школами для детей, медицинскими полисами, телевизором, какими-то радостями и достижениями, какими-то мечтами и желаниями. Они и тогда постепенно и неуклонно вымирали, но хотя бы не слишком замечали этот процесс, и тот не был таким уж болезненным…
Он презирал их мечты и желания, презирал эти радости и достижения, потому что совершенно точно знал – это все хлев. Хлев, хлев, хлев… Но эти-то люди были довольны такой жизнью! И сейчас, встречаясь с ними взглядом, он не мог отделаться от мысли, что они проклинают его, отнявшего все это. Ведь и телевизор, и полисы, и школы – все это осталось бы и в подмандатных зонах, и в лимитрофных государствах, на которые собирались поделить Россию ООН и НАТО. А такие, как он – не очень-то и многочисленные! – встали на дыбы. И вместо мирного раздела, мирной оккупации – то, что есть сейчас…
Нет, думал он, пробираясь развалинами. Это не вторая Великая Отечественная, не получилось у нас Великой Отечественной. Большинство просто боится и прячется в подвалах, покорно умирая. Боятся тех, кто бомбит и обстреливает. И его боятся тоже – потому что он, не такой сильный, как оккупанты, все-таки ближе, чем они, и тоже может выстрелить. Нет народа-великана. Есть процентов пять фанатиков, которым повезло неплохо вооружиться и худо-бедно самоорганизоваться. И есть остальные. Покорно ждущие, кто победит. И даже не понимающие, из-за чего началась война.
Но что он может поделать с собой, если ему их жалко?!
Лазить по развалинам в самом деле было опасно. Но надсотник почему-то был уверен, что его не убьют в эти моменты. Вот именно в эти – не убьют.
В воронке от «Томагавка» лежали трупы поляков. Много, не меньше шестидесяти. Их туда стащили после вчерашнего боя. Около ямы порыкивали и урчали несколько собак. И суетились среди трупов крысы. Крыс и собак пока еще не едят (по крайней мере – явно). Пока еще есть какие-то запасы, а у кого нет – можно добыть. Просто трудно представить, как начинен долгохранящейся едой современный город. Главное достижение цивилизации…
Изощренный инстинкт вдруг засигналил – опасно!!! Верещагин быстрым и одновременно плавным движением присел – и слился с развалинами. И через пару секунд уловил приближение двух человек – они тоже пробирались по развалинам с запада.
В правой руке надсотника появился длинный прямой нож. Зачем шуметь? Мы не будем шуметь. Если это вражеские разведчики и их всего двое – одного порежем, а другого… ну что ж, будет язык. Как получится, в общем.
Но уже через полминуты надсотник расслабился. Около ямы появились двое мальчишек. Лет по тринадцать-четырнадцать, высокие, худые, одетые в потрепанное барахло, бывшее когда-то модным. Модное – из тех времен, когда это слово имело смысл. Из прошлого времени, из древности – о боги! – месячной давности! Когда эти мальчишки ходили в школу, гоняли игрушки на компах… что еще они делали? Да много чего они делали и не думали, не могли подумать, что…
У мальчишек были рюкзаки – обычные школьные рюкзаки, тяжелые, судя по всему. Они опустили их на землю, встали, широко расставив ноги, на краю ямы, начали сосредоточенно мочиться. Один что-то сказал, второй хихикнул. И в тот момент, когда они застегивались, Верещагин встал.
Мальчишки шарахнулись. Но тут же обмякли – узнали командира дружинников. Один из них – пониже ростом, светленький – даже вежливо сказал:
– Здравствуйте…
– И вам того же, – кивнул Верещагин, подходя. Мальчишки смотрели на него, а он не мог вспомнить, видел их раньше или нет. И, чтобы они не уходили (страшно не хотелось этого!), спросил, кивая на рюкзаки: – Что там?
– Консервы, еда вообще, – сказал светленький.
– Откуда? – поинтересовался надсотник.
Второй мальчишка мотнул головой неопределенно:
– Да… вон там, в магазине… там еще много…
– На той стороне? – спросил Верещагин. Мальчишки уставились под ноги. – Убьют же.
– Не, мы местные, мы тут все хорошо знаем, – ответил светленький беспечно. Помедлил, нагнулся, достал из рюкзака блок «Мальборо». – Вот, возьмите…
– Димон… – зашипел его приятель.
Надсотник улыбнулся:
– Спасибо, я не курю…
– Ну, отдадите кому-нибудь, – настаивал мальчишка.
Верещагин помедлил. И – взял блок.
– Отдам, – пообещал он мальчишкам.
Пионеры
– Чего ты ему отдал? – недовольно спросил Влад, ныряя в обрушенный коридор. – А наши чего курить будут?
– Не ной, там еще есть, – Димка Медведев на ходу содрал обертку с шоколадки. – Всем хватит… Значит, половину хавчика отдаем мелким и женщинам. Остальное делим, как всегда?
– Угу… погоди, – Влад достал сигарету, зачиркал спичками, с наслаждением закурил. – Пхххх… Хоть отожремся. Знаешь, я думал – все отберет.
– Кто? – не понял Димка, жуя.
– Кто-кто… Этот. Дружинник.
– Да ладно тебе… Много они у нас отбирали?
– Я бы хрен отдал, – Влад продемонстрировал «браунинг». – Смотри. Там подобрал. И патронов набрал.
– Можно бы и еще притащить… – задумчиво сказал Димка. Проглотил шоколад.
– Да у всех уже есть почти, зачем еще-то? – не понял Влад.
– Да так, – неопределенно ответил Димка, бросая скомканную обертку в темноту. – Так просто. Потащили.
– Да у всех уже есть почти, зачем еще-то? – не понял Влад.
– Да так, – неопределенно ответил Димка, бросая скомканную обертку в темноту. – Так просто. Потащили.
* * *Димка проснулся оттого, что его вызвали к доске на физике. Он не знал темы и открыл глаза почти с облегчением.
В школьном подвале было темно. Но не совсем. И тихо. Но не совсем. Тут никогда ничего не бывало «совсем». Обязательно горел какой-то костерок, обязательно хныкал кто-то из младших или кто-то где-то разговаривал. Обязательно доносились снаружи выстрелы, взрывы… Правда, сейчас наверху было почти тихо. Но Димка уже хорошо знал, что это означает лишь одно: скоро атака на этом участке.
Мальчишки – почти все здешние, знавшие друг друга еще по школе – спали в своем углу на набросанных одеялах. Димка сел. Огляделся.
Мама – совсем недалеко, за ящиками, на которых горела керосиновая лампа – чинила его куртку. И плакала. Она плакала каждый раз, когда подходила его очередь идти за продуктами. И потом, когда он возвращался.
Димка почувствовал, как к глазам откуда-то изнутри тоже подступили слезы. Сердито шмыгнул носом. Дурацкий характер, девчоночий характер.
Хорошо, что мама жива. Если честно, он до сих пор не мог толком осознать, что большинство его одноклассников – и вообще ребят из школы – потеряли родителей. Да и от самих ребят и девчонок осталась едва пятая часть. Мама часто жаловалась, что они не среагировали вовремя, не выбрались из города. А Димка иногда думал – что бы они стали делать там? Тут – тут ему давно не было страшно. И даже как-то привычно.
Мать перестала шить, о чем-то зашепталась с молодой женщиной, укачивающей на руках ребенка. Женщину Димка не знал. Она была нездешняя, а в подвале собралось человек двести, не меньше. Самых разных людей. Отовсюду.
Спать уже не хотелось. Наверху наступало утро. Димка вспомнил, как позавчера пролез через обрушившуюся на первом этаже стену в комнату, которая, сколько он себя помнил, всегда была заперта на висячий замок. В школе о содержимом комнаты ходили легенды. Самые разные. А на самом деле это оказался просто склад. Димка сперва даже разочаровался. На столах и шкафах лежали и стояли какие-то коробки, серые от пыли. Барабаны, горны с красными вымпелами. Высились – стопками и россыпью – книги, журналы, брошюры. Присмотревшись, мальчишка понял, что попал в комнату, где в начале 90-х – когда его еще и на свете не было – сложили предметы, имевшие отношение к пионерской организации. Почему-то не выкинули, то ли пожалели, то ли побоялись… О пионерах Димка почти ничего не знал, но при виде книг вспомнил вдруг, что любил читать. Дома была хорошая библиотека. Пока он был – дом.
Он порылся в книгах. С удовольствием, откладывая то одну, то другую. Потом его позвал Влад, он заторопился, схватил первую попавшуюся книгу и в подвале сунул ее под подушку. Потом они пошли за продуктами…
Мальчишка сунул руку под подушку. Книга была толстой, старой, растрепанной, в невзрачной коричневатой обложке; вот же обложки были тогда, кто на такую клюнет-то?! Димка присмотрелся – отсветов лампы хватило, чтобы понять: на обложке нарисован красный галстук и написано большими буквами: «О ВАС, РЕБЯТА!» Авторы – какие-то Власов и Млодик.
Сперва он хотел подсесть к ящикам, но мама наверняка начала бы жалеть его, говорить, а Димке сейчас не хотелось этого. Наклонившись так, чтобы было удобнее (сосед, Пашка Бессонов, пробормотал: «Ты чего толкаешься?..»), он открыл первую страницу.
Если бы кто-то последил за читающим мальчишкой со стороны, то, наверное, удивился бы. Во-первых, Димка читал быстро. А во-вторых, его лицо в это время отражало все чувства. Он то хмурил брови непонимающе или сочувственно. То шевелили губами. То улыбался. То пожимал плечом. Через какое-то время отложил книгу (прочитанную уже на треть), потер глаза и, решительно поднявшись, подошел к матери, обойдя по дороге несколько тридцатилитровых канистр с бензином.
– Ты не спишь? – женщина улыбнулась, поцеловала наклонившегося к ней сына. – Добытчик… А я тебе куртку зашила.
Сейчас у нее было хорошее настроение. Это было ужасно и противоестественно, но – хорошее. Ее мальчик вернулся, снова идти его очередь настанет не скоро, наверху не стреляют…
– Ма, – вдруг спросил Димка. – Ты была пионеркой?
Она не успела ответить на этот странный вопрос.
Наверху разорвался первый 6,2-дюймовый снаряд «Паладина».
* * *Брошенная снаружи граната с железным визгом отлетела обратно, спружинив о прислоненную к оконному проему кроватную сетку. Хлопнул взрыв.
– Утритесь, долбо…бы! – с хохотом крикнул пулеметчик и снова прилип к прорезному прикладу ПКМ.
Штурмовые группы упрямо пробирались по развалинам все ближе и ближе к полуразрушенной школе, где сотня Басаргина – меньше четырех десятков человек – держала оборону уже полчаса. Казавшиеся громоздкими, но быстрые фигуры в глубоких касках, жилетах с высокими воротами и с почти родными «калашами» в руках мелькали то тут, то там. По оконным проемам и дырам в стенах били «Браунинги» и несколько ракетных комплексов, снаряженных боеприпасами объемного взрыва, попадания которых разваливали целые комнаты. Если бы дружинники не меняли места, постоянно передвигаясь через дыры в стенах и полах, то от защитников давным-давно никого не осталось бы…
Басаргин дал в окно короткую очередь, быстро перекатился кувырком к следующему. Видно было, как поляки застряли на установленных метрах в двадцати от дома ПОМЗах и МОНах, соединенных между собой растяжками. Тут и там хлопнули несколько взрывов. Саперы штурмовиков в лихорадочном темпе снимали растяжки, в то время как их товарищи вели шквальный огонь по дому, наверное, проклиная тех, кто додумался начать атаку без артиллерийского или воздушного обстрела – в надежде на «фактор внезапности». Сейчас этот фактор оборачивался тем, что то тут, то там штурмовик тыкался бронестеклом американского шлема в щебень, в пыль, в асфальт. Дружинники давно почти не пользовались калибром 5,45 – «батька» озаботился добычей «стволов» под проверенный 7,62 – не такие скоростные, но более тяжелые пули пробивали навылет и снаряжение, и кевлар жилетов, и керамические вкладыши – и, пройдя почти насквозь, ударяли в жилет на спине изнутри, рикошетировали, делали в теле человека еще два-три «броска», превращая почти любое ранение в смертельное.
Но Басаргин видел наметанным глазом – поляки не повернут. Слева от подсотника упал гранатометчик – парню снесло голову пулей «Браунинга». Басаргин подхватил «ГМ-94», забросив автомат на спину. Опять выглянул. Прорвались, прогрызлись… Тут и там штурмовики бежали к школе, низко пригнувшись и строча на ходу. А следом улицы…
– Мать! – вырвалось у Басаргина.
Это были «Паладины» – те, о которых говорил Климов на утреннем совещании. Огромные, выкрашенные в черный цвет стопятидесятипятимиллиметровые самоходки. Каждую впереди сопровождала «Брэдли». А по флангам каждой бронепары мелькали пятнистые фигуры – похожие на поляков, но чем-то отличные… морпехи!
– Очистить нижний этаж! – заорал Басаргин командиру первой полусотни надуряднику Прохорову. – Всем вверх, держать лестницы!
– Есть, понял! – Прохоров метнулся по коридору – и в тот же момент первый снаряд «Паладина» ударил прямиком в школу.
– Твою ж… – зарычал подсотник. Теперь он не мог командовать, не имело смысла – теперь он мог только драться, как простой боец.
Бросившись к окну, он выхватил из кармана отшлифованную металлическую пластинку, поймал солнечный луч, пустил в ход ладонь, закрывая-открывая импровизированный гелиограф в сторону гостиницы:
Пшеки на нижнем этаже. Их поддерживают три «Паладина», столько же «Брэдли», до взвода морпехов США. Держу верхние этажи.
Напряженно вглядываясь, он увидел ответ буквально через пару секунд:
Не дайте подойти бронетехнике. Отрежьте ее от пехоты, заставьте остановиться. Пехоту заманивайте на первый этаж всю.
– Мать! – повторил Басаргин. И заорал, перекрывая рев и грохот: – Гранатометчики, ко мне!
Предвидя что-то такое, он держал гранатометчиков с «Громами» в резерве. По штату в сотне была дюжина РПГ и до черта одноразовых «Мух». Но оставалось всего четыре расчета, поэтому Басаргин заранее раздал по две «Мухи» пятерым лучшим стрелкам.
Собрав отряд вокруг себя, подсотник, сидя под стеной, ткнул в пол:
– Слышите?! Поляки внизу! Прорвемся через черный ход и подожжем броню, иначе они под ее крышей похоронят всю оборону! Всем все ясно? – он обвел лица бойцов взглядом. – За мной! За Русь, мужики!
Это не было просто словами или голым лозунгом. Не сейчас и не здесь…
…Они вбежали в глухой коридор, как раз когда двое здоровенных капралов с белыми орлами на рукавах приканчивали выстрелами в упор последнего из двоих прикрывавших это направление дружинников. В два окна лезли еще жолнеры. Басаргин заорал: «Твою так, бей их!» – выстрелил из гранатомета, уныло взвизгнула картечь, один из капралов охнул, осел. Тяжело чокая о бетон, полетели ручные гранаты, взрываясь оранжевыми вспышками. Вскочивший на подоконник гранатометчик-дружинник мешком упал наружу, следом тоже полетели гранаты. Оглушенный, озверевший, подсотник выскочил наружу, упал прямо на корчащегося поляка, изуродованного гранатным взрывом, не удержался на ногах, получил удар прикладом в голову, от которого закрылся рукой – локоть хрустнул, жолнер замахнулся снова… Басаргин пнул его (ххэк!) ногой в пах, закрытый бронефартуком, поляк зарычал, сгибаясь, и соскочивший следом Жорка Малышкин несколько раз ткнул его сверху в шею, за воротник, штык-ножом. Плюясь кровью, жолнер обернулся, навалился на гранатометчика, валил. Двое поляков убегали по развалинам куда-то в сторону, один отбивался автоматом от дружинников. Генька-цыган, сидя на груди лежащего офицера, рубил его по лицу и по рукам, которыми он заслонялся, саперкой – летели брызги. Двое дружинников, закинув гранатометы за спину, стреляли в бегущих очередями, но промахивались, и те так и канули куда-то в развалины.