Ольшевский Рудольф Железный характер
Рудольф Ольшевский
ЖЕЛЕЗНЫЙ ХАРАКТЕР
В годы Советской власти, когда легендарными, по строгой разнарядке вождей, были одни полководцы, в легенду прокрался, минуя партийные таможни, поэт Григорий Поженян. Он зашел туда на руках, вниз головой, как в кабинет ректора литинститута, когда тот накануне исключив его из заведения, готовящего советских писателей, крикнул:
-- Пошел вон, и чтоб ноги твоей больше у меня не было!
Сейчас имя этого бывшего начальника вспоминают только в связи с тем, что Поженян однажды вошел на руках в его кабинет.
Что же накануне так разозлило ректора? Почему он вручил волчий билет студенту, молодую грудь которого распирали боевые ордена, а в общежитской тумбочке хранился пистолет, подаренный за геройство командующим фронта?
Грустная это история. Не хотелось бы с нее начинать рассказ о веселом человеке, но придется. Потому что легенда берет начало где-то там.
Победившая страна, насладившись маршами победы, снова стала выискивать внутренних врагов, без которых существовать уже не могла. Позади были чистки и зачистки, троцкисты и зиновьевцы. Освободились нары в лагерях после массовых отправлений на тот свет политических зэков. Нужен был новый послевоенный призыв, и прокатилась по широким просторам родины волна осуждения космополитов. Каждая серьезная организация должна была иметь своих "отщепенцев". После долгих закрытых диспутов партийцев в литературном институте тайным голосованием на скрытом от общественности бюро выбрали своего "предателя". Им оказался замечательный советский поэт Павел Антокольский.
А что? Чужой по крови, по возрасту и по таланту. Подходит. Не жалко.
Накануне всеобщего собрания Поженяна вызвали в партком.
-- Мы вам доверяем, Григорий Михайлович. Вы, хотя и не коммунист, но наш человек -- воевали хорошо. Человек отчаянный и поэт неплохой. Впрочем, от вашего поведения зависит, каким будете в будущем. Да, кстати, нас всех возмутил этот Антокольский. Предал родину, Иуда, которую мы с вами недавно защитили на фронте. В общем, Григорий Михайлович, нужно выступить и со всей красноармейской прямотой...
-- Выступлю! -- пообещал Гриша Поженян и выпятил вперед грудь, как будто был в кителе.
На трибуну он вышел в этом самом кителе, который потом назовет "дурацким пиджаком", и будет надевать его только тогда, когда нужно будет идти к высокому начальству, заступаясь за друзей, попавших в немилость.
Медали и ордена осветили притихшие ряды напряженного зала. До этого выступал Солоухин, простоявший всю войну с винтовкой у мавзолея, чтобы враги не похитили Ленина. Он стоял там даже тогда, когда тело вождя временно отбыло в Тюмень.
Окая, он вбил свои четыре гвоздя, как напишет потом один поэт, в ладони и ступни своего распятого учителя.
И вот на трибуне шаровая молния -- Гриша Поженян, еще не легенда, еще пацан, балагур, буян, весело провоевавший четыре года, игравший в кости со смертью и выигравший у нее, да так, что и сейчас еще не может угомониться.
-- Меня вчера попросили, вернее, приказали, -- сказал Гриша, -затоптать поэта, с книжкой которого я шел в бой. Если бы меня убили, был бы прострелен и этот томик, потому что хранился он в кармане на груди. Сын этого поэта погиб на фронте. Он не может защитить отца. От его имени это сделаю я. Мне не страшно. Меня уже убивали и я живу после смерти. Я не прятался за мавзолеем, когда мои ровесники шли в атаку. И сейчас тоже не спрячусь.
Вы хотите, чтобы я затоптал замечательного писателя, нашего прекрасного учителя поэзии? -- обратился Поженян к притихшему президиуму и испуганному залу. -- Внимательно следите за движением руки.
И Гриша сделал руками неприличный жест. Любого другого в те смутные времена за такую дерзость запрятали далеко в Сибирь. Гриша и на этот раз отделался легким ранением. Его только исключили из Литинститута.
Он на руках поднялся на первую ступеньку легенды. Впрочем, на вторую. На первой он уже давно стоял в городе, который сделался для него родным, в Одессе. Это случилось в сорок первом. Немцы взяли деревню Беляевку. Оттуда шла в город днестровская вода. В городе у нескольких колонок, к которым были подключены запасники, стояли тысячи одесситов с ведрами. Говорят, что однажды, когда пошел дождь, народ высыпал на улицы из бомбоубежищ, чтобы подставить выварки и кастрюли под водостоки. Люди ловили летящие капли губами и ладонями, стояли, подняв к небу лица, и не расходились, хотя город в это время бомбили немцы.
Молочницы из Дофиновки везли в бидонах колодезную воду в больницы, переполненные ранеными, солдатам не покидающим окопы. Осажденный город мучила жажда. Через много лет Гриша снимет фильм "Жажда", а сейчас он с двадцатью разведчиками ночью прокрался к водонапорной станции и уничтожил вражескую охрану.
Беляевка, наверное, была первым селом в Отечественной, которое, хотя и на время, на несколько дней, но отобрали у немцев. Однако за эти несколько дней Одесса вдоволь напилась, наполнила все свои ведра, выварки и кастрюли эликсиром жизни, помылась в банях -- и Исаковича, и на Гаванной, и на Провянской, напоила и накормила своих защитников, даже не догадываясь, что все это позволили сделать ей несколько десятков разведчиков, которыми командовал семнадцатилетний Гриша Поженян, известный тогда под кличкой Уголек.
Я видел в литературном музее Одессы его фотографию тех лет. Рядом с Маяковским, Горьким, Буниным, Катаевым, Чуковским, Ильфом, Петровым, Бабелем, Паустовским и Багрицким -- всеми великими, которые жили или бывали в Одессе, смотрит со стены на мир широко раскрытыми глазами смуглый мальчишка. Он еще не знает о своей звездной судьбе, которую может оборвать в любую секунду капля свинца. И если это случится, мы с ним никогда не будем пить пиво из бочки на углу Ришельевской и Розы Люксенбург. И к нам не подойдет пожилая женщина в тапочках на босу ногу.
-- Только не говорите мне, что вы не Поженян. Я вас таки да вычислила. -- Она повернулась ко мне. -- Вам тоже здрасти.
-- Вы читали мою книжку? -- улыбнулся Гриша. Он любит, когда в Одессе его узнают.
-- О чем вы говорите? Разве у нас в городе купишь приличную художественную литературу?
-- Значит вы видели фильм "Жажда"?
-- Что значит видела? Я в нем участвовала. В сорок первом году. Мне было тогда пятнадцать лет. Чтоб вы таки у нас были здоровы. Я до сих пор не могу напиться от той жажды. Вы, как я посмотрю, такой маленький, а на тебе, напоили тогда всю Одессу. Если бы вы сейчас еще ее и накормили.
-- Ай бросьте, -- переходит Гриша на одесский акцент. -- У вас есть мэр по фамилии Гурвиц. Это его забота.
-- Гурвиц? Вы шутите? Раньше мы говорили -- мэрзавец, теперь говорим -мэр Гурвиц.
Одесса была уже сдана. Отряд Уголька уходил из окружения. Они разделились на несколько групп. Грише и еще двоим удалось прорваться. Остальных поймали и расстреляли в комендатуре на улице Пастера.
После войны на этом доме появится табличка, где среди расстрелянных есть имя и Поженяна. Гриша попросил не менять эту мраморную доску.
-- Я, действительно здесь расстрелян вместе со своими боевыми друзьями. Тот Поженян погиб. Этот, который перед вами, живет посмертно.
В одесском горисполкоме его поняли. Председатель Костя Симоненко достал из стенного шкафа бутылку коньяка и они чокнулись тыльными сторонами ладоней, в которых сжимали рюмки. Гриша говорит, что разведчики так поминают погибших.
Пока Гриша выбирался из окружения, его мама на другом фронте получила похоронку: "Ваш сын пал смертью храбрых..."
Его мама, маленькая женщина, знаменитый военный хирург, настолько маленькая, что не доставала до раненых на хирургическом столе, и для нее смастерили специальную скамеечку, становясь на которую, она делала сложнейшие операции.
В сорок четвертом к ней на стол с легким ранением попал ее погибший под Одессой сын. Вот такое счастье привалило военврачу в то тягостное время. На этой операции у нее было два ассистента. Одна сестра подавала инструменты, а другая полотенцем вытирала слезы радости, которые туманили глаза и мешали работать.
Многое, о чем рассказывает Гриша, кажется неправдой. Так не могло быть. Но в конце концов оказывается, и в этом я не раз убеждался, все, о чем он говорит -- правда. Сейчас, когда позади много лет дружбы и рассказаны сотни невероятных историй, иногда мне кажется, что я близко знаю барона Мюнгаузена.
Дерево, выросшее на переносице у оленя, на самом деле было. Я сам ел вишни, выросшие на нем. Они были горькими и кислыми, как лесная ягода. А косяк гусей, упавший в дымовую трубу, наоборот, казался сладким, как всякая дичь. К водке это мясо очень даже подходило. Барон Поженян не умеет выдумывать, он пишет и рассказывает только о том, что с ним случалось.
-- Итак, ранним утром поднимаюсь я на капитанский мостик теплохода "Грузия". Мой друг, капитан Гарагуля, выводит свой пароход из порта Сочи. "Толя, -- говорю ему я, -- на твоем судне сегодня ночью было написано гениальное стихотворение. Хочу тебя ознакомить с его текстом." "Гриша, -отвечает мне Толя, -- ты же видишь, ветер, течение, узкий порт. Выходить трудно, надо быть внимательным. Это ведь Сочи. Подожди пять минут -- в открытом море прочтешь." "Ты служащий советского пароходства, а не прославленный капитан, которого знают даже на острове Борнео. Десять раз в месяц ты выходишь из затраханного порта Сочи, а такого стихотворения, как я тебе собирался почитать, после "Я помню чудное мгновенья" не создавалось."
-- Задний ход! -- командует капитан Гарагуля. Слышится озабоченный вопрос в динамике. -- Выполняйте приказ капитана. Задний ход! -- приказывает Анатолий. -- Отдать швартовые!
Немцы, зафрахтовавшие судно для кругосветного плаванья, высыпают на палубу. Они испуганы. Что заставило капитана вернуться к причалу? Террористы? Пожар в трюме? Пробоина в днище?
Крепятся канаты. Со скрежетом ползет вглубь цепь якоря. Все начальство порта у трапа.
-- Ко мне никого не допускать! -- голос капитана всех повергает в недоумение.
Он поворачивается ко мне.
-- Читай! -- спокойно говорит Толя.
С Анатолием Михайловичем Гриша познакомился в госпитале в середине войны. Оба отходили от смертельных ранений. Может быть, если бы лежали врозь, то не выжили б. К жизни выкарабкивались так, будто в одной связке лезли в гору. Один тянул другого.
Половина московского Союза писателей по записке Гриши побывали на "Грузии". "Подателю сего письма выдели люкс с холодильником и девочками. Бесплатно. Григор." У меня тоже было такое письмо.
Закончился наш очередной бархатный сезон в доме творчества в Пицунде. Мы лежали на раскаленной гальке. Завтра утром Гриша улетит в Москву. Послезавтра мне нужно будет добираться теплоходом до Одессы. Билетов у меня пока нет.
-- Если "Грузия" в Сочах, проблем не будит, -- ворчит Гриша недовольный тем, что я раньше не сказал ему, как буду добираться домой, -- люкс с холодильником твой. Если нет, придется идти к начальнику порта. А это такая сволочь, сталинист, круглый кретин.
-- Зачем же я к нему пойду?
-- За билетом. Раскроешь двери пошире и басом, погромче скажешь: "Сталин наша гордость и полет! Эй ты, жопа с ручкой, дай билет до Одессы."
-- Гриша, не валяй дурака.
-- Я настраиваю тебя на нужный тон. Будешь мысленно произносить это. А твой текст должен быть такой: "Я -- известный писатель-маринист. Мне позарез нужна каюта до Одессы."
И вот я в накуренном кабинете начальника порта. Конечно же, никакой распахнутой двери. Чувствую, что бас у меня тоже не получается. Воображаю себя Поженяном, но это не очень-то получается. В кабинете людно. Все курят и говорят по-грузински. В потоке восточной речи проскакивает русский мат.
Как маленькая баржа в тумане шныряет между большими белыми пароходами, так я обхожу блистательных подчиненных местного короля, протискиваясь к его дубовому двухтумбовому трону.
-- Я писатель-маринист. -- Пищит кто-то во мне вместо меня.
Морской король заинтересованно поднимает на меня глаза. Гоги, -говорит он одному из своих помощников, -- забэри к сыбе всэх. Я подумаю, что будим дэлать.
Кабинет мгновенно пустеет. Дым тоже рассеивается. Начальник головой кивает мне на стул.
-- Колешься или нухаешь? -- спрашивает он меня без всяких предисловий.
Я недоуменно смотрю на него.
-- Ну, ты говоришь, писатель морфинист. Я тебя и спрашиваю -- колешься морфием или нюхаешь кокаин?
-- Да вы что? Я пишу о море. Маринист -- это от моря. Айвазовский. Понимаете?
-- А, в этом смысле? -- разочарованно говорит он. -- Тогда прычем тут я? Пиши себе.
-- Мне нужен билет до Одессы. -- Выпаливаю я и добавляю.
-- По морю.
-- Через час. В пятой кассе. Трэтим классом. -- Я его больше не интересую. Он набирает номер. -- Гоги, веди их всех ко мне. -- И следует слово по-грузински. Очевидно, ругательство. В мой адрес.
Гришка бы сейчас показал ему этого Гоги. Я слоняюсь по порту. Нужно убить целый час. И вдруг у пирса прямо передо мной, как по велению Поженяна, вырастает теплоход "Грузия". Солнечные блики, отскакивая от воды, прыгают по белому борту. У трапа дежурный матрос в сияющем белом костюме тоже похож на солнечный блик.
-- К капитану, к сожалению нельзя. Анатолий Михайлович болен. Высокая температура. Могу пропустить к замполиту Антипину.
-- К замполиту не надо.
Огорченный, я отхожу от трапа.
-- А зачем вам капитан? -- кричит мне вслед матрос, нарушая все уставы.
-- Да так. Привез ему привет от его друга. Писателя.
-- От Григория Михайловича? Что ж вы сразу не сказали? Подождите здесь, я сбегаю к кэпу.
Через минуту я захожу в горницу к князю. Такой показалась мне каюта капитана. Загорелый, подтянутый, седой человек сидит на кровати. Чувствуется, что у него жар. Но даже сейчас сверкающие его глаза полны любопытства. Все на нем светится -- и легкая одежда, и белая голова, и улыбка, и голос.
Большой зеленый попугай тоже оживился с моим приходом. Он сел на плечо Гарагуле и испугал меня осмысленностью вопроса:
-- Кто к нам пришел?
-- Вот, привет от твоего друга Поженяна принесли.
-- Гришка! Гришка! -- обрадовалась птица, услыхав знакомую фамилию.
"Грузия шла из Одессы в Батуми.
-- Айда с нами до Батуми. Это еще три дня. А потом повернем в Одессу.
На счету у меня был каждый день. Жаль, но мне это не подходило. Только сейчас я понял, что вторая швартовка в Сочи -- это не выдумка Поженяна. У меня было такое чувство, что он и сейчас повернул бы в Одессу, если бы я очень попросил его повернуть. Я был друг Поженяна. Даже попугай понимал это.
-- Не волнуйтесь. -- Успокаивал я капитана. -- Я видел, что в порту стоит "Победа". Она, наверное, идет в Одессу. Доберусь ею.
-- Вот не повезло. Если бы другое судно. Но с капитаном "Победы" мы смертельные враги. Этот кретин сталинист и редкая скотина.
У Гарагули и Поженяна одни и те же критерии. Для них человека не существует, если он -- сталинист. Выстраданная жизнью позиция.
-- Ладно. Что-нибудь сообразим. -- Он вызывает того же Антипина. -Володя, кто у тебя на "Победе"?
-- Первый помощник. Валька Мизин. Мореходку кончали вместе.
-- Отлично. Вот познакомься, ведущий поэт страны, Рудик Ольшевский. -Надо же, цитирует записку Поженяна, запомнил же. -- Брат Григория Михайловича и мой тоже. В общем, организуй у Валентина люкс с холодильником и девочками.
Опять текст Поженяна!
С Володей мы сразу перешли на ты. Валентин все понимал с полуслова. Антипин спустился со мной посмотреть мою одноместную каюту. Удобную, хотя, конечно же, без холодильника и, безусловно, без девочек.
-- Ты доволен? С моря дашь радиограмму Гарагуле. "Все отлично. Сделали, как вы велели." Я тебя прошу.
Очень он хотел, чтобы капитан знал, что его задание выполнили.
Радиограмма была послана. А через два года я плыл в Сочи. И так совпало, что билет был на "Грузию". Беспокоить капитана мне не хотелось, тем более, что наше знакомство было шапочным. Столько народа проходит через Гарагулю, наверное он меня забыл. А тут еще зуб разболелся. Он переставал ныть, когда я становился в стойку на голове. В такой позе я провел большую часть пути от Одессы до Новороссийска.
Наверное, меня заметили, когда я выходил из каюты в ресторан или на палубу, чтобы глотнуть морского ветра.
Как бы там ни было, совершенно неожиданно в корабельном репродукторе прервалась музыка и женский голос назвал мое имя:
-- Писатель Рудольф Ольшевский, срочно пройдите в каюту капитана!
Анатолий Михайлович ждал меня. В капитанской столовой наконец-то я увидел пароходский холодильник и двух девочек-стюардес.
-- Развлеките поэта. -- Сказал капитан. -- А я присоединюсь к вам через пятнадцать минут. Пришвартуемся в Новороссийске и попируем.
Мне ничего не оставалось делать, как играть Поженяна. Я рассказывал анекдоты, показывал фокусы, вспоминал невероятные истории. Девчонки смеялись, в окно заглядывало солнце, занавеску трепал постоянный новороссийский ветер, зуб перестал болеть. Жизнь была прекрасной и удивительной. И с каждой новой рюмкой она становилась еще прекраснее, еще удивительнее. Когда вернулся капитан, я уже читал стихи, как Гриша, отделяя строчку от строчки взмахом кулака. Капитан сразу же вписался в компанию, уже раскованную первым хмелем. От стихов он не хотел нас уводить. Меня удивило, как просто и легко читал Анатолий Гумилева.
-- А вот вам Поженян. -- Сказал он, выдержав паузу. -- Это написано у меня на судне и прочитано на капитанском мостике в порту Сочи.
-- Постойте, постойте, Анатолий Михайлович, это, когда вам пришлось остановить пароход?
-- Да. Возвратиться к пирсу и получить за это строгий выговор с занесением в личное дело Поженяна от самого министра. Немцы накатали на меня телегу, они ведь не поняли, что Гришка -- гений.
-- А был ведь у вас еще один выговор на его счету?
-- Был и не один. А за кепочку даже строгий. Слышали, наверное?
-- Нет. -- Соврал я. Мне было интересно, как эту историю расскажет Гарагуля.
-- Значит так. Поженян пошел в Америку моим помощником. А до этого Вася Аксенов отправился к своей маме в Париж. Его выпустили, а потом хватились, что он может не вернуться. И вот, звонят Грише на дачу в Переделкино: "Григорий Михайлович с вами говорит генерал КГБ, курирующий искусство. Вы бы не могли заглянуть ко мне на Лубянку. Я хочу по одному вопросу посоветоваться с вами." Ну Гриша со свойственной ему скромностью отвечает: "Товарищ генерал, я к вам обязательно загляну, когда возникнет необходимость посоветоваться с вами. Сейчас у меня такой необходимости нет. Вопросы есть у вас. Так что лучше заглядывайте ко мне в Переделкино. Надеюсь, вы осведомлены, где я живу?" "Конечно, ждите меня завтра утром." Смеется генерал. Гришка потом говорил, что гебист оказался чудным парнем. А что, среди них тоже встречаются. Девочки, вам не скучно?