— Гюзель Аркадьевна, ключ к разгадке — в этой записке. Дед — он не просто дед, он любил своего внука, в нем чутье говорит.
— Чутье любящего сердца? — не оборачиваясь, я бросила в кабинет сакраментальный вопрос, будто камнем кинула.
Вопрос остался без ответа.
Мы уселись в разогретые машины — я во главе «колонны», Михаил оккупировал вторую машину. Я решила не тратить драгоценные силы на пустые разговоры. Надо внимательно прочитать письмо со штемпельными оттисками и набросать план действий. Для составления планов мне всегда требовалось одиночество и закрытая дверь.
Письмо я прочитала. А вот с планом вышла неувязочка. Никакого плана я не составила. Я не видела смысла в составлении плана. Все просто и ясно, и простота вытекала из самого письма.
Молодой парень приехал в Тихвин на выходные, пошел на дискотеку, и его на перекрестке сбила случайная машина, которая быстренько скрылась с места происшествия. Все! Какое тут раскрытие преступления, план действий, командировка и контроль министра? Мне очень хотелось пересесть в машину к Линчуку, но ложное представление о гордости и офицерской чести помешало выполнить это дамское желание.
Как всегда, лишь забрезжит маленькая проблемка — мне сразу хочется пасть перед мужским полом на колени, дескать, мужики, выручайте! Тетка в беду попала, где же ваша мужская сила?
Вытащив затертую до дыр записку с непонятными закорючками, я попыталась разгадать тайный шифр, но через полчаса у меня разболелась голова, и я сунула записку в конверт. Из-за трудной дороги у меня сделалась мигрень. Я органически не переношу запах переработанного бензина. За окном свирепствовал ветер, а в машине было тепло и угарно. Угрюмый гаишник молча смотрел на дорогу и не проявлял ко мне никакого интереса. Пришлось снова вытащить постылую записку. Я отвела ее подальше от глаз, чтобы понять тайный смысл закорючек.
Не помогло! Я уставилась тяжелым взглядом в замысловатые знаки, но никаких мыслей от этого не появилось. Можно было пялиться в записку еще очень долго. Слово «изум» ассоциировалось у меня с изюмом, «топ» с топ-моделью, «руб» с рублем, «калиф» с калифом на час, а таинственное «Р.р.» с масонской организацией. Представить, что в Тихвине запросто «мочат» членов тайной масонской ложи, было достаточно неинтеллигентно, и я сердито цыкнула и пфукнула. Все эти сложные манипуляции я всегда произвожу губами, чем привожу посторонних в изумление.
Водитель сердито засопел. Он не ожидал от меня таких бурных проявлений душевного негодования.
Бедный гаишник! Ему, понятное дело, невдомек, что я не могу собрать воедино столь странные слова, как изюм, рубль, топ-модель, калиф на час и объединить их с членством в тайной масонской организации.
Еще раз сердито цыкнув, я забилась в уголок «Жигулей» и преспокойно уснула. Проснулась я от грубого тычка Линчука и ворвавшегося в нагретую машину студеного воздуха.
— Вставай, приехали. — Михаил весело щерился.
Я представила свою заспанную физиономию и поморщилась. Плохо, что подчиненные видят тебя в неприглядном виде. Поправив растрепавшиеся волосы, я вылезла из машины, стараясь размять затекшие конечности.
Линчук подпрыгивал на месте, приобретая утраченный тонус.
— Мы с тобой похожи на лису Алису и кота Базилио. Ты хромая, я кривой.
— И слепой одновременно. Кот Базилио имел табличку с надписью — «слепой», как Паников-ский, — процедила я, стараясь выдержать начальственный тон. Заодно и выправку.
Все-таки я — старшая в бригаде по расследованию загадочной записки.
— Михаил, ты идешь со мной в УВД, а вы, капитан, едете в ГИБДД и поднимаете из архива уголовное дело. Оно приостановлено, поэтому отыщите следователя, который возбудил дело. — Я посмотрела на хмурые лица офицеров ГИБДД, им явно не хотелось копаться в стародавнем деле. Они молча поежились и покорно сели в машины.
А мы с Линчуком захромали по направлению к зданию местного управления внутренних дел. Действительно, кот Базилио и лиса Алиса… Только без табличек и надписей.
— Миша, начнем с деда. Он уже ждет нас. Его предупредили, что мы выехали из Питера. Проверять его жалобу. С дедом говорю только я. Ты молчишь. Подключаешься по мере необходимости. Ясно? — хрипловатым голосом пробурчала я.
Конечно, мне казалось, что я отчеканиваю слова. Железный Феликс в юбке отдает приказы. Но это, к сожалению, внутренние ощущения.
— Рот пластырем заклею. Суровыми нитками зашью. Можешь говорить, сколько хочешь, — сказал Линчук.
Он так радовался бессрочной отлучке из опостылевшего дома, что готов был исполнить любое мое желание.
Злая, готовая сорваться на любой раздражитель, я прохромала до двери с надписью «Уголовный розыск». Вошла в первый попавшийся кабинет и оккупировала место у окна.
«Вот простужусь, заболею горячкой и умру всем назло!» — как в детстве, подумала я.
Молоденький парнишка, влетевший за мной следом, возмущенно крикнул.
— Это мой стол!
— Твой стол у тебя дома! Здесь все столы государственные. С сегодняшнего дня это мой стол. Иди ищи себе новое место, — сказала я.
Вид отвязного парнишки доконал меня. Парнишка выскочил за дверь. Где-то послышались громкие голоса, крики, потом все стихло.
— Это опер. Из местных. Зачем ты его выгнала? — спросил Линчук.
Он уже присел на маленький кожаный диванчик и зорко присматривался к новой обстановке. Еще раз недовольно взглянув на меня, он нехотя поднялся, нашел чайник и кипятильник. Потряс пустыми пачками из-под чая и сахара, проверяя, не осталось ли чего-нибудь.
— Хозяйственный ты мужчина, Линчук. Завидую я твоей жене, — сказала я. — А оперу так и надо, он еще свой стол не заработал. Пусть побегает, побурлит немного, ему полезно.
Я закуталась в дубленку и позвонила дежурному по прямому телефону.
— Это Юмашева. Где ваш жалобщик? Приведите его ко мне.
Пока Линчук возился с чайными принадлежностями, обходясь с замызганной посудой, словно китайский специалист по чайной церемонии, я обзавелась записями.
Выписала в блокнот фамилию заявителя и долго качала головой, раздумывая, как лучше записать — полное имя или сокращенное. Имя звучало гордо — Иннокентий Игнатьевич. Покачав головой, я все-таки поставила инициалы, в глубине души надеясь, что мне удастся убедить Иннокентия Игнатьевича отказаться от его бесплодных и никому не нужных жалоб. Хотя с таким именем люди, наверное, рождаются упрямые и от своих навязчивых идей редко отступают без долгих и продолжительных боев.
Дверь кабинета резко распахнулась. Твердым шагом прямо к «моему» столу промаршировал высокий старик. Высокий, жилистый, несгибаемый, как жердь, Иннокентий Игнатьевич не производил впечатления выжившего из ума старика. Наоборот, честный взгляд серых глаз, спрятавшихся за кустистыми бровями, гармонировал с твердой поступью и прямой осанкой.
— Присаживайтесь, Иннокентий Варфоломеевич, — засуетилась я, выскакивая из-за ободранного оперского стола. Не знаю почему, но я всегда путаю имена и отчества — самые простые и незамысловатые. От страха, наверное, может, от волнения. В моей профессии недопустимый недостаток, но что поделаешь… В тот миг, когда я произношу чужое имя, мне оно кажется пустым звуком.
— Игнатьевич! — прогремел старик.
— Что? — Я потрясла головой, сгоняя трубный глас со своих ушей.
— Игнатьевич я, Иннокентий Игнатьевич! — трубил старик, гневно сверкая очами из-под нависших бровей.
В это время с боевыми криками в кабинет ворвался позорно изгнанный мной незадачливый парнишка-оперок из местных. Парнишка подскочил к столу, за которым я восседала, и схватился за шаткий стул. Второй рукой он оперся на стол. Стул оскорбительно затрещал, угрожая рассыпаться от резких движений. Полы длинного пальто артистично развевались в такт резким телодвижениям опозоренного мной парнишки.
Я схватилась руками за край стола и вытаращила глаза. В кабинете стоял гул, вмещающий в себя трубный глас Иннокентия Игнатьевича, тонкий визг разъяренного парнишки, играющего подряд все роли Микки Рурка, непонятное бормотанье спокойного Линчука с чайником в руках и бурное гоготанье оперативников, сбежавшихся посмотреть бесплатное представление. Оперативники толпой стояли в коридоре, облепив открытую дверь, и откровенно веселились, забыв на некоторое время свои дела и заботы.
— Молчать! — сказала я.
Сказала тихим голосом, почти шепотом. В такой ситуации орать нельзя. Повышенный голос только накаляет обстановку. А пониженный тон вызывает интерес, и эмоции уступают место здравому смыслу.
— Молчать! — шепотом добавила я и нажала кнопку звонка дежурного по управлению. — Быкова ко мне! Скажи — Юмашева требует.
И все стихло. Замолчал Иннокентий Игнатьевич, оперативники, Линчук и даже визгливый парнишка в длиннополом пальто. Он припал к столу всем телом и застыл в страдальческой позе.
Быков Александр Васильевич — начальник тихвинской милиции. Полковник милиции. Его предупредили, что в командировку с проверкой приедет Юмашева, то есть я, и он в страхе ждал в своем кабинете, когда я нагряну прямо к нему.
Увидев испуганное лицо Быкова за спинами хохочущих втихомолку оперативников, я громко крикнула:
— Александр Васильевич! Почему не создана рабочая обстановка? Вас же предупредили о моем приезде.
— Гюзель Аркадьевна, пожалуйста, в мой кабинет. Я освободил вам мой кабинет. Зачем вам здесь мучиться? Тут холодно. — Быков протолкнулся сквозь тесную толпу и вежливо склонился над столом. Настоящий полковник!
— Не пойду! — сказала я. — Я хочу здесь замерзнуть! Как в тундре. Оперативнику предоставьте рабочее место. Я буду работать здесь. Прикажите сотрудникам разойтись по рабочим местам. Немедленно!
Толпа незаметно рассеялась, забрав с собой тихо подвывающего парнишку-оперативника.
В первый раз в жизни ему досталась крапленая карта, а он не был готов к игре.
«Оперов надо учить, иначе от них никакого толку не будет, — подумала я, успокаивая разбушевавшуюся совесть. — Из щенка должен вырасти охотничий пес! А щенка натаскать надо!»
— Иннокентий Варсонофьевич, объясните мне, почему вы пишете жалобы? Неужели вам хочется тратить нервы и здоровье? Тратить деньги на конверты и марки? Конечно, наша почта в бедственном положении, но не до такой же степени, чтобы наши заслуженные пенсионеры таскали туда свою пенсию, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу. Мысленно я продолжала философствовать о проблемах наставничества.
— Игнатьевич я! — бухнул старик и закрыл лицо руками.
Черт, опять я перепутала отчество! Ну почему — Варсонофьевич? Игнатьевич — такое простое отчество. У меня сжалось сердце. Я видела горе этого гордого старика, ничем не прикрытое, оголенное, оно сквозило из всех его морщин, кустистых бровей, тяжелых складок на лице и шее.
— Иннокентий Игнатьевич, я никак не могу привыкнуть к вашему отчеству. Оно простое, но мне кажется очень заковыристым. Извините меня. Расскажите, что вас мучает?
— Моего внука убили! — произнес Иннокентий Игнатьевич и посмотрел на меня.
При этом вид у него был торжественный.
Мне послышался короткий смешок Линчука. Я бросила взгляд в угол кабинета, но Михаил внимательно рассматривал чайник, как будто хотел высмотреть там что-то невиданное.
Вид у Линчука был самый незамысловатый и простецкий, дескать, ты работай, работай, а я пока тут с чайником разберусь.
Я перевела взгляд на старика.
— Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич, почему вы решили, что вашего внука убили?
— Потому что я так считаю. — Иннокентий Игнатьевич порылся у себя в карманах и вытащил откуда-то из-за пазухи засаленную бумажку. — Это характеристика с места работы.
— Ваша? — Мне было непонятно, почему характеристика с места работы может служить фактическим доказательством заказного убийства.
— Внука, характеристика на моего внука, Григория Сухинина. Прочитайте ее, — приказал старик, протягивая мне бумажку.
Я пробежала глазами машинописный текст. Правда, для этого мне пришлось надеть очки. Вот уже год я пользуюсь очками. Врач-окулист объяснил мне, что у меня возрастные изменения, ничего страшного, нужно помочь глазам.
Можно подумать, возрастные изменения в хрусталике не должны страшить человека, тем более если этот человек — одинокая женщина с неустроенной личной жизнью.
Очки мне понравились. Я часто манипулирую ими. Иногда, чтобы скрыть выражение собственных глаз или прикрыть усталость. Но чаще пользуюсь ими, чтобы не смотреть собеседнику в глаза. Использую, как щит, как прикрытие.
Недаром говорят, глаза — зеркало души. Иногда посмотришь в какое-нибудь зеркало и хочется тихо взвыть, совсем как тот молоденький парнишка, которого я только что выгнала из его собственного кабинета. Вот и сейчас я прикрыла свои проницательные глаза очками — не дай бог, старик догадается, что я о нем думаю.
Линчук, тот с самого начала решил, что дело не стоит выеденного яйца, и отнесся к командировке, как к увеселительному приключению. Он тихо бренькнул чашками и испуганно посмотрел на меня. Линчук понял, что я переживаю самые неприятные моменты в жизни любого милиционера, сталкивающегося с человеческим горем. Ты видишь это мерзкое горе, ощущаешь его, можешь даже потрогать, настолько оно осязаемо, но вот помочь человеку ничем не можешь.
«Если я не смогу его убедить в очевидности происшедшего, то я хотя бы успокою его, утешу, раньше этими делами церковь занималась, а сейчас людям, кроме как в милицию, и податься некуда», — подумала я, пытаясь сфокусировать мысли.
— Иннокентий Игнатьевич, ваш внук часто приезжал к вам в Тихвин?
— Нет, редко. Он мне писал, звонил, но приезжал редко. — Старик вытер с иссохшей щеки струйку жидкости, вяло пробирающуюся между крупными морщинами.
— Он что-нибудь рассказывал о себе? — Все-таки мне хотелось добраться до сути.
— Нет, очень мало, почти ничего не рассказывал. Я его уговаривал жениться, ведь, кроме меня, у него никого не было на свете. Гришины родители погибли в аварии, — добавил он, предугадывая мой вопрос.
«Вот откуда у него уверенность, что внука убили. Вторая авария в жизни, и обе унесли его родных. Тут любой свихнется на почве криминальных разборок», — я покачала головой в такт яростно бурлившему чайнику.
В горле у меня пересохло. Давно хотелось что-нибудь съесть. Желудок посылал сигнальные маячки во все части тела. Особенно чувствительны эти сигналы в области правого виска, там активно пульсировала жилка, напоминающая о нормальной еде, режиме дня, семье и детях.
Правый висок — это мое в корне задавленное женское начало. Как только я забываю о нормальном пищеварении, висок начинает напоминать мне о другой женской доле, с мужем и детьми, домашним очагом и фартуком, праздниками и выходными днями в кругу семьи с чадами и домочадцами.
С силой потерев висок, как будто желая снести его до основания, я спросила старика:
— Иннокентий Игнатьевич, мы с дороги. Не будете против, если мы с коллегой чайку выпьем? Заодно и вы присоединяйтесь. За столом что-нибудь придумаем.
Старик засуетился, вытащил грязный пакет, завернутый в газетный лоскут, развернул его, и я увидела домашние пироги.
— Вот, угощайтесь. Мне Александр Васильевич сказал, что вы приедете по моей жалобе. И уж очень вы пирожки любите, Гюзель Аркадьевна.
Я внутренне содрогнулась.
Во-первых, откуда Быкову знать про мои гастрономические пристрастия, во-вторых, откуда одинокий старик взял эти пирожки. Но моя романтическая душа умилилась при мысли о том, что Быков позаботился и обо мне, и о старике.
Если эти пироги из кулинарии, есть я их не смогу. Когда-то я взяла на вооружение принцип знаменитого Сальвадора Дали. Они с женой часто сидели без денег (это в начале карьеры) и в тяжелые времена ели простой хлеб, запивая обычной водой. Лишь только появлялись какие-то деньги, они покупали много-много хорошей еды и наедались до отвала, считая, что бесценный человеческий желудок нельзя заполнять некачественной едой. Так поступала и я, искренне полагая, что пирожки из кулинарии, маргарин и другие концентраты большого счастья мне не принесут. В еде я всегда полагалась лишь на внутренние инстинкты.
Если запах продуктов внушал мне аппетит и гнал слюну, я немедленно приступала к поглощению вкусностей. Если же при взгляде на еду меня начинало тошнить, скребло по животу, я брезгливо отворачивалась, отнекиваясь от угощения любыми отговорками, как бы голодна я ни была. Глядя на Иннокентия Игнатьевича, я приняла решение съесть эти пирожки во что бы то ни стало. Пусть и начиненные стрихнином.
Линчук тихо похохатывал, раскладывая пирожки на чистой бумаге. Он застелил кусок стола бумагой, отождествив ее со скатертью, — и получилось довольно мило. Чашки с дымящимся чаем, пирожки, румяные и поджаристые, сахарница с оббитыми краями. Мне очень хотелось узнать, откуда все это богатство — чай и сахар, но, посмотрев на
Линчука, удержалась от вопроса. Все это время он тихонько возился с посудой и откуда-то откопал все необходимое. Линчук вообще относится к категории тех мужчин, кто считает своим долгом накормить женщину. Мужчина — кормилец, женщина — беззащитное существо, совершенно беспомощное и не приученное к добыванью пропитания. Повезло его жене!
Пирожки манили к себе своим домашним запахом. Я осторожно взяла один и откусила крохотный кусочек.
— Я сам испек пирожки, Гюзель Аркадьевна. — Старик по-домашнему суетился у стола.
— А я не умею, Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич. Какая-то я нехозяйственная уродилась. Мне бы мужа повара, ох и зажила бы я, как в сказке. Расскажите, откуда у вас такие ощущения, Иннокентий Игнатьевич, почему вы все-таки утвердились в мысли, что Гриша убит умышленно? Насколько я понимаю, на перекрестке сходятся дороги на Новгород, Москву и Питер. Могла любая случайная машина сбить, ведь так?