— Не знаю, что это значит, но я вижу большой пруд и на нем моторную лодку.
— А дальше что? — затаив дыхание, воскликнул прокурор.
— Больше ничего не видно, все расплывается. Как-то странно расплывается и становится туманным под натиском жестокой и безжалостной воли человека, приготовившегося схватить добычу. Но в ней нет охотничьей страсти, есть только доводы рассудка. Абсолютная рассудочность в каждой детали. Словно решается математическая задача или техническая проблема. Этот человек никогда ни в чем не раскаивается, он уверен в себе и не боится упреков собственной совести. Мне кажется, что он на всех смотрит свысока, он очень высокомерен и самолюбив. Ему нравится, что люди его боятся. — Ясновидец выпил еще глоток воды. — Но вместе с тем он актер. По сути дела он честолюбец, который любит позировать перед людьми. Ему хотелось бы поразить мир своими деяниями… Хватит, я устал. Он мне неприятен.
— Слушайте, Яновиц, — обратился к хозяину взволнованный прокурор. — Ваш ясновидец в самом деле поразителен. Он нарисовал точнейший портрет: сильный и безжалостный человек, для которого люди только добыча; мастер в своей игре; рассудочная натура, которая логически обосновывает свои поступки и никогда не раскаивается; джентльмен и притом позер. Господин Яновиц, этот Карадаг разгадал его полностью!
— Вот видите, — обрадовался польщенный Яновиц. — Что я вам говорил! Это было письмо от либерецкого Шлифена, а?
— Что вы! — воскликнул прокурор. — Господин Яновиц, это письмо одного убийцы.
— Неужели! — изумился Яновиц. — А я-то думал, что оно от текстильщика Шлифена. Он, знаете ли, великий разбойник, этот Шлифен.
— Нет. Это было письмо Гуго Мюллера, этого братоубийцы. Вы обратили внимание, что ясновидец упомянул о пруде и моторной лодке. С этой лодки Мюллер бросил в воду своего брата.
— Быть не может, — изумился Яновиц. — Вот видите, господин прокурор, какой изумительный талант!
— Бесспорно, — согласился тот. — Как он анализировал характер этого Мюллера и мотивы его поступков! Это просто феноменально! Даже я не сделал бы этого с такой глубиной. А ясновидец только пощупал письмо, и пожалуйста… Господин Яновиц, здесь что-то есть. Видимо, человеческий почерк действительно испускает некие флюиды или нечто подобное.
— Я же вам говорил! — торжествовал Яновиц. — А кстати, господин прокурор, покажите мне почерк убийцы. Никогда в жизни не видывал!
— Охотно, — сказал прокурор и вытащил из внутреннего кармана тот самый конверт. — Кстати, письмо интересно само по себе… — добавил он, извлекая листок из конверта, и вдруг изменился в лице, — вернее… Собственно говоря, господин Яновиц, это письмо-документ из судебного дела… так что я не могу вам его показать. Прошу прощения…
Через несколько минут прокурор бежал домой, не замечая даже, что идет дождь. «Я — осел! — твердил он себе с горечью. — Я — кретин! И как только могло это со мной случиться?! Идиот! Вместо письма Мюллера второпях вынуть из дела собственные заметки к обвинительному заключению и сунуть их в конверт! Обормот! Стало быть, это мой почерк! Покорно благодарю! Погоди же, мошенник, теперь-то я тебя подстерегу!»
«А впрочем, — прокурор начал успокаиваться, — он ведь не сказал ничего очень дурного. Сильная личность, изумительная воля, не способен к подлостям… Согласен. Строгий моральный кодекс… Очень даже лестно! Никогда ни в чем не раскаиваюсь… Ну и слава богу, значит, не в чем: я только выполняю свой долг. Насчет рассудочной натуры тоже правильно. Вот только с позерством он напутал… Нет, все-таки он шарлатан!»
Прокурор вдруг остановился. «Ну, ясно! — сказал он себе. — То, что говорил этот князь, приложимо почти к каждому человеку. Все это просто общие места. Каждый человек немного позер и честолюбец. Вот и весь фокус: надо говорить так, чтобы каждый мог узнать самого себя. Именно в этом все дело», — решил прокурор и, раскрыв зонтик, зашагал домой своей обычной энергической походкой.
— Господи, боже мой, — огорчился председатель суда, снимая судейскую мантию. — Уже семь часов! Ну и затянули опять! Еще бы, прокурор говорил два часа. Но выиграл процесс! При таких слабых доказательствах добиться смертного приговора, — это называется успех! Да, пути присяжных заседателей неисповедимы. А здорово он выступал! — продолжал председатель, моя руки. — Главное, как он охарактеризовал этого Мюллера — великолепный психологический портрет. Этакий чудовищный, нечеловеческий характер, слушаешь и прямо бросает в дрожь. Помните, коллега, как он сказал: «Это незаурядный преступник. Он не способен на подлости, не крадет, не обманывает. Но, убивая человека, он спокоен, словно делает на доске шах и мат. Он убивает не в состоянии аффекта, а холодно, в здравом уме и твердой памяти, словно решает задачу или техническую проблему…» Превосходно сказано, коллега! И дальше: «Когда он выходит на охоту, человек для него лишь добыча…» Сравнение с тигром было, пожалуй, слишком театрально, но присяжным оно понравилось.
— Или, например, когда он сказал: «Этот убийца никогда ни в чем не раскаивается, — подхватил член суда. — Он всегда уверен в себе и не боится собственной совести…»
— А взять хотя бы такой психологический штрих, — продолжал председатель, вытирая полотенцем руки, — что обвиняемый позер, которому хотелось бы поразить мир…
— М-да, — согласился член суда, — Клапка — опасный противник!
— «Гуго Мюллер виновен» — единогласное решение двенадцати присяжных. И кто бы мог подумать! — удивлялся председатель суда. — Все-таки Клапка добился своего. Для нашего прокурора судебный процесс — все равно что охота или игра в шахматы. Он прямо-таки впивается в каждое дело… Да, коллега, не хотел бы я иметь его своим врагом.
— А он любит, чтобы люди его боялись, — вставил член суда.
— Да, самонадеянность в нем есть, — почтенный председатель задумался. — А кроме того, у него изумительная сила воли… и жажда успеха. Сильный человек, коллега, но… — Председатель суда не нашел подходящего слова. — Пойдемте-ка ужинать!
Тайна почерка
— Рубнер, — сказал редактор, — сходите-ка поглядите на этого графолога Енсена, сегодня он выступает перед представителями печати. Говорят, нечто потрясающее. И дайте о нем пятнадцать строк.
— Ладно, — проворчал Рубнер безразличным тоном искушенного службиста.
— Но смотрите, не поддавайтесь на мистификацию, — наставлял его редактор. — Хорошенько все проверьте, по возможности лично. Для того я и посылаю такого опытного репортера, как вы…
— …Таковы, господа, основные принципы научной, точнее говоря, психометрической графологии, — закончил графолог Енсен свои теоретические пояснения. — Как видите, вся система построена на чисто экспериментальных основах. Разумеется, практическое применение этих эмпирических методов настолько сложно, что я не смогу подробно изложить их в этой единственной лекции. Поэтому я ограничусь тем, что продемонстрирую вам анализ двух-трех почерков, не входя в подробные объяснения аналитического процесса, на это у нас, к сожалению, сегодня нет времени. Прошу, господа, дать мне какой-нибудь образец почерка.
Рубнер, уже ожидавший этого момента, тотчас подал знаменитому графологу исписанный листок. Енсен нацепил свои волшебные очки и воззрился на почерк.
— Ага, женская рука, — усмехнулся он. — Мужской почерк обычно выразительнее и интереснее для анализа, но в конце концов… — Бормоча что-то себе под нос, графолог внимательно смотрел на листок. — Гм, гм… — произносил он, покачивая головой.
Стояла мертвая тишина.
— Скажите, эта особа — …близкий вам человек? — спросил вдруг Енсен.
— Нет, что вы! — решительно возразил Рубнер.
— Тем лучше, — сказал великий Енсен. — Тогда слушайте. Эта женщина лжива! Таково самое первое впечатление от ее почерка: ложь, привычка лгать, лживая натура. Впрочем, у нее довольно низкий духовный уровень, образованному человеку с ней и поговорить не о чем. Ужасная чувственность, смотрите, какие жирные линии нажима… И страшно неряшлива, в доме у нее, наверное, черт знает какой беспорядок, да. Таковы основные черты почерка, как я вам уже объяснял. Они отражают те привычки, свойства, особенности характера, которые видны сразу и проявляются непроизвольно, так сказать, механически. Собственно психологический анализ начинается с тех черт и свойств, которые данная личность прячет или подавляет, боясь предстать без прикрас перед окружающими. Вот, например, эта женщина, — продолжал Енсен, приставив палец к носу, — она ни с кем не поделится своими мыслями. Она примитивна, но эта примитивность, так сказать, с двойным дном: у нее много мелких интересов, за которыми она прячет подлинные мысли. Эти скрытые помыслы тоже ужасающе убоги: я сказал бы, что это порочность, подчиненная душевной лени. Обратим, например, внимание на то, какая отвратительная чувственность в этом почерке (это же и признаки расточительности) сочетается с низменной рассудочностью. Эта особа слишком любит свои удобства, чтобы пускаться в рискованные похождения. Разумеется, если подвертывается удобный случай, она… впрочем, это не наше дело. Итак, она необычайно ленива и при этом многоречива. Если она что-нибудь сделает, то говорит потом об этом полдня, так что слушать опротивеет. Она слишком много занимается своей особой и явно никого не любит. Однако ради собственного благополучия она вцепится в кого угодно и будет уверять, что любит его и бог весть как о нем заботится. Она из тех женщин, с которыми всякий мужчина становится тряпкой просто от скуки, от бесконечной болтовни, от всей этой низменной чувственности. Обратите внимание, как она пишет начало слов, в особенности фраз, — вот эти размашистые и мягкие линии. Ей хочется командовать в доме, и она действительно командует, но не благодаря своей энергии, а в результате многословия и какой-то деланной значительности. Самая подлая тирания — это тирания слез. Любопытно, что каждый размашистый штрих завершается спадом, свидетельствующим о малодушии. У этой женщины есть какая-то душевная травма, она постоянно чего-то боится, вероятно разоблачения, которое разрушило бы ее материальное благополучие. Видимо, она мучительно скрывает что-то… гм… я не знаю что. Возможно, свое прошлое. После каждого такого невольного спада она собирает силу воли, а вернее силу привычки, и дописывает слово с тем же самодовольным хвостиком в конце, — она уже опять прониклась самонадеянностью. Отсюда и первое впечатление лживости, которое мы уже отмечали. Таким образом, вы видите, господа, что подробный анализ подтверждает наше первое, общее, несколько интуитивное впечатление. Это совпадение выводов мы называем методической взаимопроверкой.
Я уже сказал, что у этой женщины низкий духовный уровень, но он обусловлен не примитивностью, а дисгармоничностью ее натуры. Весь почерк проникнут притворством, он как бы старается быть красивее, чем на самом деле, но только в мелочах. Особа, чей почерк мы исследуем, в мелочах заботится о порядочности, старательно ставит точки над «и», а в больших делах она неряшлива, безответственна, аморальна, — полная распущенность. Особенно обращают на себя внимание черточки над буквами. Почерк имеет обычный наклон вправо, а черточки она ставит в обратном направлении, что производит странное впечатление — точно удар ножом в спину… Это говорит о вероломстве, коварстве. Фигурально выражаясь, эта женщина способна нанести удар в спину. Но она не сделает этого из-за лени… и потому что у нее слишком вялое воображение. Полагаю, что этой характеристики достаточно. Есть еще у кого-нибудь образец почерка поинтереснее?
Рубнер пришел домой мрачный, как туча.
— Наконец-то! — сказала жена. — Ты уже ужинал где-нибудь?
Рубнер сурово взглянул на нее.
— Опять начинаешь? — угрожающе проворчал он.
Жена удивленно подняла брови.
— Что начинаю, скажи, пожалуйста? Я только спросила, будешь ли ты ужинать.
— Ага, ну, конечно! — с отвращением сказал Рубнер. — Только и можешь говорить, что о жратве. Вот она, низменность интересов! Как это унизительно — вечно пустые разговоры, грубая чувственность и скука… — Он вздохнул, безнадежно махнув рукой. — Я знаю, вот так мужчина становится тряпкой!…
Жена положила шитье на колени и внимательно посмотрела на него.
— Франци, — сказала она озабоченно, — у тебя неприятности?
— Ага! — язвительно воскликнул супруг. — Проявляешь заботу обо мне, не так ли? Не воображай, что ты меня проведешь! Не-ет, голубушка, в один прекрасный день у человека раскрываются глаза, и он видит всю лживость, видит, что женщина вцепилась в него единственно ради материального благополучия… ради низкой чувственности! Бр-р-р, — содрогнулся он, — какая гнусность!
Жена Рубнера покачала головой, хотела что-то сказать, но лишь сжала губы и стала шить быстрее. Воцарилось молчание.
— Поглядеть только кругом! — прошипел через минуту Рубнер, мрачно оглядываясь по сторонам. — Неряшливость, беспорядок… Ну, конечно, в мелочах она сохраняет видимость порядка и благопристойности. Но в серьезных вещах… Что это тут за тряпка?!
— Чиню твою рубашку, — с трудом произнесла жена.
— Чинишь рубашку? — саркастически усмехнулся Рубнер. — Ну, конечно, она чинит рубашку, и весь мир должен знать об этом! Полдня будет говорить о том, что она чинит рубашки! Сколько разговоров и саморекламы! И ты думаешь, что можешь командовать мною? Пора положить этому конец!
— Франци! — изумленно воскликнула жена. — Я обидела тебя чем-нибудь?
— Откуда я знаю, — накинулся на нее Рубнер. — Я не знаю, что ты натворила, о чем думаешь и что замышляешь. Вообще мне ничего о тебе не известно, потому что ты чертовски ловко все скрываешь. Я даже не знаю, каково твое прошлое!
— Позволь! — вспыхнула госпожа Рубнерова. — Это уже переходит всякие границы! Если ты скажешь еще хоть… — Усилием воли она сдержалась. — Милый, — сказала она в испуге, — да что с тобой случилось?
— Ага! — восторжествовал Рубнер. — Вот оно! Чего это ты так испугалась? Ясно, боишься разоблачения, которое грозит твоему мещанскому благополучию? Не так ли? Знаю, знаю! Ты ведь, при всей твоей лени, не упускаешь случая затеять одну-другую интрижку, а?
Жена просто окаменела от обиды.
— Франци, — произнесла она, глотая слезы. — Если ты имеешь что-то против меня, скажи лучше прямо. Умоляю!
— О, ровно ничего! — провозгласил Рубнер с уничтожающей иронией. — В чем я мог бы тебя упрекнуть? Это ведь совершенные пустяки, если жена распущена, аморальна, лжива, непорядочна, вульгарна, ленива, расточительна и ужасающе чувственна… Да к тому же с таким низким духовным уровнем, что…
Жена всхлипнула и встала, уронив шитье на пол.
— Прекрати! — с презрением крикнул Рубнер. — Самая подлая тирания — это тирания слез!
Но жена уже не слышала этого: сдерживая рыдания, она убежала в спальню.
Рубнер трагически расхохотался и сунул голову в дверь.
— Всадить человеку нож в спину — ты вполне способна, — воскликнул он. — Но и для этого ты слишком ленива!
Вечером Рубнер зашел в свой излюбленный ресторанчик.
— Как раз читаю вашу газету, — приветствовал его знакомец Плечка, глядя через очки. — Расхваливают графолога Енсена. В самом деле, это крупный успех, а, господин журналист?
— И какой! — ответствовал Рубнер. — Господин Янчик, подайте-ка мне бифштекс, только не жесткий… Да, скажу я вам, этот Енсен просто чудо. Я видел его вчера. Почерк он анализирует абсолютно научно.
— Значит, это жульничество, — заметил Плечка. — Сударь, я верю чему угодно, только не науке. Как с этими витаминами, пока их не было, человек знал, что он ест. А теперь не знает. Теперь в этом бифштексе есть неизвестные «жизненные факторы». Плевать мне на них! — недовольно воскликнул Плечка.
— Графология — совсем другое дело, — возразил Рубнер. — Долго рассказывать, что такое психометрия, автоматизм, первичные и вторичные признаки и всякое такое. Но я вам скажу, что этот графолог читает по почерку, как по книге. Так распишет характер человека, что вы буквально видите его перед собой. Расскажет вам, кто он такой, какое у него прошлое, о чем он думает, что скрывает, ну, словом, все! Я сам слышал, господин Плечка!
— Рассказывайте! — скептически пробурчал собеседник.
— Я вам приведу один пример, — начал Рубнер. — Один человек — не буду называть его фамилию, ее все хорошо знают — дал этому Енсену почерк своей жены. Енсен только взглянул и сразу говорит: «Это женщина насквозь лживая, неряшливая, ужасающе чувственная и поверхностная, ленивая, расточительная, болтливая. Дома она командует, прошлое у нее темное, да еще хочет убить своего мужа». Представляете себе, этот человек побледнел как смерть, потому что все это была чистая правда. Вы только подумайте, он жил с ней счастливо двадцать лет и решительно ничего не замечал! За двадцать лет брака он не увидел в своей жене и десятой доли того, что Енсен обнаружил с первого взгляда! Здорово, а? Это должно убедить и вас!
— Удивляюсь, — сказал Плечка, — что же за шляпа этот муж, если он за двадцать лет ничего не заметил.
— Не говорите! — поспешно возразил Рубнер. — Эта женщина так ловко притворялась, что муж с ней был вполне счастлив… Счастливый человек слеп. Кроме того, знаете ли, он не владел точным научным методом. Вот, к примеру, вы видите невооруженным глазом белый цвет, а при научном анализе он распадается на несколько цветов. Личный опыт, друг мой, ничего не значит, современный человек верит только в научное исследование. И потому не удивляйтесь, что этот муж и понятия не имел, какая стерва его жена — просто он не подходил к ней с научных позиций, вот и все.
— А теперь, наверное, он с ней развелся? — вмешался в разговор ресторатор Янчик.
— Не знаю, — небрежно ответил Рубнер. — Такие пустяки меня не интересуют. Мне важно одно: как по почерку можно узнать то, чего иначе никак не узнаешь. Представьте себе, что вы знакомы с человеком много лет, всегда считали его порядочным и честным, и вдруг, хлоп, по его почерку узнаете, что он вор или закоренелый негодяй. Да, друзья мои, внешности нельзя верить. Только научный анализ покажет, что скрыто в человеке!
— Ну и ну! — удивлялся подавленный Плечка. — Выходит, что и письма-то писать рискованно.
— Вот именно, — подтвердил Рубнер. — Представьте себе, какое значение графология получает для криминалистики. Вора можно будет посадить раньше, чем он украдет что-нибудь: допустим в его почерке нашлись «вторичные воровские штрихи», — ну и хвать его в кутузку. У графологии огромное будущее! Это настоящая наука, в этом не может быть никакого сомнения.
Рубнер взглянул на часы.
— Гм, десять часов. Мне пора домой.
— Что сегодня так рано? — осведомился Плечка.
— Да, видите ли, — мягко сказал Рубнер, — чтобы жена не ворчала, что я все время оставляю ее одну.
Бесспорное доказательство
— Видишь ли, Тоник, — сказал следователь Матес своему лучшему другу. — Это дело опыта — я лично не верю никаким оправданиям, никакому алиби, никаким словам; не верю ни обвиняемому, ни свидетелям. Человек лжет, сам того не желая. Например, свидетель клянется, что не питает никакой вражды к обвиняемому, и сам при этом не понимает, что где-то в глубине души ненавидит его из скрытой зависти или из ревности. А уж показания обвиняемого всегда заранее продуманы и подстроены. Свидетель же в своих показаниях может исходить из сознательного или неосознанного стремления выручить или утопить обвиняемого. Я всех их знаю, голубчик; человек — существо лживое.