— Федор должен вернуться, — Марья, опустив голову вниз, рассматривала знакомые до последней щели половицы. "А Иван Петрович там, бедный, мертвый лежит, под обломками вышки. Миша его видел, как ворота трещать стали. Сейчас Федор вернется и все будет хорошо".
— Женка, — протянул Пугачев. Подойдя к Марье, он поднял ее подбородок рукоятью пистолета. Атаман посмотрел в большие, лазоревые глаза: "Вот и славно. Как раз до Казани ее хватит, а в Казани — войску отдам. И молодая, свежая".
— Семнадцать лет ей, — раздался сзади шелестящий, неслышный голос. "А мальчишка-то как смотрит, — подумал Пугачев, — будто волчонок".
— Не тронь мою сестру, — услышал он резкий, ломающийся голос. Удивленно улыбнувшись, Пугачев приставил пистолет к белокурому виску мальчика.
Марья вырвалась из рук казаков и бросилась на колени: "Я прошу вас! — закричала девушка. "Не надо, ему двенадцать лет! Не надо!"
Пугачев нажал курок. Кровь брызнула сильным фонтаном. Мальчик, покачнувшись, упал. Атаман наступил на выпавшую из кармана кафтанчика тетрадь в кожаной обложке и услышал шепот: "Миша! Миша, родной мой, братик мой…"
Девушка поползла к телу ребенка. Пугачев, полюбовавшись пистолетом, заметил: "Себе заберу, уж больно он хорош. И стреляет — лучше некуда".
Марья подняла окровавленное, заплаканное лицо. Прижав к себе изуродованную голову ребенка, она, одними губами спросила: "Зачем?".
— Уберите отсюда, — указал Пугачев на тело, — а ее заприте. Ставни избы вздрогнули, из сеней раздался чей-то возбужденный голос: "А ну пустите!"
Казак ворвался в горницу, и, даже не посмотрев на труп, зачастил: "Взорвал! Инженер этот шахты взорвал, государь. Как наши туда стали спускаться — и взорвал! Теперь и не пройти туда — все завалено!"
Пугачев наклонился к Марье и зловеще сказал: "Слышала? Муж твой полсотни моих людей положил, сука, и сам погиб. Ты мне за это заплатишь, инженерша, — он издевательски рассмеялся, и, легко, одной рукой, оторвав девушку от трупа брата, — потащил ее в горницу.
— Все неправда, — безучастно подумала Марья, услышав, как захлопнулась дверь. За окнами избы поднималось уже жаркое, весеннее, огромное солнце, в раскрытые окна тянуло гарью и пеплом.
— Вот здесь, — сквозь зубы сказал Пугачев, толкнув ее к подоконнику, разрывая подол платья. Магнитная гора дымилась, верхушка ее была снесена взрывом и Марья сказала себе: "Сейчас я закрою глаза, и все станет по-прежнему. Господи, прошу тебя".
Он грубо раздвинул ей ноги. Пригнув голову девушки вниз, запустив пальцы в белокурые волосы, Пугачев, раздув ноздри, прошептал: "Вон она — мужа твоего могила, смотри на нее, смотри!"
Марьюшка лежала, прижимая к щеке иконку, глядя в зеленые глаза Борогодицы.
— Владычица, — сказала девушка, — ну хоть бы Федя не страдал. Миша ведь — и не понял, что случилось, бедный мой, — она нашла пальцами край шали, и, засунув себе в рот, тихо заплакала. "Можешь же ты, Владычица, попроси сына своего, Иисуса, пусть Федя не страдает. Это же шахта…, - она почувствовала комок в горле, и вспомнила себя, пятилетнюю, что, закинув голову вверх, теребила подол платья матери.
— Так и получается, Катерина Ивановна, — вздохнул кто-то из инженеров. "Стучали они, а сейчас уже — третий день замолкли. Мы, конечно, завал разберем, но, сами понимаете…"
— Понимаю, — мать стояла, глядя в темный провал рудника, сложив руки на чуть выступающем животе. Северный ветер шевелил белокурые волосы, что выступали из-под платка. Марья, посмотрев на тучи, что лежали над Исетью, прижалась к матери: "А где батюшка?"
— Там, — Катерина Ивановна показала рукой на деревянную лестницу, что уходила вниз.
Марья подумала: "Он вернется. Батюшка всегда — спускается вниз, под землю, а потом возвращается".
Ночью она услышала, как мать поет по-немецки:
Марья нырнула в большую, холодную постель, и подышала куда-то в ухо матери: "Ты ребеночку поешь?"
— Да, — тихо сказала Катерина Ивановна. Девочка почувствовала горячие, быстрые слезы, что текли из ее глаз. "Ребеночку, милая. Твой дедушка, мой отец, он ведь тоже — в забое погиб. Он мне всегда эту песню пел".
— Еще в Германии, да? — спросила Марья, перебирая сильные, жесткие пальцы матери. "Вы там с батюшкой познакомились?"
— В Раммельсберге, — Марья услышала, как мать улыбается. "Он туда на практику приехал, из университета, на наши шахты".
— Батюшка вернется, — уверенно сказала девочка. Поерзав, она попросила: "Спой еще, мамочка". Катерина Ивановна пела, гладя дочь по голове, не стирая с лица слез, а за окном, в дальнем свете факелов текла темная, широкая Исеть.
Дверь открылась. Марья услышала грубый голос: "Чего разлеглась, вставай, избу мыть надо, готовить надо — его величество сейчас трапезовать будет с атаманом Белобородовым и другими соратниками".
Она вдохнула запах бараньего сала, жарящегося мяса, и безучастно подумала: "Башкиры приехали. Вся степь шатрами уставлена, как бы ни десять тысяч их здесь. Он им земли вернуть обещал. Я же слышала, в окно, кричали казаки: "Землю и волю". А Настасью Семеновну и матушку Прасковью повесили, Господи, упокой души их, — она перекрестилась. Подняв глаза, Марья встретилась с темным, тяжелым взглядом Пугачева.
Атаман осмотрел ее с ног до головы: "Завтра с места снимаемся, в Казань идем, инженерша".
Марья отвернулась. Спрятав икону на груди, она сжала зубы: "Похоронили брата моего?"
Пугачев подошел совсем близко, с треском захлопнув за собой дверь. Наклонившись над белокурым затылком, он коротко ответил: "Воронье тут все трупы исклюет, поняла?"
Ненавидящие, холодные, лазоревые глаза посмотрели на него. Она, не говоря ни слова, пройдя мимо — стала накрывать на стол.
Жаркое, полуденное солнце припекало, жужжали мухи. Джованни подумал: "Господи, какой запах отвратительный. Где это я?"
Он пошевелился. Вытянув руку из-под чего-то тяжелого, Джованни поднял веки — он лежал в груде трупов у сожженной избы. Мужчина прищурился и отвел глаза — на остатках частокола покачивались трупы. Он услышал ржание лошадей, скрип колес и крики из степи: "Давай, поворачивайся быстрее! Его величество приказал — чтобы до заката весь лагерь с места снялся".
— Федор, — вспомнил Джованни, посмотрев на горы. Над изуродованной вершиной Магнитной поднимался легкий дымок. Джованни, морщась от боли, поднимаясь, перекрестился. "Взорвал шахты, — мужчина тяжело вздохнул. Засунув руку в карман кафтана, он вытащил оттуда что-то блестящее. "Булавка масонская, — понял Джованни. "Я же ее Мише с утра показывал, перед тем, как все началось".
Он повертел в длинных пальцах булавку и огляделся — в еще дымящихся развалинах крепости было тихо. Только две избы — коменданта и Федора, остались нетронутыми.
— На восток, — услышал он слова Федора, и сказал себе: "Сейчас найду Марью Михайловну с Мишей и детей — ну не могли же они детей тронуть, — и пойдем. Доберемся до Яика, встретим там эти войска, о которых Федор говорил…Господи, упокой душу его, хороший человек был. И Марью Михайловну жалко — вдовой осталась, она такая, молодая".
— Эй, ты! — раздался чей-то голос. Невысокий, с побитым оспой лицом, казак, стоя в разрушенных воротах крепости, пристально его рассматривал.
— А ну пошли, — казак вытащил саблю "Пошли, пошли, — злобно сказал он, — сейчас поговоришь с его императорским величеством".
В степи, у большого, грязного шатра стоял закрытый, черный возок. Джованни бросил взгляд в его сторону и вздрогнул от раздавшегося смеха.
Высокий, смуглый мужчина, что сидел, развалившись, в кресле, у входа в шатер, обернулся к толпе: "А говорили, немец убитый. Вона, видите — живой, воскрес из мертвых. Ну-ка, — он щелкнул пальцами, — трубу эту принесите, что нашли".
Джованни увидел, как мужчине подают телескоп: "Это Пугачев, должно быть. Как его там звали, Федор же говорил мне. Емельян Иванович".
— Емельян Иванович, — вежливо сказал он, и почувствовал, как ему в лопатки упирается сабля. "Ваше императорское величество, — зло сказал ему на ухо давешний казак. "И на колени, когда с государем разговариваешь!"
— Что сие есть? — Пугачев лениво рассматривал телескоп.
— Прибор для исчисления звезд, — спокойно ответил Джованни.
Марья скорчилась в углу возка — через зарешеченное, высокое окошко был слышен возбужденный голос из толпы: "У немца на все струмент есть!"
— Господи, — девушка перекрестилась, — живой Иван Петрович. Господи, ну хоть бы его отпустили, юноша ведь еще совсем.
— А ты умеешь? — спросил Пугачев, прикладывая телескоп к глазу. "Ну, звезды исчислять".
— Умею, — невольно улыбнулся Джованни.
— Умею, — невольно улыбнулся Джованни.
— Вот и повесьте его, чтобы был поближе к звездам, — распорядился Пугачев. Поднявшись, наступив ногой на отброшенный телескоп, он широко зевнул.
— Пошли, немец, — давешний казак связал ему руки за спиной. "Пошли, сейчас в петле подергаешься!"
— Нет! — едва слышно прошептала Марьюшка. Прижав к щеке икону, она тихо заплакала: "Владычица, ну сделай что-нибудь, ведь можешь ты!"
— Как все просто, — подумал Джованни, почувствовав грубую петлю на шее. Он посмотрел вниз — тело священника валялось на земле, над разоренной крепостью кружились, каркая вороны.
— Девочка моя, — одними губами сказал он. "Констанца, доченька".
— Молится, должно, — казак сплюнул на землю, и выбил скамью из-под его ног. Он услышал, как хрипит мужчина. Пугачев, уже на коне, въехав на двор крепости, поморщился: "Еще ждать, пока он тут сдохнет. Езжай — он кинул поводья второй лошади казаку, — я тут присмотрю".
Атаман достал из-за пояса пистолет и выстрелил в сторону виселицы — почти не целясь. Лошадь прянула, Пугачев усмехнулся, и развернул коня, — прах и пепел взвились в томный, вечерний воздух. Атаман поскакал в сторону уходившего на запад, в огненный закат, лагеря.
— Какая она сладкая, — подумал Джованни, ловя губами холодную воду, что лилась ему на лицо. Он дрогнул ресницами. Застонав, мужчина поднес руку к голове, нащупав влажные от крови тряпки.
— Слава Богу! — услышал он испуганный, взволнованный голос и с трудом открыл глаза. Невысокий, невидный, заросший бородой мужичок улыбнулся, показав редкие зубы: "Ох, и молится за тебя кто-то, милок, ох и молится! Емелька-то не смотрел, куда стрелял — а пуля в веревку твою попала, она и порвалась. Ты, головой, конечно, ударился, как падал, однако живой! Тебя как зовут-то? — озабоченно спросил мужик.
Джованни помолчал, прислушиваясь к своим мыслям. В голове было пусто. Наконец, он подумал: "Это я помню. Точно. Иван Петрович".
— Иван П-петрович, — сказал он, заикаясь.
— А меня — Василий. Василий Игнатьевич, — обрадовался мужичок. У него была светлая, свалявшаяся борода и узкие, серые, в морщинках глаза. "Ты вот что, Иван Петрович, — он потормошил Джованни, — ты у частокола посиди, а я пошарю вокруг. Не все же тут сгорело, припасы должны быть, какие-нибудь".
Джованни, опираясь на его руку, поднялся. Вдохнув свежий, вечерний ветер с Яика, он огляделся: "Пожар, что, ли был? — недоуменно спросил он Василия, увидев свежее пепелище.
— Э, — тот приостановился, — да ты не помнишь ничего, что ли?
Джованни вздохнул: "Не помню".
Василий пристроил его на земле, и присел на корточки: "Тут Пугачев стоял, Емелька. Крепость сию взял, она Магнитная называется. А я, — мужчина постучал себя пальцем в грудь, — у него в обозе был. Пошел на реку рыбу ловить, возвращаюсь, — а лагерь с места снялся, и ты на земле лежишь, стонешь. Голова у тебя разбита была, так я ее перевязал".
— Спасибо, — Джованни вскинул на него темные глаза. Василий подумал: "Господи, бедный мужик. За тридцать ему, наверное, виски седые. Рабочим, должно был, руки-то какие, все исцарапанные, в пыли рудничной".
Джованни посмотрел на труп священника, что лежал поодаль и попытался подняться: "Надо людей похоронить, Василий".
Мужчина перекрестился и горько ответил: "Мы с тобой всех тут не похороним, хоша детей соберем, их вместе зароем".
— Зачем, — Джованни опустил голову в руки, — зачем, детей убивать?
— Э, милый, — Василий махнул рукой, — это ты ничего не помнишь, а я — помню. Я сам истинной веры христианской, — он двуперстно перекрестился, — думал, сие царь законный, взойдет на престол, и нам послабление выйдет. Катька-то, чтоб ей пусто было, сюда, в Сибирь нас переселила. Так-то мы с Ветковской слободы, однако же, под выгонку попали. Ну, я и решил — Пугачев землю и волю обещает, надо за ним пойти.
— А как пришел к войску, увидел, что они делают, так, Ванюша — серые глаза мужичка заблестели, — положил саблю на землю: "Сие грех великий, так свободу не берут — чрез кровь и слезы детские". Плетьми избили, и в обоз отправили. Я давно сбежать хотел, вот сейчас — Василий вдруг улыбнулся, — и сбежим. А ты откуда? — он склонил голову набок.
— Не помню, — устало ответил Джованни. Пошарив в кармане, он вытащил оттуда что-то острое.
— Это циркуль, — подумал он. "Циркуль и наугольник. Зачем они мне?"
— Золото, — Василий усмехнулся. "У нас на Алтае сего добра — хоша лопатой греби. Ты спрячь, — он ласково коснулся темных волос Джованни, — пригодится когда-нибудь". Василий взглянул на булавку: "А что сие-то?"
— Инструменты, — Джованни посмотрел куда-то в сторону. "Этим углы измеряют, а этим — окружности чертят".
— Так ты инженер, — всплеснул руками Василий. "Здешний инженер, Федор Петрович его звали, говорят, шахты взорвал — и себя, и всех кто там был, — он указал на вершину горы, что купалась в расплавленном золоте заходящего солнца.
— Федор, — пробормотал Джованни. "Я его помню, мы с ним вместе работали".
— Точно инженер, — порадовался Василий и велел: "Ты сиди, я сейчас костер разожгу, и поедим что-нибудь".
Джованни пошевелил губами. Обессилено откинувшись назад, почувствовав спиной бревна частокола, он вдруг заплакал.
— Не надо, — тихо попросил Василий. "Сие пройдет, милый мой. Все вспомнишь, и будет по-прежнему".
Мужчина вытер лицо рукой: "По-прежнему уже не будет, никогда". Над их головами кружились птицы, потрескивали дрова в костре. Василий, счищая кинжалом обгоревшую корку на хлебе, испытующе взглянул на Джованни. Тот сидел, закрыв глаза: "На восток надо идти, я помню".
— Правильно, — обрадовался Василий и зашептал: "Тут, Ванюша, истинной веры нет, везде развращено, пестро, даже у нас в скитах и то — не такие старцы, как ранее были. Надо в Беловодье пробираться, иже сказано: "Сие место, в коем несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная". А оно как раз — на востоке.
— А что это — Беловодье? — спросил Джованни.
— Вертоград веры истинной, — Василий стал резать хлеб. Передав Джованни кусок, он добавил: "Там злата и серебра несть числа, живут люди в покое и блаженстве". Он внезапно остановился: "А ты ведь никонианин, должно, Иван Петрович, бороду бреешь и табак куришь? Нельзя мне с тобой за трапезой сидеть, да что уж тут…, - он тяжело вздохнул.
— Не курю, — ответил Джованни. "И не курил никогда. Это я помню".
— Ну и сие хорошо, — Василий улыбнулся: "Переночуем, кого найдем, похороним, и пойдем, Ванюша".
— Пойдем, — согласился Джованни, пережевывая хлеб, принимая от Василия оловянную флягу с водой.
На дворе крепости, над грубым восьмиконечным крестом, стояли двое мужчин.
— Господи, — громко сказал Василий, — призри сих младенцев, отроков и отроковиц, от рук Антихриста невинно убиенных, дай им покой в обители Твоей, и жизнь вечную.
— Аминь, — Джованни прикоснулся к наскоро сколоченным доскам. "Совсем маленькие, — подумал он, — Господи, за что ты так?"
— Вот видишь, — вздохнул Василий, когда они уже выходили из ворот крепости, поворачивая на восток, к Яику, и вправду — тебя Иваном Петровичем зовут.
Джованни достал из кармана кафтана потрепанную, затоптанную сапогами тетрадь, и на ходу раскрыл ее. "Иван Петрович", — прошептал он, глядя на подпись внизу рисунка.
— И читать умеешь, — восхищенно заметил Василий.
— Федор, — пошевелил губами Джованни, листая страницы. "Марья". Он смотрел на лица, узнавая, и не узнавая их: "Этот мальчик, беленький, которому в голову выстрелили, — я помню, это он рисовал. Миша его звали".
— Упокой господи душу раба твоего, отрока Михаила, — перекрестился Василий, и горько добавил: "Искра Божья в нем была, богомазом мог бы стать. Ну, — он взглянул вперед, — с Богом, Ванюша, путь у нас долгий впереди.
— Долгий, — согласился Джованни, посмотрев вдаль, на блестящую ленту Яика.
Две темные точки пропали в бесконечной, залитой солнцем, весенней степи.
Шатры были раскинуты на невысоких, покрытых уже вытоптанной травой холмах. Вдали текла Волга — мощная, широкая, над лагерем, клекоча, вились чайки.
Всадник на вороном коне остановился, взглянув вверх, на реющие над шатрами стяги, и, улыбнувшись, повернулся к тем, кто следовал за ним: "Вот и добрались до места пребывания его величества государя. Давайте, — он поторопил конницу, — спешивайтесь, хотя мы тут ненадолго, скоро на Москву пойдем".
Он посмотрел на розовое сияние рассвета над Волгой. Легко спрыгнув на землю, поправив лук за спиной, юноша пошел по широкой тропинке наверх, к большому шатру, что стоял в центре лагеря.
— Салават! — обрадовались казаки, сидевшие у входа. "Как там, на том берегу?"
Юноша, — лет двадцати, — невысокий, легкий, смуглый, с падающими на плечи густыми, черными волосами, обнажил в улыбке белые зубы. "Михельсона не поймал, — грустно сказал он, растягивая русские слова, — ушел, собака. Но пять сотен ихних на поле боя осталось. А тут что? — он обвел рукой лагерь.