Предыдущим вечером они ехали домой из Монреаля молча, слушали рождественский концерт по Си-би-си. На следующее утро Клара заявилась в магазин к Мирне ни свет ни заря, сгорая от желания поговорить.
– Невероятно, – согласилась Клара, запивая чаем коржик в виде звездочки и спрашивая себя, когда уже наконец Мирна подаст стоящие у нее повсюду вазочки с лакричными конфетами и засахаренным имбирем.
– Она и вправду сказала «Я всегда любила твое искусство, Клара»?
Клара кивнула.
– И это случилось сразу же после того, как Си-Си заявила, что твоя работа… ну там, сама знаешь.
– Не только Си-Си, но и Фортен. Дилетантство и банальщина, так он сказал. Но это не имеет значения. Богу мои работы нравятся.
– А под Богом ты имеешь в виду заросшую грязью бродяжку?
– Именно ее.
Мирна всем телом подалась вперед в кресле-качалке. Вокруг нее, как обычно, стояли стопки книг в ожидании, когда она их рассмотрит и оценит. У Клары создалось впечатление, что они вскакивают на ноги-пружинки и следуют за Мирной по деревне. Где бы она ни находилась, повсюду были книги, словно ее неповоротливые, громоздкие визитки.
Мирна принялась вспоминать. Да, она заметила эту бродяжку, но она замечала всех бродяжек. Она спрашивала себя, что случится, если она узнает кого-нибудь из них. Многие годы она принимала пациентов в больнице для душевнобольных в Монреале, пока однажды – и вовсе не совершенно неожиданно, как она хотела бы думать, – не появилось предписание. Большинство ее клиентов (пациенты за одну ночь превратились в клиентов) должны быть выписаны. Она, конечно, возражала, но в конечном счете была вынуждена сдаться. И вот она сидела за своим видавшим виды столом, а по другую сторону от нее сменялись «клиенты», и она, глядя им в глаза, выписывала бумажку, согласно которой они якобы готовы жить своим умом, принимая предписанные лекарства и молясь Господу.
Большинство быстро потеряли свои рецепты и не знали ни одной молитвы.
За исключением, возможно, той женщины, с которой пересеклась Клара.
Мирна посмотрела на свою подругу поверх кружки. Возможно ли, чтобы Клара и в самом деле встретила Бога на улице? Мирна верила в Бога и молилась, чтобы этот «бог» не оказался одним из тех мужчин или женщин, которых она предала, подписав документ на их выписку. Несмотря на свою внушительную комплекцию, Мирна плохо держала удар.
Клара смотрела в окно мимо деревянных полок, заполненных книгами. Мирна точно знала, что видит Клара. Она бессчетное количество раз сидела в этом кресле, смотрела в окно и мечтала. Ее мечты были просты. Как у Абу Бен Адхема, героя Ли Ханта[23], у нее была только одна мечта – о спокойной и мирной жизни. И она обрела ее здесь, в этой простой, забытой деревеньке в Восточных кантонах. После нескольких десятков лет лечения людей, которые так и не выздоровели, после долгих лет смотрения в окна на потерянные души, идущие по улице, которая станет их новым домом, Мирна возжелала иного вида из окна.
Она знала, что видит Клара. Клара видела деревенский луг, покрытый на фут снегом, и неправильной формы каток, и двух снеговиков, и три громадные сосны в дальнем конце луга, которые по вечерам подсвечивались веселыми праздничными огоньками – красным, зеленым и синим. На вершине самой высокой из сосен сверкала белая звезда, видимая на много миль вокруг.
Клара созерцала покой.
Мирна встала и подошла к плите посреди магазина, сняла с нее старый кофейник и налила себе еще одну чашку. Подумала, не достать ли маленькую кастрюльку и не подогреть ли молока для горячего шоколада, но потом решила, что для этого еще рановато.
По обе стороны плиты стояли кресла-качалки, а перед плитой – диван, который Питер нашел на свалке в Уильямсбурге. В углу стояла елочка, которую Мирна с Билли Уильямсом притащили из леса, и теперь комната наполнялась ароматом хвои. Елочка была украшена, а под ней лежали подарки в ярких упаковках. Рядом стоял поднос с печеньем для всех, кто зайдет в магазин, и всюду по магазину были расставлены вазочки с конфетами.
– Так откуда она знает твое искусство? – не могла не спросить Мирна.
– А что ты об этом думаешь?
Кларе было любопытно узнать мнение Мирны. Они обе знали, во что верит Клара.
Мирна задумалась на несколько мгновений, держа в руке книгу. С книгой в руке ей всегда лучше думалось. Но ответ не приходил в голову.
– Не знаю.
– Ты уверена? – с ухмылкой спросила Клара.
– И ты тоже не знаешь, – сказала Мирна. – Ты хочешь верить, что это был Бог. Должна тебе сказать, что людей запирают в дурдом и за гораздо меньшее.
– Но ненадолго. – Клара поймала взгляд Мирны. – А ты на моем месте что бы подумала? Что Си-Си права и мои работы дерьмо или что эта бродяжка – Бог, а мои работы великолепны?
– Или ты могла бы перестать прислушиваться к внешнему миру и решить это сама.
– Я пробовала, – рассмеялась Клара. – В два часа ночи я знаю, что мои работы великолепны, а в два часа дня – что они дерьмо. – Она подалась вперед так, что ее руки почти коснулись рук Мирны. Она заглянула в дружелюбные глаза подруги и очень тихо произнесла: – Я верю, что встретила Бога.
Мирна улыбнулась, но не покровительственно. Если Мирна что-то и знала, то всего лишь одно: знает она очень мало.
– Это книга Рут? – Клара взяла в руки «У меня все ОТЛИЧНО». – Можно купить?
– Ты же купила одну вчера. Мы обе купили. Она даже подписала их. Знаешь, мне кажется, я видела, как она подписала несколько книг фамилией Оден[24].
– Я свою куда-то засунула. Я куплю эту, и если она ее подпишет как Энтони Хект[25], мне все равно.
Клара открыла книгу и прочла наугад:
– Как Рут это делает? Я ведь знаю: она старая пьянчужка.
– О Боге ты думала то же самое, – сказал Мирна.
– Слушай:
Мирна посмотрела в окно, спрашивая себя, не рухнет ли их мир, такой хрупкий и драгоценный. После приезда сюда Си-Си де Пуатье над маленькой деревней сгущался мрак. Она принесла в Три Сосны нечто нечестивое. Да еще к Рождеству.
Глава шестая
Дни перед Рождеством были насыщенные и яркие. Клара любила это время. Любила все, что с ним связано, начиная от идиотской рекламы и вульгарного парада Пера Ноэля[27] по Сан-Реми на деньги супермаркета «Канадиан тайр» до колядок, организованных Габри. Певцы переходили от дома к дому по заснеженной деревне, и воздух полнился старыми песнопениями, смехом, облачками тумана, вырывающегося вместе с дыханием, звенящего песнями и снежинками. Жители приглашали их в свои дома, и они водили хороводы вокруг елок и роялей, пели, выпивали гоголь-моголь, замешанный на бренди, ели бисквиты, копченую лососину, сладкие хлебцы и все вкусности, приготовленные в праздничной духовке. Колядки продолжались несколько дней у всех домов в деревне, кроме одного. По молчаливому согласию все обходили темный дом на холме. Старый дом Хадли.
Габри в своем викторианском плаще и котелке возглавлял колядующих. У него был красивый голос, но ему хотелось невозможного. Каждый год Рут Зардо приходила в бистро в качестве Рождественского деда (по мнению Габри, ее выбирали, потому что ей не нужно было отращивать специальную бородку), и каждый год Габри забирался ей на колени и просил даровать ему мальчишеское сопрано, и каждый год Рождественский дед предлагал лягнуть его в рождественские яйца.
Каждое Рождество месье и мадам Вашон устанавливали у себя на газоне старые рождественские ясли, дополненные младенцем Иисусом в ванне. Вокруг ванны стояли три волхва и пластмассовые домашние животные, всех их постепенно засыпал снег, а весной они появлялись в прежнем виде – еще одно чудо, пусть в него верили и не все обитатели деревни.
Билли Уильямс впрягал своих першеронов в ярко-красные сани и возил ребят по деревне и холмам, усыпанным снегом. Дети жались друг к другу под старой накидкой из медвежьей шкуры, грели руки о кружки с горячим шоколадом, а величественные серые гиганты тащили их уверенным, размеренным шагом, словно отдавая себе отчет в том, какой драгоценный груз везут. В бистро родителям предлагали места у окон, где они могли прихлебывать теплый сидр и смотреть, как их дети исчезают на рю Дю-Мулен, после чего родители отворачивались от окон и наслаждались теплым интерьером с его подвыцветшими обивками, разнородной мебелью и открытыми сердцами.
Клара и Питер закончили украшать дом, разложили хвойные ветки в кухне, поставили здоровенную елку в гостиной. В их доме, как и во всех остальных домах, пахло хвоей.
Все подарки были завернуты и положены под елку. Клара разглядывала их каждое утро, в восторге оттого, что наконец-то, благодаря завещанию Джейн, подарки были не с уильямсбургской свалки. Наконец-то они обменивались подарками, которые не нужно было дезинфицировать. Питер повесил носки на каминную полку. Песочное печенье в духовке запекалось в виде звездочек, деревьев, снеговиков, украшенных серебряными шариками, подозрительно похожими на охотничью дробь. Питер в гостиной каждый вечер перед колядованием разводил огонь в камине и читал книги, а Клара бренчала на пианино, фальшиво напевая рождественские песенки. На протяжении нескольких вечеров заходили Мирна или Рут, Габри или Оливье – здесь их всегда ждала выпивка и закуска.
И вдруг, они и опомниться не успели, наступил канун Рождества и им нужно было отправляться на праздничную вечеринку к Эмили. Но сначала они должны были посетить полуночную службу в Святом Томасе.
«Ночь тиха, священна ночь», – пели прихожане скорее с огоньком, нежели с талантом. Эта рождественская песенка напоминала старинную морскую припевку «Что нам делать с пьяным моряком». Запевал своим прекрасным тенором, естественно, Габри. Или, по крайней мере, давал всем понять, что они бродят по музыкальным джунглям либо потерялись в море. Всем, кроме одного. Из задней части этой деревянной церкви доносился голос такой исключительной чистоты, что даже Габри отходил на второй план. Детский голос воспарял откуда-то с задней скамьи и смешивался с неуверенными голосами прихожан, витал над ветвями остролиста и ели, которые были разложены повсюду членами Общества женщин англиканского вероисповедания, чтобы у празднующих возникало впечатление, будто они находятся вовсе не в церкви, а в лесу. Билли Уильямс прикрепил к балкам голые кленовые ветки, а женщины-англиканки во главе с Матушкой попросили его прикрутить к веткам гирлянды маленьких лампочек, которые создавали иллюзию небес, сверкающих звездами над этой небольшой группой верующих. Церковь была полна зелени и света.
– Зеленый цвет – это цвет сердечной чакры, – объяснила Матушка.
– Я уверена, епископ будет доволен, – сказала Кей.
В канун Рождества Святой Томас был наполнен семьями, взбудораженными детьми, пожилыми мужчинами и женщинами, которые приходили сюда всю жизнь, сидели на одной и той же скамье, почитали одного Бога, крестились, женились и хоронили близких. Некоторых они так и не смогли похоронить, а потому запечатлели их в небольшом витражном окне, улавливающем утренний нарождающийся свет. Теперь они маршировали в теплых желтых, синих и зеленых тонах, навечно прославленные и упокоившиеся на Первой мировой войне. Под изображениями этих блестящих мальчиков были начертаны их имена и слова: «Они были нашими детьми».
В этот вечер церковь была заполнена англиканцами, католиками, иудеями, атеистами и людьми, которые верили в нечто неопределенное и не сводящееся к религии. Они пришли, потому что Святой Томас в канун Рождества был полон зелени и света.
Но, как это ни неожиданно, в нынешнее Рождество Святой Томас был полон и прекрасного пения.
«Все, что грех», – пел голос, спасая отчаявшихся прихожан. Клара повернулась, пытаясь разглядеть ребенка. Многие тоже выворачивали шеи, чтобы увидеть того, кто запевает. Даже Габри был вынужден отказаться от своей привычной роли ввиду этого неожиданного и абсолютно благодатного явления божественности. Как сказал бы Йейтс, словно ангел, устав от хныканья мертвых, присоединился к этой веселой компании.
Клара вдруг нашла просвет между головами и увидела все в лучшем виде.
Там, сзади, стояла Си-Си де Пуатье в белом пушистом свитере то ли из кашемира, то ли из кошки. Рядом с ней стоял ее муж, безмолвный и с нездоровым румянцем на лице. А рядом с ним – громадных размеров девочка в ярко-розовом платье без рукавов. Руки у нее были как бочонки, а из-за складок на талии платье в обтяжку становилось похожим на растаявшее клубничное мороженое. Это была настоящая карикатура.
Но лицо ее было прекрасно. Клара видела эту девочку и прежде, но всегда на расстоянии и только с грустным, несчастным лицом. Но сейчас на этом лице, устремленном к сверкающим потолочным балкам, было выражение блаженства – Клара знала это.
«…Уходит прочь».
Изысканный голос Кри звучал среди балок с гирляндами, потом выскальзывал под дверь старой церкви и плясал с неторопливо падающими снежинками между припаркованных машин и голых кленов. Слова старой рождественской песни скользили по замерзшему пруду, повисали на ветвях разукрашенных елей, проникали в каждый счастливый дом в Трех Соснах.
Закончив службу, священник поспешил прочь – он уже опаздывал на празднество в расположенном неподалеку Клегхорн-Холте.
– Счастливого Рождества, – обратился Питер к Габри, когда они собрались на ступеньках перед церковью, чтобы всем вместе отправиться через деревню в дом Эмили. – Какая прекрасная ночь.
– И какая прекрасная служба, – сказала Клара, подойдя к Питеру. – Ты можешь себе представить, чтобы так пел ребенок?
– Да, неплохо, – признал Габри.
– Неплохо? – переспросила Матушка Беа, подойдя к ним. На одной руке у нее, словно муфта, висела Кей, а на другой – Эмили. – Да она была просто невероятна. Я никогда не слышала такого голоса. А вы?
– Мне нужно выпить, – проворчала Кей. – Когда мы уходим?
– Прямо сейчас, – успокоила ее Эм.
– Оливье принесет еду из бистро, – сказал Габри. – Мы приготовили вареную лососину.
– Давай поженимся, – предложила Мирна.
– Ты наверняка просишь об этом всех девушек, – упрекнул ее Габри.
– Ты – первая, – сказала Мирна и рассмеялась.
Но ее смех неожиданно пресекся.
– Глупая, глупая девчонка, – раздалось шипение из-за угла церкви. Все замерли, словно обездвиженные этими словами, прорезавшими хрустящий ночной воздух. – Все глазели на тебя. Ты меня унизила.
Это был голос Си-Си. У церкви был боковой выход и тропинка, которая коротким путем вела на Дю-Мулен и к старому дому Хадли. Они поняли, что Си-Си остановилась там в тени церкви.
– Они смеялись над тобой. «Ах, снег лежит вокруг, глубокий, ровный и хрустящий», – издевательски-детским голосом фальшиво пропела Си-Си. – А как ты одета? С ума сошла? Я думаю, ты психически ненормальная.
– Успокойся, Си-Си, – проговорил мужской голос, такой робкий и слабый, что был едва слышен за порывами ветра.
– Она твоя дочь. Посмотри на нее. Толстая, ленивая уродина. Как и ты. Ты с ума сошла, Кри? В этом все дело? В этом? В этом?
Люди стояли не двигаясь, словно прятались от монстра, молча молясь: пожалуйста, пожалуйста, кто-нибудь, остановите ее. Кто-нибудь другой.
– И ты открыла свой рождественский подарок, ты настоящая эгоистка.
– Но ты мне говорила, что я… – попробовала возразить девочка.
– «Я, я, я». Это все, что я от тебя слышу. А ты хоть спасибо мне сказала?
– Спасибо за шоколад, мама.
Голос и девочка стали такими маленькими, будто их и вовсе не существовало.
– Поздно. Если мне приходится вымаливать у тебя «спасибо», то это не считается.
Конец предложения был едва слышен, потому что Си-Си зацокала по дорожке, словно шла, выпустив когти.
Прихожане потеряли дар речи. Рядом с Кларой Габри начал низким голосом неторопливо выводить мелодию, потом, едва слышимые, зазвучали слова старой рождественской песни: «Скорбя и мучаясь, в крови и ранах ляжет он в холодный гроб».
Пока они избегали этого монстра, тот пожирал запуганную девочку.
Глава седьмая
– Joyeux Noёl, tout le monde[28], – с улыбкой сказала Эм, открыв дверь гостям несколько минут спустя.
Ее любимец Анри, годовалый щенок немецкой овчарки, выскочил на улицу и принялся скакать вокруг гостей, пока его не заманили внутрь куском рождественского пирожного. Неразбериха и веселый шум помогли прогнать неловкое чувство, вызванное у них вспышкой Си-Си. Казалось, вся деревня одновременно прибыла к Эм, люди поднимались по ступенькам широкой веранды, стряхивали снег с курток и шапок.
Дом Эмили представлял собой старинный обитый вагонкой коттедж, расположенный напротив дома Морроу и отделенный от него деревенским лугом. Оливье остановился за кругом света перед крыльцом, стараясь не уронить лососину с блюда.
Приближение к дому Эм, в особенности вечером, всегда зачаровывало его. Это было похоже на одну из тех сказок, что он читал в детстве с фонариком, укрывшись с головой одеялом, – там всегда были увитые розами домики и каменные мостики, огонь, пылающий в камине, и счастливые пары, красотки и красавцы, идущие рука об руку. Его отец с облегчением думал, что сын разглядывает фотографии в «Плейбое», но Оливье занимался делом гораздо более приятным и опасным. Он мечтал о том времени, когда создаст свой собственный сказочный мирок. И это ему удалось. По крайней мере, отчасти. Он сам стал «красоткой». Он смотрел на домик Эм, на его манящий кремовый свет, и понимал, что пришел прямо в книгу, которой утешался, когда мир казался холодным, жестоким и несправедливым. Наконец он улыбнулся и пошел в дом, неся свое рождественское подношение. Он шел осторожно, чтобы не поскользнуться на льду, который, возможно, подстерегал его под тонким слоем снега. Слой чистейшей белизны был и прекрасен, и опасен. Никогда не знаешь, что под ним. Квебекские зимы могут и очаровывать, и убивать.