— Папа, ну идем же! — торопил Олежка и тянул Михаила за руку. — Вот они, игрушки. Целый зал! Ого!
Покупателей с детьми в этот субботний день было много, и все толкались у прилавков, разглядывая полосатые мячики и разноцветные кегли, пластмассовых кукол в ярких платьицах и резиновых зверюшек с пищалками, деревянные пирамидки с разноцветными кольцами и конусовидные космические ракеты, настольные игры и плюшевую радость — серую, коричневую, белую — со стеклянными глазками и теплыми кожаными носами. Но все это предназначалось для совсем маленьких или для девчонок. А настоящие вещи — машины и оружие — продавались за беломраморной лестницей, ступеньки которой казались подтаявшими по краям, из-за того что мягкий камень истирался великим множеством подошв.
Машин продавалось немало, но они не слишком отличались друг от друга. Большей частью это были разнообразные грузовики. Маленькие, красные и желтые, из дутой пластмассы, похожие на всех зверюшек сразу, — для ясельной шантрапы, жестяные и деревянные — для настоящих людей, шести-семилетних. Именно последние и приковали внимание Олежки. Он притих, прижавшись к прилавку и оценивая чудеса автомобилестроения. Можно было бы, конечно, выбрать вот тот огромный деревянный грузовик с синей кабиной и красным кузовом, но очень уж он напоминает крашеный ящик для цветов. А вот это. Это что?! В самом углу, сразу не замеченный, притаился, будто носорог в высоких зарослях, самосвал того, не поймешь какого, цвета — то ли зеленого, то ли серого, в который красят настоящие самосвалы. И вида он был самого что ни на есть настоящего. Если, скажем, смотреть на нормальный самосвал, что едет по улице, в перевернутый бинокль, чтобы все уменьшалось, он будет выглядеть именно так, как тот, что прячется в углу. А прячется он по одной простой причине: чтобы его не заметил никто, кроме Олега.
Стоил самосвал целых восемь рублей, и не зря стоил, потому что кузов у него поднимался, если вертеть сбоку ручку, и стенки у кузова откидывались, капот поднимался, и дверцы кабины открывались, и туда запросто можно было засунуть шофером хоть зайца, хоть кота, хоть пластмассового космонавтика, стоящего по стойке смирно с руками по швам. Кроме того, специальную ручку можно было вставить в дырочку на радиаторе и покрутить, как бы заводя мотор, а рычание мотора изобразить очень легко — ррр-р-р-рр. Такая вещь!!!
Самосвал был куплен, упакован в коробку, коробка перевязана бумажным шпагатом — все как положено. Теперь — на автобусную остановку к аптеке на углу Невского и Желябова и мимо Михайловского сада и Марсова поля, по набережной, через Литейный мост и до кольца — до Финляндского. Купить неизвестно зачем и втридорога хризантемы у цыганок, а там — взять билеты, и вперед по перрону, обязательно в первый вагон электрички. Занять место у окна по правой стороне и считать станции — Ланская, Удельная, Шувалово, Озерки, Парголово, Левашово.
Зимой ехать не очень интересно, особенно когда небо затянуто облаками — все серо-черно-белое, даже фигуры людей на пригородных платформах. Зато какой подарок везется! О, какой подарок! У Олежки в животе замирало от предвкушения того, как он удивит подарком Вадика, и он язык проглотит от радости и удивления, что такие великолепные вещи, как этот самосвал, существуют на свете. А потом они будут играть с самосвалом. Вместе. Погрузят в него кучу всего, и Олег покажет, как откидываются борта, крутится ручка, опрокидывающая кузов, как поднимается капот, как открываются и закрываются дверцы кабины, как правильно рычать, когда заводишь мотор, как нужно поворачивать, когда ведешь тяжелогруженую машину.
Прибыли по-королевски точно — ровно в три, как и было назначено еще в январе, а вчера согласовано по телефону. Олежка и его папа были представлены дедушке и бабушке Вадика, цветы оценены и спешно поставлены в хрустальную вазу посредине почти накрытого к праздничному обеду стола. Веселая и немного полноватая Данута Альбертовна повела Михаила осматривать дом, в том числе и необходимые укромные уголки. Аврора, нарядная, разрумянившаяся, сияя глазами, летала из кухни в столовую (она же гостиная) — носила блюда и вазочки с закусками. Мальчишки завозились в детской, оттуда доносился шум, грохот и лязг, громкие, возбужденные детские голоса.
А Франц Оттович задумался, стоя у окна: кого-то напомнил ему этот новый знакомый. Чьи это лунные волосы? Чьи глаза цвета зеленоватого гречишного меда? Стоит ли лукавить с самим собой? Он не забыл чьи. Разве можно забыть. Просто не мог предположить, что когда-нибудь вновь, вживую, а не во сне, увидит такое сочетание и… и разволнуется. Надо бы взять себя в руки. Иначе накатит и захлестнет, завертит в водовороте, бросит в омут, а там. Там, в этом омуте, не конец февраля — раннее утро года, когда еще немного жаль зимнего сна, но уже хочется пушистого цветения вербы, клейких и душистых тополевых почек, желтых лохматых звездочек мать-и-мачехи на проталинах и березового сока. Там, в этом омуте, ветреный ноябрьский вечер, там голые черные деревья, посеченная ледяным дождем мертвая трава. Там свежий запах потемневших от дождя волос, полынь обветренных губ. Там клятва, взлетевшая к небесам и заблудившаяся — в беспросветности и бездорожье серо-сизых облаков.
* * *О-о! Вот это визг! Вот это рев! Рев смертельно оскорбленного бабуина. И сейчас, без сомнения, воспоследует страшная месть. Обидчик поплатится, обидчик будет сурово наказан, поколочен, покусан, защипан! Изгнан!
О-о! Вот оно! Вопль поверженного врага! В этом вопле боль и досада, что застали врасплох, в этом вопле обещание ответной боли, желание растерзать в клочья нарядную рубашку, вцепиться в волосы, наподдать ногой и отобрать то, что по праву принадлежит. Вот с последним, правда, загвоздка. Но не спускать же? Верно? У-у-у!!!
Двое взрослых, опережая друг друга, понеслись по лестнице вверх, на второй этаж, в детскую, на поле боя. Михаил перепрыгивал через три ступеньки, следом настолько быстро, насколько позволяло узкое платье, взбегала Аврора. За ними, перебирая перила и заставляя себя не слишком спешить по причине недавно перенесенного приступа стенокардии, поднималась Данута Альбертовна. Когда она была уже на середине пролета, внизу появился Франц Оттович и с отсутствующим видом осведомился:
— Что, мальчишки передрались?
— Франц, что спрашивать? Это же очевидно, — повела бровью Данута Альбертовна и остановилась передохнуть, а потом спросила, понизив голос до шепота: — Как ты думаешь, Аврорушка влюблена в него?
— Что спрашивать, дорогая? Это же очевидно, — легкомысленным шепотом ответил Франц Оттович.
Но кого-кого, а Дануту Альбертовну, в отличие от многих прочих, никогда не обманывало напускное легкомыслие мужа. Она внимательно взглянула на него и слегка нахмурилась:
— Франц? У тебя вид отсутствующий. Какие-то тайны мадридского двора? Или я ошибаюсь?
— Какие тайны, Данечка?! — широко открыл лицемерные глазоньки академик. — С моей стороны, если ты хорошенько подумаешь, никаких тайн быть не может. Разве что с его. Кто знает, может быть, он американский шпион? И подбирается к моим ненаглядным ракетам?
— Аврорушка говорила, что он крупный инженер и строит мосты, — сообщила Данута Альбертовна.
— Вот-вот, мосты. Наведение мостов — любимое занятие шпионов. Тебе ли не знать, солнце мое, — хитро и старательно отвлекал внимание от своей персоны Франц Оттович.
— Ты на что намекаешь, старый негодник? — нежно улыбнулась Данута Альбертовна. — Все еще не забыл, не простил?
— Ах, ерунда. Разве я когда-нибудь обижался? Ты же сразу в меня влюбилась, с первого же взгляда. А влюбленная шпионка — то, что ты шпионка из НКВД, с самого начала не вызывало сомнений, — влюбленная шпионка — это совсем другое дело. Я крутил тобой как хотел. Ты двадцать лет под моим непосредственным чутким руководством строчила на меня доносы. Благодаря твоим доносам в НКВД меня любили, как родного, и никогда не трогали. Какие обиды? Наоборот, я должен быть тебе по гроб жизни благодарен. И я благодарен.
— Нет, ты все же негодник, академик Михельсон. И. И как бы я на тебя не обиделась.
— Данечка, свет очей моих, будет шептаться! Что там наверху-то? Смертоубийство?
— Надеюсь, до этого не дошло. Но, судя по звукам, некоторое намерение имело место.
— Тогда вперед! Не верю я, что родители наделены дипломатическим талантом. Они только раздуют конфликт. А в свете намечающихся… ммм. отношений. Да! Отношений. В свете намечающихся отношений хорошо бы мальчишкам проникнуться братской любовью и взаимопониманием.
— Франц! — схватилась за сердце Данута Альбертовна. — Франц! Не торопишь ли ты события, друг мой? Насколько я поняла, видятся они, Аврорушка и Михаил, только третий раз в жизни.
— А что такого? Он, слава богу, не оперный тенор, и почему-то я уверен, что и не Синяя Борода. А шпион. — академик подмигнул веселым глазом, — видали мы шпионов!
— А что такого? Он, слава богу, не оперный тенор, и почему-то я уверен, что и не Синяя Борода. А шпион. — академик подмигнул веселым глазом, — видали мы шпионов!
— Я все же на тебя обижусь, Франц. На твои недостойные намеки. Но прежде чем обидеться, прошу тебя: не веди себя там как шпана. С тебя станется принять участие в драке.
— Когда это я дрался? — несказанно удивился академик.
— Ха! — произнесла его жена. — У тебя всегда вид бесстрашного драчливого воробья, потому твои ученые коллеги и готовы сделать для тебя все на свете. Лишь бы отвязался. По-моему, ты их просто шантажируешь.
— Немного. Их иначе не расшевелишь. Но сейчас — обещаю! — никакого шантажа. Все в рамках закона. Разве что небольшой подкуп.
Последние слова были сказаны уже на площадке второго этажа, куда наконец добралась супружеская пара. Из комнаты доносились всхлипы, недовольное бурчание, Аврорины уговоры и укоряющий голос Михаила.
— Так я и думал, — кивнул Франц Оттович, — последнее китайское предупреждение. А потом будет самое последнее, а следом самое-самое… распоследнее. И мальчишки враги на всю жизнь. Кто так воспитывает?
Он распахнул дверь в детскую и проследовал на середину комнаты с величественным видом. Потом огляделся и строго уставился на мальчишек. В глазах его, однако, плясали веселые искорки.
— Ну и почему война? — спросил он. — Огласите причину конфликта полномочному представителю ООН.
Из последней фразы Вадик понял одно-единственное слово — «причина», тем не менее он ее огласил:
— Это же моя машина. Он же сам подарил. И не отдает. Сам играет и говорит, что я не умею. Я хотел тоже и. Ну. Вот, — замялся Вадик, боясь докатиться до ябеды — дедушка ябед не терпел.
— Шишка на голове у именинника, — виновато, стыдясь за сына, развел руками Михаил.
— Ага, — глубокомысленно промолвил академик. — А вторая сторона тоже понесла потери?
— Незначительные, — ответил Михаил за Олежку, у которого на щеке отпечатались следы зубов.
— Что скажет эксперт? — обернулся академик к Дануте Альбертовне.
— Не столь уж и незначительные, — важно кивнула та. — Полагаю, обе стороны вправе требовать компенсации.
— Разумно. Я поддерживаю мнение эксперта. Как насчет пирога с яблоками? Ах да! Весь сыр-бор из-за этого чуда техники, — сказал Франц Оттович, указывая на перевернутый самосвал. — Мне кажется, его использовали не по назначению. Как орудие покушения, не так ли?
Олежка покраснел до корней волос, опустил глаза и надулся, а Франц Оттович продолжал:
— Мне кажется, что эту замечательную машину можно использовать не только для перевозки строительного материала, кубиков там или еще чего, но и для транспортировки серьезной техники. Например, самолетов. Мне тут подарили модель бомбардировщика, а я самолетами не увлекаюсь. Может быть, вы увлекаетесь, юноша? — обратился он к Олежке. Тот быстро-быстро, не поднимая глаз, закивал. — Прекрасно! Сейчас авиация будет доставлена.
«Представитель ООН» вышел и быстро вернулся с обещанным бомбардировщиком в ладонь величиной и вручил вещицу Олежке, который ждал затаив дыхание. Конфликт был погашен, мальчишки по велению Франца Оттовича пожали друг другу руки. А потом выразили желание пить чай с вкусностями прямо в детской, не отходя от своих сокровищ.
* * *Почти в самом центре стола возвышался хрустальный айсберг — ваза с розовыми хризантемами. Тонкий лед бокалов, казалось, истает, если их наполнить. Над вечными снегами скатерти от прибора к прибору плавно перемещались тяжелые льдины с разнообразными салатами и закусками. Крабы, рис и майонез, посыпанные вареным яичным желтком; благородно-багряный винегрет, украшенный ажуром петрушки; серебряная сельдь в изумрудной россыпи зеленого лука; бледно-янтарный дырчатый сыр, а поверх — драгоценность, игольчатая укропинка; пергаментно-прозрачные пластины палтуса; колбасная крупнолепестковая роза, распустившаяся на блюде, веселые помидорки в собственном соку, маринованные мелкопупырчатые огурчики и еще, и еще что-то. Сколько всего! А на горячее — картошка с телятиной. А к чаю — пироги и торт с кремовой клумбой, не столь съедобный, сколь красивый.
Обильно, просто и вкусно. Михаил объелся и был приятно удивлен. Он понятия не имел, чем питаются академики: может, нектаром и амброзией, а может, смесью невиданных деликатесов, скорее всего, несъедобных для обычного человека. Удивительно, что и прислуги не было. Дамы все готовили и все подавали сами. Позднее из разговора выяснилось, что прислуга как таковая все же существовала, но в городе, а на дачу семья приезжала отдыхать, в том числе и от прислуги.
Легкий, оживленный разговор, нечастые тосты, душистое тепло камина, мытье посуды и толкотня с бокалами на кухне, потому что никому не хотелось разбивать компанию, неудачная попытка потанцевать под проигрыватель, потому что не нашлось ничего более подходящего, чем пластинка Робертино Лоретти, и — незаметно подкрался вечер.
— Мне жаль, но нам, пожалуй, пора, — сказал Михаил, поблагодарив за чудесный праздник. — Пойду собирать Олежку.
— По-моему, — всполошилась Данута Альбертовна, — мальчишек уже давно не слышно. Считается, что если дети умолкли, то что-то такое задумали, что идет вразрез с представлениями взрослых о том, что можно и что нельзя.
— Посмотрим-ка, — забеспокоилась Аврора и понеслась наверх. Вслед за нею отправился и Михаил.
Но мальчишки ничего не задумали. Все, что могли, они уже совершили. Из стульев было построено нечто, что Михаил определил как корабль. Занавеска, вероятно, служила парусом, так как была сорвана и наверчена на швабру. Настольная лампа на гибком штативе — прожектор, установленный на носу корабля, светил в непроглядную даль, в окно. Диван выглядел Ноевым ковчегом, так как на нем сидели все звери из Вадькиных запасов, играть с которыми в последний год он считал ниже своего достоинства.
А эти двое крепко спали на ковре после трудов праведных. Спали в обнимку, словно перед тем, как заснуть, устраивали заговор — обнялись и шептались, чтобы никто не слышал, да так и заснули на полуслове. Олежка спал сосредоточенно и слегка сопел. Светлые волосы взлохмачены, как после мытья, один чулок отстегнулся и сполз из-под коротких штанишек донизу, второй — порван на коленке. У Вадика вид умиротворенный, черная челка, обычно откинутая назад, упала на лоб, ресницы бахромой закрывают половину щек, в кулаке зажат недоеденный кусок, рубашка задралась до тонкой шейки. Обе мордашки перемазаны по уши начинкой от пирога и соком съеденных апельсинов.
Родительскому умилению, разумеется, не было предела. И, вероятно, от умиления, из родительской солидарности, Михаил обнял Аврору за плечи, и она склонила голову к его груди и услышала, как неровно, замирая от волнения, бьется его сердце. Собственно, все было ясно. Требовался лишь соответствующий сценарию продолжительный и нежный поцелуй — кульминация эпизода, а потом обязательно должна была бы прозвучать финальная фраза, что-нибудь вроде: «Предлагаю вам руку и сердце», или «Дорогая, ты выйдешь за меня замуж?», или просто «Давай поскорее поженимся». Но пауза затягивалась, объятия становились теснее и теснее, а поцелуя все не получалось. Уже смешались волосы, уже кровь вскипела, и ток ее стал подобен току бурливой горной речки, срывающейся водопадами с высоких скал. Уже кончики пальцев стали чувствительны, как у слепца, в готовности изучать все изгибы, линии и поверхности чужого тела, уже пупырышки на языке готовы были дать оценку вкусу чужих губ, но дегустация так и не состоялась. Аврора выдохнула с тихим стоном, открыла глаза и прерывисто зашептала:
— Было бы жестоко. Будить их. Давай осторожно. Разденем и уложим. А тебе найдется место в гостиной.
— В гостиной? — жалобно выдохнул Михаил.
— Пока в гостиной. Я не хочу. Смущать родителей.
— Аврора.
— Все, все. Все потом, завтра. Мы вместе уедем и… все решим. Решим?
— Я уже решил. Я тебя всю жизнь ждал-дожидался. Я не знал, какой ты окажешься, искал на ощупь, как в темноте. И все ошибался. И не надеялся уже. Я и не предполагал, что ты, та самая ты, — такая.
— Какая?
— Не знаю я. Пресветлая. Как мощная лампочка.
— Ужасно. Ты ослепнешь.
— Наоборот. Я как из подземного лабиринта вышел. Повезло.
— А мне-то как повезло. Что есть кому светить. Ох, глупость какая, — застеснялась Аврора патетики. — Давай мальчишек укладывать. Общих. Ведь общих, да?
— Само собой, — важно кивнул Михаил.
Он сгреб в охапку игрушки с дивана и устроил их на ковре. Аврора постелила простыню, бросила подушки, а потом они вместе осторожно, стараясь не разбудить, раздели детенышей и под плечи, под коленки перенесли в гнездо, подоткнули одеяло и, выключив свет, удалились на цыпочках.