Обличия любви - Раткевич Элеонора Генриховна

Элеонора Раткевич Обличия любви

Отпуск окончен.

Мы сидим в Привратном Зале. Именно так его именуют маги, устанавливающие Врата, – причем обязательно с этаким почтительным придыханием. Мы-то – все, до единого пограничника, вплоть до самых зеленых новичков, – именуем его не иначе как Приворотным. Можно подумать, что в самом воздухе этого зала разлито какое-то зелье, заставляющее сердца биться чаще, глаза – блестеть ярче, а губы – ждать поцелуев. Вот сидишь себе спокойно, ждешь открытия Врат к Границе, а очередной приворотный… тьфу ты – привратный маг, по своему обыкновению, все копается да мекает с многозначительным видом – ну, и приходится сидеть и ждать, пока промекается. А молчком ждать не получается – ну кто это видел, чтобы два с половиной десятка молодых парней и девушек молча-то сидели? Вот и начинаются разговоры и смешки – а там, глядишь, кто перемигнулся, кто поцеловался украдкой, покуда боевые товарищи старательно делают вид, что смотрят ну совсем в другую сторону… в общем, Приворотный он, этот зал.

Оглянуться не успел – а ты уже и помолвлен… а может, и вовсе женат. Пограничники редко женятся на стороне – чаще всего все-таки среди своих. И это правильно.

Потому что жить с такими, как мы, трудно.

Не так уж и подолгу нас нет дома – месяц через каждые четыре. Но каждый пятый месяц гадать, живого ты ждешь или мертвого, – не всякому под силу. А дождаться живого еще труднее – потому что вернется он не таким, каким уходил. Иным. Каждый раз хоть немного, а иным. Это ведь Граница – и она меняет тех, кто соприкоснулся с нею. Меняет, перекраивает, перелепливает на свой лад… вот потому и положено службы на границе месяц, а отпуска после него – четыре. Иначе года не минует, а от пограничника ничего не останется – нелюдь получится.

Граница, граница… нет в ней ничего такого с виду, земля как земля – по эту сторону мы, по другую Орхесса, два королевства, все как полагается, и поле ничейное между нами… вот только одуванчики на нем алые. Я и сам в такое не верил, пока не увидел. Алые они, а не желтые – будто кровью поле забрызгано… и пух у них тоже алый, а не белый. Как ветер подует – будто души этих капель крови над полем летят. С непривычки жуть берет.

Потом-то привыкаешь – и к ветру, алому от одуванчиков, и к постоянному ожиданию. Нет – не набега из Орхессы, этого как раз можно не опасаться. Мы не ждем их нападения, а они не ждут нашего. Слишком много крови было пролито когда-то на этой границе. Пролито страшно, предательски… Пролито столько, что она размыла совсем иную границу – не между нами и Орхессой, а между нашим и иным миром. Кровь текла рекой – и по этой реке к нам приплыло такое, чего и в кошмарном сне не увидишь.

Во всех Храмах тогда трезвонили во все колокола – мол, конец света настал за грехи наши, раз нашествие демонов началось и вековечное Зло явилось по наши души… Вранье все это. И грехов никаких не было, и не демоны на нас напали, и Злом они не были, тем более вековечным, и души наши им были без надобности. Вояки как вояки – и не души им были нужны, а земля… в общем, все, как у людей. С той только разницей, что людьми они не были. Вампирами, оборотнями, колдунами… чудовища как чудовища, если вдуматься. Ничего

особенного. Никак уж не демоны. И совсем не бессмертные или там неуязвимые. И убить их можно, и в плен взять можно – да зачем далеко за примером ходить, если один из таких пленников был моим дедом! Пленные в нашем мире как раз неплохо приживаются – это их мир для нас чистая отрава. Мы не можем дышать этим воздухом, пить эту воду, ходить под этим солнцем – мы гибнем там, теряя человеческое обличье, гибнем в страшных мучениях. И потому война не закончена. И не будет закончена, пока не будет найден способ закрыть границу не частично, а полностью. Чтобы захватчик прекратил свои попытки раз и навсегда, война должна быть закончена на его территории. А вот этого мы как раз сделать и не можем. Никто из нас и суток не проживет в мире, откуда пришли эти создания. Мы не можем закончить войну – мы можем только защищать границу всякий раз, как она открывается и иной мир выплескивает на нас новую волну чудовищ.

И потому нам в нашем форте нет надобности ждать нападения из Орхессы. А пограничники Орхессы не ждут нападения с нашей стороны. Тем более – предательского. Еще совсем немного крови, еще хоть одно предательство – и граница истончится в прах, рухнет, и ни у кого не будет защиты от тех, кто приплыл по кровавой реке. Наверное, это самая мирная граница на свете. Потому что пограничники с обеих сторон ждут вовсе не нападения соседей. Они ждут, что небо вспучится темно-багровым пламенем посреди окоема, а потом оно разомкнётся, и за ним будет не поле алых одуванчиков, не форт соседей по границе, не солнце и облака – за ним будет иное солнце и иное небо, из него дохнет совсем иной ветер, и из этого разрыва в небесах шагнут те, от кого мы и охраняем эту границу.

Ожидание… даже к нему привыкаешь. Даже и к тому, что не у всех оно сбывается. Кто-то весь свой срок на границе отслужит, а при нем ни разу врата из иного мира не откроются. Так и уйдет в отставку, не зная, впустую ли он дал Границе исковеркать свое тело и жизнь, или все же хоть какая от него польза была. А кто-то за время своей службы не раз и не два вскакивал по боевой тревоге, когда небо размыкалось в иное пространство.

Ко всему можно привыкнуть. Даже и к тому, что делает с тобой Граница. Это новички, отслужившие свой первый месяц, пыжатся – мол, да я, да мы, да слава и почет героям Границы. Все правильно: и слава, и почет, и герои… И только потом в первые же четыре отпускных месяца начинает до новобранцев доходить, почем слава и за что почет… Потом – когда эти юноши и девушки просыпаются с колотящимся сердцем просыпаются по ночам оттого, что в их теле пробуждается нечто прежде неведомое… властное, непокорное, неумолимое творящее их плоть заново, не спросясь… Просыпаются оттого, что их переделывают – и не извне, а изнутри. Их собственное тело переделывает их в нечто иное… переделывает – и мир вокруг них тоже становится иным, не таким, как прежде, потому что это новое тело и видит его по-другому… и сам ты другой, и мир твой другой, вроде и тот же самый, а все равно другой, на вкус, на цвет, на ощупь, на звук, на запах – другой, другой, другой!!! Зелена трава, да не по-прежнему, светит солнце, да по-иному…

Забавно, как мы все по-другому и выглядим, и даже одеваемся, когда отправляемся в Пограничный форт. Когда мы поодиночке подходим к Приворотному Залу, это вроде и не так заметно, но когда мы собираемся в нем вместе, это просто бросается в глаза. И ведь не всякий со стороны скажет, в чем именно заключается странность. Хотя, что она есть, заметит каждый.

Так не одеваются для повседневной жизни. Так не одеваются, собираясь на войну. Так не обряжают перед смертью. А ведь Граница – это и жизнь, и война, и смерть, и многое другое.

Одежда у нас у всех темная, немарких цветов, подходящая, чтобы затаиться в тени, – черная, буро-зеленая, темно-коричневая. Никак уж не яркий мундир – чтобы враг видел издалека и боялся облекающей тебя яростной радости алого, синего, желтого. Но и на полевую форму непохоже, потому что кто же станет украшать ее всякими хитрыми тонкими узорами! А наша темная, неброская на первый взгляд одежда сплошь изукрашена вышивками, мережками, прорезным шитьем – словно мы собираемся на какой-то праздник… только это тайный праздник, о котором непричастные не знают ничего, и потому наши

красиво изукрашенные наряды так неброски. Праздник тайный и долгожданный, как первое касание руки любимого. Ты здесь, любовь моя, – рядом со мной. На тебе черная рубашка, сплошь расшитая черной же нитью тонким сложным

узором… Вчера ты целовал меня, когда я положила последние стежки, – а сегодня уже надел ее… и как же она тебе к лицу! Засмотреться на тебя не могу, Дилан, и не смогу никогда. И никогда не привыкну к тому, что мы вместе, – всякий раз, каждую минуту это отзывается в моей душе, как чудо, каждая минута остра и свежа, как самая первая… А ведь останься я храмовой жрицей – и мы бы никогда не встретились!

– Далле… – Твоя ладонь ложится на мою. – О чем ты думаешь?

– О том, как же нам повезло, что мы встретились…

– Нам? Это мне повезло, – улыбаешься ты, и в твоей улыбке столько безоглядного счастья, что у меня сердце щемит от ответной нежности. – Невозможно просто повезло. Могли ведь и в самом деле не встретиться. Мне-то на Границу прямая дорога лежала. Но ведь у тебя было состояние, почет, уважение. А ты все бросила и ушла в Пограничный отряд…

– Замуж хотела, – безмятежно сообщаю я и с удовольствием смотрю, какое удивление отображается на твоем лице.

– Далле! Да ты шутишь!

– Нисколечко. Вот что хочешь, то и думай, а я просто хотела выйти замуж. И не за кого попало, а по любви.

– И тебе храмовое пророчество открыло, что ты встретишь здесь меня? – улыбаешься ты. – Быть не может! Пророчества – они впрямую никогда ничего не говорят. Их еще попробуй пойми: то ли тебе сулят безвременную смерть, то ли удачу на охоте, то ли сердечную любовь, то ли и вовсе кружку горячего вина…

– Вот потому я никаких пророчеств и не испрашивала, – киваю я. – Просто я знала, что судьба моя здесь. А иначе мне так всю жизнь одной и вековать? Охотников за мной поухаживать и то не найдется – что уж о любви говорить… а чтобы меня кто замуж за себя взял, так и вовсе…

– Далле! – перебиваешь ты. – Ну что ты говоришь такое! Разве тебя можно не полюбить?

– Кому как, – задумчиво говорю я. – Дилан, сердце мое… неужели ты и правда не понимаешь, кто я такая? Не понимаешь, кем я была в Храме?

– Ликом Смерти, – недоуменно отзываешься ты. – Ну и что?

– Балда ты все-таки, – улыбаюсь я. – Ты и в самом деле не понимаешь… и все вы здесь не понимаете… это ведь мой дар – помогать душе умершего найти дорогу! Ну кому нужна девушка, которая каждый день имеет дело со смертью!

– А что, у тебя от этого нос кривой, глаза косые, голова глупая или сердце злое? – парируешь ты. – Хотя голова у тебя точно глупая, раз ты думаешь, что тебя полюбить нельзя…

И ведь ты веришь в то, что говоришь. Когда ты полюбил меня, ты даже не задумался ни разу, что я…

Ты сумасшедший, Дилан. Наверное, именно это и заставляет мое сердце таять от счастья всякий раз, когда я смотрю в твое бесшабашное лицо.

Ты сумасшедший, и я тебя люблю.

– Дилан, командир Эттин хоть раз тебе рассказывал, как он к Лиссе присватался?

– Нет, – недоуменно отвечаешь ты. – Я ведь в этих местах человек новый, приезжий. А поженились они еще до того, как я сюда приехал. Ну, я и не выспрашивал как-то.

Ты и в самом деле приехал, когда я как раз вернулась после первого месяца в форте. Приехал – и сразу записался в отряд. Я помню этот день так явственно, словно это было вчера. Я зашла к командиру, чтобы отдать ему талисман, который я сделала для Лиссы, – ну не успевала я к ней никак! – а ты отложил перо, поставив свою подпись на листе пергамента и обернулся, услышав мои шаги… Дилан – я помню, какая улыбка засветилась в ту минуту в твоих глазах!

Ты и в самом деле не был на свадьбе Эттина и Лиссы – ведь она случилась в один день со сватовством, когда я и решила – бесповоротно…

– А зря не выспрашивал. – На моем лице появляется озорное выражение. – История была просто замечательная. Лисса ведь красавица – глаз не отвести. И сердце у нее золотое – да я добрее Лиссы человека не знаю! И умница она. И приданое при ней было немалое. А замуж выйти не могла никак. То есть ухаживать за ней ухаживали, честь по чести, и влюблялись даже… а как узнает парень, чем она себе на жизнь зарабатывает, – и все, как отрезало, и любовь вдребезги, и никакого тебе венчального обруча…

– А почему? – недоумеваешь ты. – Что она такого делала?

– Поросят холостила… Дилан, перестань смеяться немедленно!!!

– Да я и не думаю смеяться, – возражаешь ты, но уголки твоего рта предательски дрожат.

– Вот и не думай. Ну сирота она, чем-то же надо было на хлеб зарабатывать… выучилась на подмастерье коновала, рука у нее легкая… так и повелось. И ничего тут смешного!

– Да в этом и правда ничего смешного, – говоришь ты. – Смешно то, что из-за этого от нее отказывались. Ты точно ничего не путаешь?

– Не путаю я ничего! Мы же с ней с детства дружны были. Это уже потом у меня дар открылся и меня в храм определили – так ведь дружбе это не помеха. Она мне и рассказывала. Сколько парней за ней увивалось – а любой, как узнает, сразу как-то весь потускнеет, полиняет… а через пару дней и нет его – мол, подумал я, дорогая, и решил, что мы с тобой не пара. Она это дело скрывала всячески – ну так городок невелик, долго ли скрывать получится!

– Да что им за беда? – недоумеваешь ты.

– Ох, Дилан… ну страшно им как бы становилось… мне такого толком не понять, я ж не мужчина…

– Ты не мужчина, это точно… – киваешь ты, и снова у тебя в глазах искрится смех, а уголки губ подрагивают.

– По мне, так и они тоже! – взрываюсь я. – Как узнают, что Лисса поросят холостит, так мигом за свою мужскую гордость опасаются…

– А по-моему, мужская гордость расположена в каком-то другом месте, – посмеиваешься ты.

– Ну а им так не казалось! Один раз уже вроде совсем дело к свадьбе шло, да не сладилось. Уж очень парень на приданое ее нацелился… а все-таки себя превозмочь не сумел. Испугался в последний момент, чуть не из-под венца удрал. Ну, а жаба-то душу давит… вот он приметил, как к Лиссе кавалер заезжий мостится, так и света невзвидел – да неужто это приданое, на которое у него духу не хватило, другому достанется? Подлетел, за рукав схватил да как гаркнет на всю площадь: «А ты знаешь, откуда у нее приданое? Знаешь, чем она занимается? Поросят холостит!» Кавалер от Лиссы аж шарахнулся.

– Подонок. – Твое лицо темнеет. – Оба – подонки.

Дилан… Дилан, как же я люблю тебя!

– Подонки – а Лиссе от этого не легче. А только тут на площади Эттин как раз и оказался. Подошел к Лиссе и присватался. Тоже во весь голос – чтобы всем вокруг слышно было! Так и сказал – «поскольку я себя считаю мужчиной, а не поросенком…». Дилан, прекрати хохотать!

Бесполезно. Проще заставить воду прекратить быть мокрой. Ты хохочешь, запрокинув голову, хохочешь до слез – и я невольно начинаю хохотать вместе с тобой.

– Вот только скажи, что ты и в этом не видишь ничего смешного! – стонешь ты. – Ой… не могу… наш командир в качестве поросенка… такого розовенького… с хвостиком… и арбалет пятачком взводит! А как представлю себе рожи тех, кто это слышал… вот где пятачки-то!

– Ох, да! Дилан, ты бы их видел! Как их Эттин вот этими своими словами наотмашь прямо! И ничего ведь не скажешь, не возразишь – сами себя в поросят записали и зачислили!

Ты уже не смеешься.

– Молодец Эттин, – серьезно говоришь ты. – И что, свадьбу скоро сыграли?

– В тот же день, – отвечаю я. – Он Лиссу сразу с площади в храм увел, в чем была. Венчальные обручи по дороге купил, даже опомниться ей не дал. А свадебный наряд пошел ей покупать уже после венчания. Вечером весь отряд так на свадьбе гулял – город вверх тормашками перевернули!

– И правильно, – неожиданно жестко говоришь ты.

– Вот тогда я и поняла, – говорю я. – Я ведь даже не поросят холостила, а по дороге мертвых ходила… вот тогда я и поняла, что если я хочу любить и быть любимой… если я хочу, чтобы в мои глаза смотрели без страха… то искать мне надо среди тех, кому даже такой страх не в страх. Бросила все и в пограничники ушла. Это ведь редко когда случается, чтобы пограничник на ком со стороны женился. Лиссе, считай, повезло безмерно…

– Мне тоже, – тихо говоришь ты. – Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло… отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!

Зал медленно заливает фиолетовое сияние – сначала слабое, потом все более яркое.

– Врата открыты! – возглашает маг-привратник.

Я уже не смеюсь – я смотрю на тебя. Смотрю и думаю, как мне повезло. Как мне сказочно, небывало повезло.

Я смотрю на твои губы, единственные в целом свете, смотрю, как они двигаются, когда ты говоришь. Твои губы, Далле… твои глаза, зеленые с золотой искоркой… твои волосы, небрежно заплетенные в косу, – рыжие, как солнце… ты и есть мое солнце, Далле… а я и не знал, что можно обнять солнце, пока не встретил тебя, – веришь?

– Мне тоже, – тихо говорю я. – Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло, отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!

Я не прибавляю к этим словам «когда вернемся» – примета плохая. Нельзя загадывать на возвращение.

Но я не успеваю узнать, что ты хотела бы мне ответить. Нежно-фиолетовый свет разгорается все сильнее.

– Врата открыты! – доносится до нас сквозь это сияние, как сквозь воду. И чем ярче сияние открывающихся врат, тем глуше звучит голос, оставаясь в том пространстве, которое мы покидаем, подхваченные магией перехода, а перед нами размыкается уже иное пространство.

Странная это магия – волшебство перехода. Я иногда просто не понимаю, отчего Врата называются именно так – потому что вернее было бы назвать их водоворотом. В них не надо входить, они сами втянут тебя вовнутрь. Именно потому и возводят Привратные залы – чтобы кого постороннего ненароком не унесло, если он вдруг окажется поблизости, когда Врата открыты. Они втащат любого, кто рядом… кроме мага-привратника. Уж такой это несчастливый дар – быть сапожником без сапог, слепым поводырем, глухим музыкантом, магом-привратником. Открывать Врата может не всякий маг, а только тот, на кого их магия не действует. Никогда ни одному привратнику, не войти во Врата, не испытать на себе сладостной Дрожи, охватывающей все тело, когда их сияние пронизывает тебя насквозь, когда берег реальности тает под тобой – или это ты сам таешь? – а через мгновение под твоими ногами уже новый берег.