— А куда вы потом дели трость?
Константин понял, что теория победила окончательно.
— Вы, должно быть, забыли, я бывший трюкач. Так что подняться на балкон третьего этажа для меня не оказалось сложным делом. Тем более, что до этого, по вашей милости, мне пришлось таким же манером залезать и в наш номер. Я не такой дурак, чтобы сообщать о потере своего ключа дежурной по этажу. А мой вчерашний клиент мирно спал, вдыхая свежесть майской ночи. Он, как и вы, предпочитает спать с открытым балконом… Трость вместе с вашим товарищем уже полтора часа как в милиции. По телефону звонить я тоже умею. Они взяли его тёпленьким. Прямо из постели. Теперь будем ждать, когда наш артист «расколется»…
— Проклятая жизнь! — вдруг сказал Горбовский. — Если это вообще можно назвать жизнью. Если можно жить, когда нет денег даже на то, чтобы купить уголь для печки, когда всё время болеют дети и по ночам в подушку плачет жена… А у того гада — трёхкомнатная квартира.
— Это ещё не повод для того, чтобы убивать человека. Как видите, отсутствие совести обходится нам дороже всего. Отсутствие собственности не идёт ни в какое сравнение с тем, во что нам может стать нравственная нищета.
Воспитание чувств
И почему это, когда у меня появляется редкая возможность выспаться, я обязательно кому-то нужен? Звонили в дверь. Я сполз с дивана и, подобрав сброшенный вчера на пол халат, поплёлся в прихожую. Что за напасть такая! Одно утро в неделю, когда можно не вставать по будильнику и вот… Звонок снова резанул по тишине квартиры.
— Иду! Чёрт бы вас побрал…
А-а, знаю кто это. Знаю кто это может быть. Домработница. У меня завелась лишняя десятка, и я решил освежить своё бытие уверенной женской рукой. Иногда полезно посмотреть, как эту жуткую работу выполняют другие.
На пороге квартиры стояла женщина, какие в изобилии рассеяны по улицам, магазинам, автобусам, прачечным и дешёвым распродажам. Какие носят простые имена, не пьют «Шато Дюваль» и не пользуются по утрам услугами косметических салонов.
— Заходите.
С каким-то внутренним усилием она переступила через мой порог и облаком чужого и постороннего тепла тронула мою прихожую.
— Значит так, делайте здесь всё, что сочтёте нужным, из расчёта одной десятки за работу, а я пошёл умываться.
Женщина попыталась что-то сказать, но я отнёс это на счёт её несообразительности.
— Ну что, — крикнул я из ванной, погружая своё лицо в пузырчатую мыльную пену, — справитесь?
— С чем? — переспросила она из прихожей.
О, боже мой. Это такие голубушки, которым всё нужно растолковать, вдолбить, ткнуть пальцем. Которые долго не понимают, чего от них хотят, зато потом запоминают один раз и на всю жизнь. Знаю я эту породу.
— Хотя бы посуду помойте!
В тусклом зеркале напротив отпечатался бреющийся мужчина, весьма сред ней наружности, с облезающим фасадом и болезненно опухшими глазами. Недосыпание всегда делает меня похожим на какого-то лесного зверька. Я утёр полотенцем возбуждённые щёки и дал лицу остыть в сандаловом масле. Пришла пора вступать во владение этим пыльным и зачарованным миром. Миром моих прихотей и привычек, моей совести и моего душеприкаяния. В общем, всем тем, что осаждало на себе мгновения, часы и годы жизни. Десять шагов по коридору от одной двери до другой. Ещё три шага в сторону, к двери на кухню. И эта пара дверей, используемая обычно по утрам и вечерам, по случаю надобности.
Это был мир мышиных шорохов и мутной домашней живописи в рамах фальшивого модерна, литературных журналов с никому не нужными творениями прозаиков и облупившимся лаком на старом пианино, мир протёртых на мальчишеском ринге боксёрских перчаток и моего потускневшего офицерского мундира с давно увядшими звёздами на погонах. Мир фамильной интеллигентской неприкаянности и наследственной социальной чахлости.
Иногда во мне поднимался бунт крови, вой духовного голода и приступ совестливости. И тогда в этом мире звенели трубы перемен. Я запалил фитиль духовного пожара, но пожар не занимался и мало-помалу истлевал. Мир стоял на месте. Я оставался в нём, он оставался во мне. По воскресеньем, если не ставили в наряд или не дёргали проверками, можно было не вставать по будильнику. По воскресеньям мы слетались стаей помятых коршунов на грибные жюльены в кабак Дома журналистов. На хорошее вино. И потом колесили от кабака к кабаку, пока не наедались вдоволь мелкостатейных проблем каждого из нас поодиночке и окончательно не задували свечу своего хмельного вдохновения.
Пора было вступать во владение этим миром… Женщина гремела на кухне посудой. Дело, видимо, пошло.
За окном мягкими лапами осторожности ступала весна. Раскисли снеговые навалы, поплыли талым подтёком. Дышалось свободою, бунтом желаний и обострённостью чувств. Я закрыл форточку, оделся в воскресные обноски и пошёл на кухню. Женщина воевала с тарелками. Её легкое тело, подёрнутое призраком какой-то платяной нарядности, сразу нашло во мне отклик. Надо же, что порой скрывается на улицах под демисезонно-шерстяной неприглядностью.
Она обернулась:
— Я поняла, что вам нужно помочь с посудой?
— Правильно поняли, — подтвердил я, усаживаясь на табуретку.
Она с лёгким смущением обратила своё внимание к работе. Я равнодушно потупил взгляд. Край её взгляда задел движение моих глаз и отразился в них своей выразительной трогательностью.
— Хотите вина? — почему-то спросил я.
— Вы алкоголик?
Я удивился:
— Почему обязательно алкоголик? Хорошее, дорогое вино — символ человеческой культуры. Алкоголизм же — крах этой культуры, её распад и приговор.
— Как всё фальшиво!
— Почему?
— Потому что это не ваши мысли и не ваши чувства и не ваши традиции. Вы итальянец? Или, может быть, француз?
— Я русский, но…
— Но мыслящий по-итальянски. Она ещё раз обернулась.
— Значит, по-вашему, вино способны оценить только французы с итальянцами? А для нас — это безоговорочный порок, и ничего кроме пагубы?
Она ответила не задумываясь:
— Любую вещь оценить может только тот, кто понимает её ценность. Но чтобы понимать ценность вина, мы должны были бы выращивать виноградники и столетиями подбирать единственно верное сочетание сортов винограда для его выжимки. Разве не так? Для нас же вино — это либо элемент праздничности и особого священного таинства, либо — символ человеческой ничтожности и алкоголизма.
— До чего категорично. Давайте представим, что у нас праздник.
— Праздники нельзя представлять. Их смысл в том, что они реальны, редки и потому долгожданны.
— С вас можно писать учебники. Хрестоматийная праведность. Не знаю, как у вас, а у меня сегодня праздник, — сказал я обречено.
— Сегодня праздник у вашей посуды!
— Да, я подозреваю, о чём вы думаете. О чём вы можете думать. Вы думаете, что груда немытой посуды характеризует её хозяина.
— Конечно, характеризует.
— У меня сегодня день бунта, бытового протеста. Просто я решил посмотреть, как с этой работой справляются другие. Она покачала головой:
— Нет, дело не в посуде.
— А в чём?
— Хотите о себе послушать?
В её взгляде промелькнуло саркастическое лукавство.
— Это звучит как приговор.
— А это и есть приговор. Разве вы не выносите себе приговор каждое утро, поднимаясь с постели?
— Представьте себе, нет.
— Какой же вы тогда мужчина?
— Боже мой, какие слова! Неужели всё так серьёзно? Я снова встретил её взгляд. Снова наткнулся на глаза Синего льда. В почти неправдоподобной красоте этих глаз таилось удивительное, идеальное совершенство не понятной мне женской натуры. Взгляд собрал с меня черты индивидуальности и изрёк: “Вот — мужик, типичный слепок самодовольства, блажи, лени и ещё невесть чего”.
— Не слишком ли вы прямолинейно судите мужчин?
— Не слишком, — сказала она, понимая о чём идёт речь. — Вы ведь себя вообще не подвергаете суду, как выяснилось.
— Я считаю самобичевание проявлением комплекса неполноценности.
— Комплекс неполноценности проявляется в другом, — не согласилась она.
— Интересно, в чём же?
Она улыбнулась широко и открыто:
— Ну, например, в выборе для себя дела по плечу. Мужчина никогда не должен устанавливать для себя рубеж своих возможностей. Да мало, ли в чём ещё. Вот пример, — она подняла глаза на стену, — мужчина, держащий дома свои фотографические портреты, — явный страдалец комплексом неполноценности.
— Это мой отец, мы с ним просто очень похожи. А почему вы не говорите о женской неполноценности? Или в сознании женщины такого понятия не существует?
— В сознании женщины существует потребность реабилитировать себя в своих собственных глазах. Сознание женщины — более чуткий механизм измерения всего совершенного и несовершенного. Мужчина видит мир красками цветов, а женщина — оттенков. Женская неполноценность — это оттенок, а мужская — сочный окрас.
— О, как необъективно.
Она закончила свою работу и села за стол напротив меня.
— Чаем напоите?
— Конечно, простите, что сам не догадался предложить. Я распотрошил в шкафу дымно-стеклянный чайный сервиз. Мне казалось, что она там, из-за моей спины, пристально следит за каждым моим жестом.
Пока закипал чайник, я попытался определить её ситуацию. Украдкой, чтобы не смущать её своим вниманием. Должно быть, муж — инженеришко, зарабатывает мало. Умён, но к жизни не приспособлен, как любой интеллигент. Да, вряд ли она станет рядом с собой терпеть малосодержательного и полуобразованного мужика. Хозяином в доме, конечно, она. Муж и рад бы, но натурой не вышел. Подрабатывать приходится ей. По воскресеньям, когда есть с кем оставить ребёнка.
В моих мыслях всё резче проявлялось впечатление от её какой-то необыкновенной красоты. Красота эта словно бы скрывалась за первым взглядом, но потом просто примагничивала к себе глаза.
Чтобы прервать затянувшееся молчание, я сказал:
— Мужчина и женщина в своих взаимных оценках несоединимы. Я также могу расписать вас по достоинствам, но эти достоинства в моём представлении скорее напоминают недостатки.
— Да? И что же во мне вдруг обнаружила ваша мужская экспертиза? Она улыбнулась глазами навстречу моей проникновенности.
— Самоутверждение. Вы — натура сильная, с собственным мнением и с волей его выставлять напоказ. Но женская слабость вам не по силам. Точнее — не по возможностям. А ведь женская слабость более натуральна, чем женская сила. Она и дороже, как все подлинное и натуральное. Что, не так? Женская сила борется с мужской слабостью, а женская слабость при этом безоговорочно побеждает. Чувствуете разницу? Побеждает, причём всё подряд — и мужское совершенство, и мужское несовершенство. Мужское вообще. Ибо любое мужское просто сдаётся женской слабости. Такова природа. А знаете почему? Потому что женская красота выражается только элементами женской слабости. А ведь побеждает красота, и, значит — слабость.
Мне показалось, что я перестал слышать собственный голос. Выговорив то, что висело у меня на языке, я вдруг потерял связь своего голоса и своих мыслей. Ясные и холодные глаза пронзили моё сознание. Они наполняли его оттенками пожара.
— Женская сила… Да что вы знаете о женской силе? По-вашему, она воплощена в образе распухшей от вздыбленных мышц спортсменки? Или в образе той, которую чахлый поэт идиотически восхищённо воспевал словами: «Коня на лету остановит, в горящую избу войдёт!» В этом женская сила?
— Вы знаете другие примеры?
— Да, знаю, — сказала она твердо. — Есть такое проявление силы, при котором женщина являет не столько жизненную мощь, сколько величие своей натуры. Величие и есть красота. А считать красотой слабость — безнравственно.
Не понимаю, почему я позволяю ей вторгаться в область наставничества. А главное — навязывать себе её мнение. Мнение домработницы! Она продолжила свою нравственную атаку:
— Другое дело, как мужчины используют женскую красоту. Как элемент женской слабости, а значит и как способ утвердиться на ней своим ничтожным превосходством или как явление женского величия, и в этом случае обрекая себя на порывы самосовершенства.
Я смотрел на неё и думал, что если бы Бог лишил её этого удивительного внешнего совершенства, всё воплощённое в этом характере, должно быть стало бы смешным и нелепым.
— Мужчина — собственник, — возразил я, — ему необходимо владеть и осознавать, что он владелец.
— Владеть можно по-разному. Для одного женщина цель, которую надо достичь и успокоиться, для другого — средство самовоспитания, способ постоянной тренировки своего превосходства перед другими.
— Что-то я никогда не встречал таких.
— Они виднее женщинам, чем мужчинам.
Кипяток дымным, шелушистым потоком ворвался в фарфоровое пространство чайного храма. Вздрогнула под ним рассыпчатая и духовитая сушина. Размякла, поплыла в пузырчатом клокотании кипятка. Творилось таинство чайного перевоплощения.
Когда духосмесительное волнение улеглось и чайные соки взяли всё от соития воды и травяной тайны, я разлил чай по чашкам.
В моём мире что-то творилось. В нём, как в этом чайнике, расцветала багровая заря. Куда подевались мышиные шорохи? Я перестал их слышать. И разве это мой мундир отдыхал на спинке стула? Нет, это был мундир капитана гренадеров. Сияющий золотом по обшлагам и эполетам, с выпушкой огненного цвета по воротнику, с фалдами в чёрных обкладках и с золотым литьем пуговиц.
От этого мундира пахло сражением. Аустерлицем, Кульмом… А где вся эта комнатная рухлядь? Я будто очнулся среди стен замка, опалённых языками факельного пламени. Неужели мой пожар всё-таки спалил чахлую жизнь обывателя? И спалил так сразу. Всего то и нужно было одной домработницы. Нет, здесь что-то другое… Я мог бы ринуться навстречу этой странной перемене, но мужская нравственность пропечатывалась во мне сознанием того, что даже самые прекрасные перемены в жизни — только иллюзия, если они зависят от присутствия женщины. Нет. Совершенство и качество мира есть результат не душеспасительных порывов, а надёжного и упорного трудолюбия. Женщина должна возбуждать не только чувства и революционные порывы души, но и зажигать волю. Я знаю такое женское существо. Оно реет над полем битвы, выбирая лучших из нас…
Посмотрев на свою собеседницу, я понял, что не ошибся. Вся тонкая огранка её лика отсвечивала сиянием этого пламени. Солнечный луч ударил в стальные глаза валькирии и рассыпался в них искрами холодного света. Вот о храме какой красоты она говорила! Этой красотой нельзя владеть, к ней можно только тянуться. Эта красота имеет за своей спиной пару крыльев в алмазном оперении, чтобы не ходить по земле и не становиться владением какого-нибудь сытого и самодовольного бездаря.
— Что же ты не споришь со мной? — спросила валькирия. — Не отстаиваешь честь своей мужской команды.
— Мы все разные и честь у нас разная. Не хотелось бы мне быть причисленным к среднестатистическому её типу.
— Хорошо, что ты это понимаешь. Потому и валькирия по достоинству будет только герою, а мужчине попроще хватит обычной красивой дуры, чтобы её обладанием он мог самоутвердиться, прибавить себе достоинства.
Валькирия вошла в тёплую топь мартовского полноденствия. И только пьяный нагульный ветряк успел прихватить полы её одежд.
Я мыл посуду, приговорив себя к её взгляду. К памяти этих глаз. Зазвонили в дверь. Кто бы это мог быть? Для друзей ещё рано. А, знаю. У меня завелась лишняя десятка, и я решил облагообразить свой быт руками домработницы. Я посмотрел на стены замка, на их гордый покой и понял всю ненужность чужих рук в этом мире. Может быть ему не хватало пары крыльев, чтобы навести движение стихий, но вот с руками здесь, пожалуй, было всё в порядке.
1
Согласно летописям, первый рыцарский турнир на Руси состоялся в Киеве, на Ярославовом дворе, в 1151 году. Летопись гласит: «Наши кметы делают то же самое».