* Лавров - Петр Лаврович Лавров (1823-1900) - один из идеологов революционного народничества, социолог, публицист.
Михайловский - Николай Константинович Михайловский (1842-1904) литературный критик и публицист, сыгравший заметную роль в идейном формировании народнического движения 70-х - начала 80-х гг. XIX в.
В очередное полнолуние была очередная ночная прогулка на гору Санта-Анна, откуда чудес-ный вид на море и особенно на ни с чем не сравнимый полуостровок, приютивший маленький город. Всю дорогу Наташа шла с Иваном Иванычем, отстав от всех. Взяли с собой вина, сыру, резинообразной колбасы и сушеных фиг. Устроили привал у стен разрушенной церковки, на крутом обрыве. Душой общества был на этот раз патриарх сьор Паоло, которого свои называли Отцом или Князем,- последнее название было ему дано за татарские скулы. В обычные будние дни Князь был деловит и серьезен, с головой погружен в свои ученые работы по истории револю-ции, писал статьи для народнических журналов и ворчал на бездельников и бездельниц с виллы каторжан. Но на отдыхе и на прогулках молодел, даже мальчишествовал, веселил всех, пускал шуточки и среднего качества остроты, не щадя и Ильи Данилова. Залезал на развалины стен церковки, садился на край обрыва и болтал ногами, посмеиваясь над теми, кто смотрел вниз с опаской, крепко держась за камни и стволы склонившихся над пропастью деревьев:
- А я тут как дома!
В эту ночь огромная луна была до полного блеска начищена белым порошком и не скрывала ни морщин ни улыбки. С удивлением слушала она такое неподходящее к обстановке пенье "Из страны-страны далекой", "Варшавянки" и малорусских песен. Будто бы по этой самой тропинке некогда одолевал невысокую гору Цезарь,- во всяком случае, в точности могла знать об этом только нимало с тех пор не постаревшая и совсем не переменившаяся луна. Две фьяски красного вина скоро опорожнились, запас сушеных фиг близился к концу. Илья Данилов, по преклонности лет, упросил Князя пойти вместе вниз, домой, спать. Ушла бы и Анюта, глаза которой слипались и которая всегда ложилась и вставала очень рано,- но как оставить Верочку Уланову, которая боится теней, боится высоты, а сама тянется к краю обрыва и задает несуразные вопросы: "Как ты думаешь, Анюта, если прыгнуть - долетишь до низу живой или умрешь раньше?" - "Да зачем прыгать, Верочка, что за выдумки!" - "А интересно!"
Большинством решили дождаться восхода солнца. "Да ведь солнце встает за горами!" - "Все равно, дождемся".- "Тут закаты интереснее гораздо".- "Закаты каждый день видим". Но Наташа заявила решительно. "Я останусь во всяком случае". Промолчал Иван Иваныч - конечно, тогда и он останется. Все немного захмелели, было тепло, даже как-то знойно от лунного света, и было необыкновенно красиво. Выпили остатки вина, петь больше не хотелось - и к развалинам церковки вернулось молчанье.
Немного захмелела и Наташа. А что, если подняться выше над тропинкой? Подъем очень труден, приходится преодолевать глыбы известняка, который осыпается. Выше - остатки дозорной башенки, которую сейчас и отыскать трудно.
- Не стоит, Наташенька, тут и днем не подняться.
За Наташей, без уговора, пошел только ее спутник. Сначала было слышно, как под их ногами осыпается камень. Потом стало всем скучно - не проще ли, правда, пойти спать на виллу? А как же Наташа? Так что ж такое, разве они не найдут дороги?
Анюта пробовала звать:
- На-та-ша-а! Иван Ива-ныч! Мы уходим!
Ответа не было. Может быть, не слышат, забрались высоко, или просто не хотят отвечать.
Уходя, сбросили с обрыва бутылки - и прислушались; но обрыв был так высок, что звук падения до верху не донесся.
Ответа не было.
ЗИМА
Каким-то образом эти люди живут без календаря - ни отрывного, ни настольного нет ни в одной комнате; и притом - люди двух стилей, русского и заграничного. Правда, можно сообра-жать по газете; в местечке заметны воскресенья, когда итальянки - рыбачки, торговки, прачки, хозяйки, молочницы - с утра надевают городское платье, взбивают прически, движутся несво-бодно, манерничают и перестают быть интересными. У русских нет отличия будней от праздника - ни в одежде, ни в пище, ни в быте, ни в походке. Поэтому не все в местечке уверены, что русские признают Христа и мадонну.
Дни идут и без календаря. Было лето. Потом была осень - сбор винограда. И потом была зима, довольно холодная.
Приходилось без отопления кутаться; Наташе пригодилась ее оренбургская шаль. В комнате, где жила благословленная Бодрясиным супружеская пара и где по ночам долго и настойчиво плакал ребенок, ставили скальдино: глиняный сосуд с раскаленными угольками пальмовых зерен. Днем было тепло на солнце, только море зимой шумит неприветливо и редко бывает голубым.
Перед полуднем на пляже появлялась одинокая фигура, сбрасывала халат, окуналась в морскую пену и бежала обратно к халату и домой. Все итальянцы знали, что это - сьор Паоло, старшина русской колонии, который купается круглый год, какова бы ни была погода. Итальянцы ежились и объясняли случайным зрителям:
- Э! Понятно: русский! У них в России снег лежит и зимой и летом. Siberia!
Сьор Паоло и вправду был родом из сибирского города. Зимой там бывало сорок градусов холода, летом - столько же жары. Но там он зимой не купался.
Наташа куталась в шаль и думала о том, что будет дальше, когда и в ее комнате придется ставить зимой скальдино - когда и у нее будет ребенок. Думала без всякого смущения и беспокойства - скорее с настоящей чистой, материнской радостью. Только ребенок и может служить утверждением и оправданием того, что случилось.
Нет, тут дело не в какой-то вине, требующей искупления; тут дело в том, что настоящей любви, собственно, не было, и пришел не тот человек, который должен был прийти: не меч-таемый, а случайный. Но он пришел как раз тогда, когда другого, вымышленного, созданного воображением, ждать дольше стало невозможным. Италия - море - солнце - тело - бездей-ствие - растительная жизнь. Ночью неподвижный зеленый огонек ждет, что вот прилетит огонек движущийся и вспыхивающий. Прилетит, побудет и улетит. Так в природе, у волшебных ночью и невзрачных при свете жучков. И она столько ночей ждала это так понятно. Ну вот, дождалась. Нужно другому удивляться: что ждала все-таки так долго! А она человек здоровый и простой.
Анюта говорит: "Наташенька, он человек очень хороший, Иван Иванович!" Как бы хочет их обоих оправдать. Конечно - хороший. Не герой и не былинный богатырь, а так же, как и она, здоровый и простой человек. Романа не было такого, о каких мечтают и пишут в книгах. Были дружеские, приветливые отношения, было море, была луна над невысокой Санта-Анна. Потом были дни эгоистического наслаждения, то есть почти любовь. А будет - ребенок.
Анюта говорит: "Если в Париж поедете, меня, Наташенька, прихватите. Где-нибудь от вас поблизости поселюсь, а прожить - проживу, ничего".
Анюта мечтает: "Вот и у Наташеньки будет своя жизнь, своя семья! Так хорошо!" Завидо-вать Анюта не умеет.
Планы будущего неясны. Конечно - лучше жить вместе, нужно жить вместе; и жить не здесь, в праздности и великой скуке, а среди живых людей, работающих; и самим непременно работать. Жизнь должна быть оправдана не только ребенком.
Иван Иванович уже уехал в Париж - устроиться, приспособиться, подготовить приезд Наташи. С таким человеком легко и просто. Была бы страсть - ссорились бы. Или, может быть, скрывали бы ото всех свои отношения, боясь за будущее. А тут - просто и хорошо, безо всяких комедий и предисловий: никто не спросил - и никому не пришлось рассказывать. Просто и по полному праву здоровых людей.
Анюта говорит: "Все-таки, Наташенька, лучше бы вам пожениться по-настоящему! Потому что ребенок".
Анюта верит в прочность их союза. И Наташа тоже думает: "Лучше это сделать",- тоже верит, что это уж надолго, а то и на всю жизнь. Ребенок, потом еще ребенок. Когда-нибудь при-дется же вернуться в Россию. Будет семья. Хорошо бы хоть летом жить в деревне, в Федоровке; и для детей хорошо.
Строгий Данилов, комитетчик на покое, говорит Князю:
- У нашей молодежи матримониальные настроения.
- Пускай!
- А революция?
- Ей это не помешает.
- Все-таки как-то не серьезно...
Князь смотрит одним глазом на заезженного коня революции: "Стар стал, голубчик, не нравится!"
- Если молодежь растеряла прежние идеалы,- что ж, придется нам, старикам, ехать в Россию.
Князь отмалчивается, и Данилов тянет неуверенно, боясь своих слов:
- Поехать так - зря арестуют. А вот приходит мне иногда в голову дерзостная мысль: подать прошение, написать, что хочу мирно доживать дни на родине в научной работе; и если пустят - сначала посидеть спокойно, а потом исподволь, потихоньку-полегоньку, мудро развернуть широкую работу среди молодежи, особенно среди рабочих и крестьян; настоящую революционную!
Все-таки Князь молчит. Нужно человеку исповедоваться - нечего ему мешать. Говори, говори, старый!
Князь отмалчивается, и Данилов тянет неуверенно, боясь своих слов:
- Поехать так - зря арестуют. А вот приходит мне иногда в голову дерзостная мысль: подать прошение, написать, что хочу мирно доживать дни на родине в научной работе; и если пустят - сначала посидеть спокойно, а потом исподволь, потихоньку-полегоньку, мудро развернуть широкую работу среди молодежи, особенно среди рабочих и крестьян; настоящую революционную!
Все-таки Князь молчит. Нужно человеку исповедоваться - нечего ему мешать. Говори, говори, старый!
Данилов катится дальше:
- Если додумаюсь до конца, то есть до действий, да порешу,- заявлю об этом в Цека партии - и махну. Молодежи такого шага не посоветую никогда, а старый, стреляный волк, по-моему, и может и должен так поступить, раз нет у нас в России достойной смены. Вы как думаете, Князь?
- Чего же тут думать, Данилов, дело совести каждого.
- При чем тут совесть? Тут - важная задача, даже некоторая жертва личной репутацией, то есть, конечно, в глазах партийной толпы. Потому что со стороны старших, понимающих, я не представляю себе серьезной оппозиции такому плану. То есть если именно я, обо мне дело. Во мне сомневаться не могут - всей жизнью доказал. Раз это нужно, прямо необходимо для дела... Вы так не поступили бы, Павел?
Сьор Паоло говорит решительно:
- Нет. Я просить не стану.
- Дело не столько в прошении, сколько в решимости. Я бы сказал - в самоотверженной решимости. Прошение - отвод глаз, уловка.
- Нет, я не мог бы.
Разговор кончился. Мало ли о чем беседуют старые бойцы.
Данилов живет в домике на нижней террасе пригорья, в неуютной комнате, темной и холод-ной. С ним в щелях каменной кладки ночуют пауки, сверчки, ящерки. Обедает в трактирчике: минестроне, рыбка, бобы, фиги, апельсин.
Данилову минуло пятьдесят. Одинок. Когда-то готовился к ученой карьере - без блеска, но прочной; ссылки помешали. Он совсем не европеец: был и остался русским провинциалом-народ-ником. В партии уважаем - но кто его любит? Считается, что Данилов непогрешим; за двадцать лет в его убеждениях ничто не пошатнулось. И не пошатнется, если он проживет еще двадцать лет. Молодежь говорит, что муха, сев на бороду Данилова, мгновенно умирает от скуки. Сейчас Данилов не у дел, как бы на отдыхе; его сослали - и скоренько о нем забыли, даже ничего ему не пишут из Парижа, из штаба революции.
Он хоть и не стар, а устал. Может быть, выдохся. А что дальше? Так и сидеть в итальянском местечке, скудно питаясь на партийный паек, перебирая в памяти прошлое? Каменный пол, тусклая керосиновая лампа с узким стеклом, очень плохой табак, книжка "Русского богатства", старческая обида. И этот ветер, просвистывающий щелки окна, залепленные полосками "Русских ведомостей". Противный шум моря. Праздность. Одиночество. Ужасное одиночество!
Он в третий раз переписывает бумагу. Черновики рвет в мелкие клочья, а клочья запихивает палочкой в сорное ведро на дворе. Привычка старого конспиратора. Все бы так делали - не было бы случайных и глупых провалов. Наша жизнь принадлежит революции. Если бы хоть кусочек нашей жизни принадлежал нам лично!
Проклятый ветер! Шум моря сегодня невыносим. Главное - выдержка, сила воли; тогда все можно. Только сам человек знает, на что он имеет право. Другие его не поймут. Десять часов вечера, местечко спит. Ужасное одиночество!
МЕЛКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
И вдруг, с оскорбительной простотой, все это - временный отдых, передышка воинов, необходимая конспирация - делается ложью, и людей молодых и решительных затягивает мещанский быт.
В России медвежий сон. Храп медведя доносится и сюда, под оливы и пинии, сон окутывает и полонит море, сад, виллу, людей - всех, кроме бодрствующей по ночам романтической кошки Матильды. И уже нельзя, стыдно говорить, что это только на часы, на месяцы, а там опять начнет-ся бой,никто не поверит. Начнется, пожалуй,- но не те начнут!
Вторая русская могила на игрушечном кладбище. В первой похоронен Николай Иванович, сильный человек, без устали подгонявший судьбу, победивший Байкал - не справившийся с прибрежной волной теплого моря. Во вторую опустили легкий гроб с телом Гриши-акатуйца.
Его свеча погасла неожиданно, то есть не ожидали, что это случится так скоро и просто. Гриша-акатуец стонал и морщился, когда ему впрыскивали ампулу почти черной жидкости; капелька оставалась на коже и пахла иодом. Потом говорили, что сейчас можно сжимать легкое воздухом - и легкое отдыхает и залечивается. Но попробовать не успели: Гриша простудился, стал по ночам громко перекликаться кашлем со своим плачущим ребенком и, непохожий на отца, стал сам большим ребенком, вопросительно и удивленно смотревшим на взрослых и здоровых. Оказалось, что у Гриши огромные и очень красивые глаза. Однажды на заре он их закрыл в последний раз.
Ходили на цыпочках, ничего в этот день не готовили и не ели, а думали о том, останется ли жить Надя Протасьева или решит тоже уйти - ее несомненное право. За всех хлопотал сьор Паоло, и Гришу похоронили без обрядов и священника, к соблазну добрых католиков. Ото всех был один венок из красных роз и красной гвоздики, с красной лентой,- круглое кровавое пятно на опрятном белом кладбище.
Надя пока осталась жить, сама больная и с больным ребенком. Верочка Уланова, боясь ночных кошмаров, просила Анюту ночевать в ее комнате. Шесть лет тому назад Верочка стреляла в высокого полуседого офицера, усмирителя крестьянского бунта,- и улыбалась на суде, когда читали смертный приговор.
Спускаясь по лестнице в столовую, Наташа держалась за перила: на смену ушедшему в вечность человеку ожидался новый.
Сьор Паоло ездил в город выправлять бумажку о смерти Гриши-акатуйца никому не нужную. Сьор Паоло поедет и еще раз в мэрию: записать ребенка Наташи; он знает все порядки, он общий отец и покровитель.
В большой простоте и полном порядке чередовались: любовь, смерть, рождение. Так это происходит во всех богатых и бедных семьях, под разными крышами, в городах, в местечках, повсюду, независимо от того, чем живут и во что верят люди. Так происходит в поле, в садах, в огородах, в море, в лужах.
Из Парижа запросили письмом: не осталось ли воспоминаний Гриши, например его дневни-ка? Если да - пришлите в архив партии. Послали только две фотографии: Гриша в студенческой форме и он же на пляже в трусиках. Первую карточку поместили в журнале эсеровской оппози-ции, хотя послали ее в центр; вероятно, там какая-нибудь путаница.
Через месяц у Наташи родилась девочка, похожая на рязанскую бабу, весом больше трех кило. Девочку Наташа назвала своим именем; мальчика назвала бы именем отца.
Вообще - для истории ничего: маленький, провинциальный, местечковый быт. На фоне олив и пиний - сцены из российского медвежьего сна. Если будет революция - ее герои придут не отсюда. Здесь только черта прибоя, гора Святой Анны, игрушечное кладбище, вилла каторжан, принадлежащая генуэзскому купцу, полустанок, лавочка табачная и лавочка мелочная, отпускаю-щая русским товар в кредит; здесь зеленые склоны гор, кудрявая зелень с вкрапленными в нее домиками - как на открытках. А кипарисы - черными палочками. Красиво, сонно.
В истории революционного движения, которую пишет сьор Паоло, эти мелкие события, конечно, не найдут отражения. Книга разрастается. Начатая с декабристов, она уже доведена до 1905 года. Материал ценнейший - показанья свидетелей, личные воспоминания. Работая в саду, сьор Паоло кладет на книги и на листы рукописи круглые камни, обтесанные морем,- чтобы ветер не наделал беды.
Илья Данилов, старый, подержанный боец, берет билет в Геную и обратно; он не хочет, чтобы его письмо ушло со штемпелем местечка. В Генуе он отправляет его заказным и прячет расписку в бумажник. Возвращаясь, он щупает боковой карман: бумажник на месте.
Иван Иванович и Наташа решили, что весну и лето лучше провести здесь полезно и для ребенка. Но к зиме непременно в Париж.
Было письмо Бодрясина, адресованное Анюте. Очень тепло грустит по Грише, который был славным и честным парнем. Очень рад за Наташу и поздравляет. Спрашивает, приедет ли Анюта в Париж, где и он, Бодрясин, думает жить ближайшей зимой; а сейчас он в Нормандии, в деревушке, работает на французской ферме,- чудесное занятие, и люди хорошие.
Еще было письмо от Катерины Тимофеевны с Первой Мещанской. Отец Яков хворал, но поправился. Кланяется.
Так и жили без календаря. В июне появились светящиеся летающие жучки. В июле гремел оркестр цикад. Розы цвели без всякого ухода - крупные, палевые. Кое-кто приехал - и новые обитатели виллы каторжан не пропускали лунных ночей, чтобы побывать на Санта-Анна, с прива-лом в развалинах церковки. Часто бывал там с ними сьор Паоло, садился на обрыве, болтал ногами и говорил:
- А я тут как дома!
Из событий общего значения можно отметить открытие кафе, почти настоящего кафе, с аперитивами и мороженым, неподалеку от станции. По вечерам (конечно, не поздно) в кафе слышалась музыка: граммофон исполнял веселый марш на слова: "Триполи - прекрасная земля любви!"