У нее получилось, она смогла. Марина, оказавшись в советском Ленинграде, не провалилась. Она сумела перевоплотиться в советскую женщину, не вызывающую подозрения у окружающих. И даже удачно по ленинградским меркам решила жилищный вопрос, перебравшись из общежития в коммуналку. От нее начала поступать информация, конечно, уступающая в значимости донесениям агента «Виконт», но любопытная, часто наводящая на перспективные продолжения. И, конечно, Меландер рассчитывал, что Марина пригодится в будущем. Она и пригодилась…
А Марина сейчас думала о своей работе – о той, официальной. Которую придется бросить, и этого немного жаль.
Марина встроилась в советскую жизнь, став воспитательницей детского очага[23]. С одной стороны, место тихое и от всяких тайн предельно далекое. с другой – перекресток разнообразных новостей.
За детьми наряду с простыми женщинами заходили по вечерам жены военных, жены военспецов, инженеров, совслужащих и партийных работников. Многие женщины заводили разговоры с воспитательницей. Ну как не спросить про своего ребенка! Хорошо ли вел себя, хорошо ли кушал и все такое. Начинались-то разговоры с детей, потом же неизменно переходили на мужей. Редкая жена не упустит случая пожаловаться благодарной слушательнице на своего благоверного, особенно если муж военный и его то и дело посылают в командировки. Или задерживают на заводе на сверхурочную в связи со срочным оборонным заданием. Или грозятся перевести на Урал. Или еще что-то…
Часто и отцы заходили за своими отпрысками. Некоторые из них тоже были не прочь поболтать с молодой, привлекательной воспитательницей – правда, по несколько иным причинам. Вот именно из-за этих игривых разговоров Марину и невзлюбила заведующая, женщина немолодая и вниманием мужчин не избалованная. Одно время Марина беспокоилась, что от избытка злобы заведующая может и донос написать, как принято говорить, куда следует, но обошлось.
Еще немало полезной информации удавалось подчерпнуть из… разговоров детей. «Как же взрослые недооценивают наблюдательность детей, – всегда удивлялась Марина, – и их потрясающую память на все. Да, эти карапузы могут не понять некоторых слов, не проникнуть в суть многих вещей, но они запомнят эти слова, опишут, что увидят их глаза. Опишут своим детским языком, который взрослые склонны пропускать мимо ушей, не снисходя. А зря, товарищи взрослые. И еще детишки донельзя любопытны».
Марина вспомнила, как узнала про тот самый танк, за информацию о котором ее так хвалили:
Между Петей и Лемиром над картонным танком и оловянными солдатиками разгоралась нешуточная ссора.
– Ты не можешь подбить мой танк! – кричал Лемир.
– Я подбил его гранатами, – по голосу Пети Марина поняла, что тот вот-вот бросится Лемира с кулаками.
– Не можешь, не можешь, – твердил Лемир. – Это папин новый танк, а папа говорит, что новый танк ничего не берет. Не берет, не берет! Из пушек не подбить! У буржуев нет таких пушек. И танков таких у них нет.
– Я не буржуй! – взвился обиженный Петя. И вот уже мальчики, сцепившись, катаются по полу.
– А ну-ка, огольцы, в стороны! – раздался над вихрастыми макушками ее разгневанный голос. Но его одного не хватило, и воспитательнице пришлось растаскивать драчунов.
Мальчуганы стали наперебой убеждать Марину Афанасьевну, что «это он первый начал».
– Петя, ты первый бросился, я видела. Так, иди возьми воду и тряпку и протри подоконники. Понял меня?
Надув губы, Петя поволочил ноги к туалету, где под раковиной стояло хорошо известное всем нарушителям цинковое ведро с надписью «Д. Оч. № 8», а на батарее сушилась тряпка.
– Разве так можно, Лемир? – воспитатель присела на корточки и взглянула в глаза второму шалуну.
– А чего он говорит, что папин танк можно подбить?
Отец Лемира работал на Кировском заводе. В конструкторском бюро, как можно было заключить из рассказов мальчика.
– Любой танк можно подбить, Лемир.
– Нельзя, нельзя, папин нельзя, – он расплакался.
– Не реви! – приказала Марина и постучала пальцем по полу. – Если ты мужчина, а не плакса, то научись доказывать свою правоту словами, а не хныканьем.
– Я не плакса. Я мужчина, – Лемир вытер глаза. – Папин танк не подбить. Он придумал который с очень толстой броней, как у слона. Его ни одна буржуйская пушка не пробьет.
– Да ну? – удивилась воспитательница.
– Да. Он очень быстро ездит и везде пройдет. У буржуев нет таких танков. И никогда не будет.
– Ты же, Лемир, сказал, что папа уже полмесяца живет на заводе, а вам с мамой только звонит, и его домой не отпускают, потому что без него заводу не обойтись?
Да, Лемир говорил об этом, из чего Марина тогда заключила, что КБ, скорее всего, временно перевели на казарменное положение. Подобное практиковалось на оборонных заводах, когда требовалось срочно выполнить правительственный заказ.
– Их распустили домой, – Лемир широко улыбнулся, показав, сколько зубов не хватает во рту. Трех.
«Так, так. Казарменное положение для КБ на Кировском закончено. Это может означать, что работа выполнена. И даже не составляет труда догадаться, какая именно работа».
– Вот видишь, какой у тебя папа! А ты дерешься. Извини, Лемирчик, но играть сегодня ты больше не будешь. Не один Петя виноват, ты тоже. Но раз он первый начал, ему более суровое наказание, тебе – помягче.
Марина, взяв Лемира за руку, повела его в учебный уголок. Там стояло десять новеньких парт, их совсем недавно пробил для детского очага папа Ирочки Лахтиной, третий секретарь Сталинского райиспокома. Марина усадила Лемира за одну из них. Сняла с полки альбом и набор цветных карандашей «Буратино».
– Будешь рисовать.
Это для девочки рисование не могло служить наказанием, а для пацаненка сидеть неподвижно – уже это одно невыносимо. Тем более Лемир предлагаемое ему занятие не любил. Но покорно взялся за карандаши.
– А что рисовать?
– А что хочешь. Можешь даже танк. Если хочешь. Работай!
И Марина отошла, уверенная, что именно танк, он и примется изображать. Когда Марина вновь подошла к Лемиру и заглянула ему за плечо, то на альбомном листе увидела почти готовый рисунок. На синей траве с белыми ромашками стоял зеленый однобашенный танк. Рядом выстроился экипаж – пять скелетиков-человечков. На башне танка красным карандашом было выведено «КВ»…
Вот что вспомнила Марина.
Патефон зашуршал, иголка со скрипом съехала с дорожек и запрыгала, ударяясь о бумажный круг с названием песен. Марина встала, чтобы сменить пластинку. Навроцкий проводил ее взглядом.
Девушку Марину придется убрать. Таков приказ, отданный начальником финский разведки полковником Меландером. К приказу прилагалась просьба – сделать ее смерть мгновенной и безболезненной.
– Ты понимаешь, что иначе нельзя? – сказал полковник. – Хуже всего, что она будет знать тебя в лицо. А у тебя впереди большая работа. Что ее возьмут после твоего ухода, можно не сомневаться. С собой ты ее взять не можешь, самой ей не уйти. К тому же, чекисты ее все равно в живых не оставят. А прежде истязают пытками, вытянув из нее все, что она знает. И в первую очередь установят, на какую разведку она работала. Что совсем нежелательно.
Навроцкий понимал правоту полковника. Он и сам не считал смерть безусловным злом. И сейчас смерть спасет Марину от пыток в чекистских застенках…
В дверь постучали. Марина метнула вопросительный взгляд на гостя. Гость кивком разрешил. Пока девушка вставала, шла к двери, отворяла замок, проворачивая в нем длинный ключ, Навроцкий расстегнул помимо уже расстегнутой верхней пуговицы «толстовки» еще две, забросил нога на ногу и развалился на стуле в небрежной позе. Ни дать ни взять – старый бабник, уверенный в очередной победе.
– Мариночка, – уверенно шагнула в комнату, оттесняя девушку, рыжеволосая баба в меховой безрукавке, – ты говорила, у тебя есть запасная игла для примуса… Ой, извини, я не знала, что ты не одна. Здрасьте, товарищ!
Навроцкий кивнул ей, по-советски, по-быдловски не вставая при появлении незнакомой дамы. Его же в свою очередь быстро обежали глазами по видимым частям, цепко фиксируя детали с наблюдательностью опытного агента-нелегала. Теперь понесут информацию на кухню, обсуждать над скворчащими сковородками и булькающими чайниками. Будут обсасывать, что наша-то воспиталка польстилась на старого козла. Ну, он-то, понятно, на что польстился. Вот, мол, до чего одиночество доводит, будут качать головой одни. Другие, помешивая ложкой варево, будут возражать «а может она таких вот и любит, тянет ее к мужикам в возрасте». Третьи предположат «а может, он из начальников, двинет ее опосля выше».
– Иди ко мне, моя радость! – произнес Навроцкий громко, специально для той, кто наверняка приник сейчас к двери дереву в районе замочной скважины.
– Кстати, – добавил он тихо, когда Марина вернулась за стол, – согласно образу мы уже должны перейти на «ты».
– Иди ко мне, моя радость! – произнес Навроцкий громко, специально для той, кто наверняка приник сейчас к двери дереву в районе замочной скважины.
– Кстати, – добавил он тихо, когда Марина вернулась за стол, – согласно образу мы уже должны перейти на «ты».
Налив себе и ей, Навроцкий выпил и сказал:
– Продолжаем вечер. Наш патефон затихнет не скоро. Потом из нашей комнаты будет доноситься странная, неразборчивая звуковая смесь: шарканье мебельных ножек, приглушенный разговор, поскрипывание кроватных пружин. Потом, ближе к ночи или ночью, ты согреешь на примусе воду, принесешь ее в комнату, а я, оставив тебя в комнате, проберусь на кухню, закроюсь там на щеколду и буду долго полоскаться в раковине.
Он обрисовывал сей план действий настолько безучастно, отстранено, по-деловому, что Марине не пришло в голову смущаться, румянец не выступил на ее щеках.
– Где мне ва… тебя положить спать?
– На стульях перебьюсь. Если не возражаешь…
Глава одиннадцатая Вольтер
Дед только что вернулся из Смольного, по пути в свой кабинет он зашел к капитану Шепелеву. Вскочивший рядовой Минаков опрокинул стул. Зная, как тот умеет оглушительно выкрикивать служебное приветствие, старший майор Нетунаев успел до того, как набравший воздух в легкие рядовой даст ему выход, произнести «вольно».
– Где капитан Шепелев?
– Там, – рядовой вытянул руку в направлении соседней комнаты.
– Сидишь? Отдыхаешь? – сказал Дед, закрыв за собой дверь. Сказал, не скрывая раздражения и недовольства.
Капитан поднялся со стула.
– К сожалению, некуда пока бежать. А куда бегал – все впустую. Что сейчас поступает, не нуждается в проверке – это ясно даже из этой комнаты.
Дед опустился на стул, на котором обычно сидел лейтенант Гвазава. Достал пачку «Казбека».
– Подражаешь тому буржуазному сыщику, который расследовал, не выходя из кабинета? Как его там звали…
Дед, еще не прикурив, надорвал зачем-то зубами папиросный мундштук, потом запихнул папиросу обратно в пачку.
– Не могу уже курить, вся дыхалка и так табачиной забита. Ты знаешь, капитан, что началось?!
– Догадываюсь, – ответил Шепелев. – Что и должно было начаться. О чем я и говорил сегодня утром.
– Какой ты у нас умный! Что ж ты никого не поймал! Почему не смог задержать диверсанта живьем! Двух людей погубил!! А где ты сам был?! В кабинете просиживал! – Дед бил в незащищенное место, он был прав, возразить ему было нечего. – Все приведений ловишь?! Где они твои приведения?!
– Здесь, – Шепелев продолжал стоять, перекатывая в ладонях бензиновую зажигалку. – И ты видишь, что подтверждаются мои слова.
– А, может, уже подтвердились? Или покушение на убийство секретаря райкома – пустяк и твоего внимания не стоит, как и диверсия на «Красной заре»?!
– Нет.
– Нет?!
– Нет. Худшее впереди.
– Худшее уже началось, капитан. Если нас с тобой не расстреляют завтра, то, можно сказать, нам повезет. А стрельнут – будут правы.
– Но до этого я должен успеть выявить замысел врага, – капитан наконец сел.
– Успеть он хочет, – проворчал Дед. Раз он перешел на ворчание, значит, гнев, принесенный им с собою, пошел на убыль. – Ну, допустим, ты прав. И что с того? На что ты надеешься?
– На то, что врагом приведен в действие разветвленный механизм, задействовано много людей. – Легкие капитана в отличие от старшего майора еще были способны принимать табачный дым, капитан закурил. – И не могут они действовать безошибочно, не могут не задеть одну из жил, натянутых мною в этом городе. Когда-то где-то должен звякнуть сигнальный колокольчик. Вот я и надеюсь его расслышать. В конечном счете, надеюсь на ночные рейды. Правда, на них меньше всего.
– Красиво говоришь. Прям оратор на трибуне, – с момента последнего разговора Дед осунулся, потемнел лицом. Похоже, не осталось в нем сил даже на продолжительный гнев. – Колокола уже звонят, а не колокольчики. Если б ты слышал, какой крик стоял в Смольном. Что там творилось! Товарищ Жданов отбил кулак о мебель. А если б я вдруг встал и слово в слово повторил твою ахинею, – Деду вдруг самому стало смешно, – я бы сейчас точно ехал в желтый дом, а не выслушивал бы басни о привидениях. Партия дала нам сутки, капитан. Чтобы вырвать с корнем заразу, которая посмела высунуть голову. Заговор врагов, устроивших взрывы и убийства, должен быть раскрыт.
Дед замолчал. Молчал и капитан, докуривая папиросу. Потом Шепелев спросил:
– Могу я рассчитывать на десять групп и десять машин на ночь?
Дед внимательно посмотрел на подчиненного, вздохнул и ответил:
– Получишь. Ну, ладно, капитан, если допустить, что ты прав… Какого рода операция готовится? Диверсия, покушение, кража секретных документов, что?
– Не знаю, – не стал врать Шепелев.
– А попробовать определить место проведения врагом акции?
– Сходу могу назвать сотню возможных мест, одно другого лучше.
– М-да, – Дед покачал головой, – Комиссар госбезопасности второго ранга уже отдал приказ. Половина личного состава будет брошена на усиление охраны объектов и отдельных лиц по особому списку. Может, удастся предотвратить…
– А я думаю, это учтено врагом. И он как-то хочет это использовать. Тут у меня появились кое-какие соображения…
В дверь постучали.
– Да! – отозвался капитан.
В дверь заглянул рядовой Минаков:
– Товарищ старший майор, разрешите обратиться к товарищу капитану?
Нетунаев махнул рукой «обращайся».
– Товарищ капитан, там по аппарату… Ничего не передали. Сказали кого-нибудь из командиров. Назвались… – Минаков опустил глаза на ежедневник, который держал в руках, – Вальтером…
Через несколько минут, когда капитан Шепелев вернулся в комнату, старшему майору Нетунаеву достаточно было увидеть ожившие глаза капитана, чтобы понять – телефонный звонок принес след.
– Этого я и ждал, – сказал Шепелев, в голосе его слышалось охотничье нетерпение, – они ж не боги, чтоб парить над землей, совсем уж ее не касаясь…
Рядовой Минаков напутал. Оперативный псевдоним позвонившего произносился не «Вальтер», а «Вольтер». Человек сам себе его выбрал. Наверное, потому, что работал он по поэтической линии. Более чем просто работал – преуспевал. Его стихи печатали на передовицах, песни на его стихи исполнялись с эстрады, на демонстрациях, в кинематографе перед сеансами и по радиотрансляции. «Вольтер» вел публичную жизнь, полную ресторанов, домашних и дачных застолий, ялтинских санаториев, красивых женщин и новых знакомств. Обилие знакомств его и погубило. Кто-то вспомнил, что поэт был некогда близок с семьей одного репрессированного маршала и поставил в известность органы. Капитан Шепелев, которому поручили это дело, подозревал, что материал о дружбе с семьей маршала всплыл не сегодня. Но до поры до времени на этот фактик из жизни поэта, имевшего влиятельных покровителей, закрывали глаза. Припомнили, конечно, не случайно. Предположительно, поэт, слишком вольничавший с замужними женами, насолил очень серьезному человеку, мнения и пожелания которого были более чем весомы. Так появилась папка с делом поэта, куда сразу же добавились разные мелкие губительные для легкомысленного сочинителя подробности. Например, во время застолий он любил исполнять переложение известной песни, имитируя Утесовский голос:
За одну такую песенку, в которой содержится издевка над советским строем, можно уже было привлекать. И подобного набралось немало. Папку вручил Шепелеву майор Алянчиков с просьбой расследование не затягивать.
Поэт сам помог ускорить расследование тем, что сходу чистосердечно признался в сотрудничестве с вражеской разведкой. И это оказалось сущей правдой.
Выяснилось, что денежные аппетиты будущего «Вольтера» значительно превышали его доход. На этой слабости его и взяли. Классически опутали долгами, зависимостями и компрометирующими материалами, а взамен возможным неприятностям предложили неплохо оплачиваемое сотрудничество. «Вам всего-то и придется внимательно слушать и запоминать, что говорят в тех домах, где вы бываете. Больше ничего от вас не потребуется», – пообещали ему. И поэт стал работать на разведку, как ему намекнули, на английскую. Впрочем, поэт никогда всерьез не задавался вопросом, куда уходит его информация. Зато заинтересовало это капитана Шепелева, когда он выслушивал у себя в кабинете поток откровений популярного сочинителя, прерываемых всхлипами и мольбами о пощаде.