наш сегодняшний день -
вершина страшного древа,
его последняя, уродливая ветвь:
в окружении хаоса,
непорочности и безопорности,
в колебании сфер.
Угроза падения
над каждой минутой и мил
лиметром.
И только абсолютный мрак,
тот, что чернее космической
бездны,
только он прочен,
он земной,
ощущаемый -
человеческая перегородка,
ощущение третьей границы.
Сентябрь, 1986. Вильнюс -
Минск -- Бобруйск.
x x x
Кончается январь. Внезапный дождь
неспешно лижет улицы Бобруйска.
Его безумный сгусток - ветер-вождь
качает телом деревце до хруста.
Кому не веришь - верить не стремись.
И я с утра, поправив одеяло,
иду назад, когда не в силах ввысь,
иду вперед или куда попало.
Себя мне мыслью в день не оторвать
от вязкой и набухшей этой почвы;
моя меня не поглотит кровать,
и не сорвать мне этой оболочки.
Не скроюсь я внутри тоски ночной.
Подъемный кран, каким окно поддето,
меня найдет и вытащит на злой,
шершавый сумрак утреннего света.
Не стоит заставлять себя рыгать
своим безверием - и скользким, и когтистым,
глазами поворачивать на "пять"
и каяться во всем, что не свершил я.
Не запереть в горчащий мох путей,
всего - как лед - не запереть в пустыне,
где солнце и жара, где среди дней
горячий пар в бескрайнем небе стынет.
Снег рыхл, как свет. Конфетами во рту
устало тает ледяная корка.
И всюду видишь только суету,
и смотришь слепо, слепо, хоть и зорко.
Бобруйский ветер длится целый год.
Век на исходе. Прошлое в расчете.
И отражает отдаленье свод
конца судьбы, конца в седьмой субботе.
1986 г. БОБРУЙСК
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
1
В квартире, где жила моя душа,
остались только стены. Стены, окна...
Все скомкано, все собрано в волокна,
и даже мысль немеет, не шурша.
Алеют пятисвечники распада,
звенят в квартирном слепке голоса.
И рдеют замороженно каскады
нелепости, безликой, как коса.
Нет, не отъезд маячит. Это смерть
стоит с полураскрытыми глазами,
встречая отъезжающих цветами,
как небо, черными, как эта круговерть.
Бумаги на полу-обрывки мыслей,
подвязки слез, разрезанных ножом,
и воздух этот гуще и слоистей,
как будто это ночью, а не днем.
Распотрашен я этой силой злой,
и силой т о й притянут, как магнитом,
к орбите расстояний, что, как сито
просеивает нужных ей сквозь зной.
В награду мне за то, что я сумел
осилить монстра голыми руками,
грозят изгнанием, которое - предел
и за которым все, что будет с нами.
И в окнах одиноких, без гардин,
стоит моя судьба перед ответом,
слепив из отражений половин
пустой зрачек с оставшимся в нем светом.
Апрель, 1991. БОБРУЙСК
2
Из странной и немыслимой страны
я взял с собой одни воспоминанья,
которые, как знаки препинанья,
мне навсегда, пожизненно даны.
Не я: какой-то сгусток смог живым
уйти из этой страшной, небывалой
империи, что таяла, как дым,
но в дым сама никак не превращалась.
Не знаю, есть ли то, что было "я",
и где теперь мое родное "эго",
но, если есть, то только там, где не был
три года тот, кто мной был по края.
Но нет меня. А есть скрижали дней,
в которых код, затертый под ладони,
и даже десять тысяч благовоний
не истребят его - угрозу для ноздрей.
И этот запах с детства был со мной:
предчувствий запах, запах разлоденья;
он выдавал меня, вскрывал мои движенья
и не давал мне слиться он с толпой.
И вот - теперь - стою я на земле,
хранящей декодированья свиток,
но веет смертью из глазниц попыток
прочтения того, что спит во мгле.
Как два конца нельзя соединить
нечеловеческой, холодно-жуткой сути
из двух вселенных, так и наложить
сей град на тот, куда мне не вернуться.
Но странствий звенья не завершены:
во снах моих и наяву мне снится
гостиница, фонарь и пол-луны,
и чья-то, в ночи спящая, столица.
Туда мне суждлено перенестись
поближе к Космосу, поближе к звездам синим,
где есть какой-то невесомый иней,
что может мне еще помочь спастись.
Но что за ним - то скрыто от меня,
хоть судьбы стран я знаю и народов,
и я прошу у света, у природы,
чтоб берегли меня, лелея и храня.
1993, ИЕРУСАЛИМ.
3
Все, что было тобой, достается червям,
достается распаду, зловонному тленью;
и ему предназначен не только ты сам,
но и мысли твои, и твое вдохновенье.
В оболочку судьбы никогда не упасть
воспаленным рассудком, забыв о грядущем.
И, как нищему этого не миновать,
так и тем, что богат, как никто из живущих.
Почему же так давит богач бедняка,
для чего уже продано все, без остатка:
все равно эта спесь, это зло лишь пока,
все равно вам от смерти не скрыться за взяткой...
Если там, за порогом, не воля твоя,
но, как сон, чьи-то тени и буквы мелькают,
так зачем чьи-то жизни, как гвозди вбивать
в то, что там, за порогом, душа не узнает?
Есть волшебная связь расстояний-времен,
есть непознанный смысл между жизнью и смертью;
он сквозит иногда со страниц и знамен,
он звучит иногда в обезглавленном сердце.
Есть два способа жить, есть два способа быть
в этом мире нелепостей: жить без остатка
или злом многокрасочным быть: то есть, жить,
попирая других, выпадая осадком...
Способ жить для тебя выбирает Судьба;
от рождения - быть подлецом иль героем,
но спокойствия в мир не несет их борьба,
хоть и жизни закон постигается с боем.
Как столетья у зданий смывают с лица
их глаза ( только остов стоит безучастно ),
так смывает тебя, обнажая Творца,
что стоит за тобой, но тебе не подвластный...
НОЯБРЬ, 1994, ИЕРУСАЛИМ - ЯНВАРЬ, 1995, МОНРЕАЛЬ.
ЕЩЕ НОЧЬ
Невидимая, скрытая мягкими изгибами ткани, темнотой очертаний, сливающаяся с фоном (действительно ли она существует? ).
Грузная и неподвижная, со спицами в угадываемых руках, она застыла глыбой в окне печали.
Позолоченные спицы отдельно от рук вяжут незримую связь обреченных на то же инстинктов.
Капли распада в глазах блестят слезами на черных веках.
И румяна слов крысиным пометом - отметины на ее лице.
А, если нет у нее лица, - истлевшие травы пучками сплетений, веками наметят контуры ее форм;
и только блеск спиц среди неподвижной черноты вуалей выдает движение нереальной жизни на игрушечных склонах гор с игрушечным серпантином.
Сентябрь, 1986. БОБРУЙСК.
ПРЕДМЕСТЬЕ
С Елисейских полей уезжая, спустившись под землю,
этот импульс кровавый под веки набухшие глаз
уходил, исчезая, но свет не стирая с подушек,
уходил, оставляя все то же в привычном строю.
" Так не может быть, так не бывает! "
- Но двоичность стоит очевидностью старых домов.
Блеск асфальта намокшего тускло ее отражает
под лучем пустоты обнаженного неба высот.
И зажат в кулаке тихий вскрик беззащитных предместий
за окном пусть чужим, но знакомым по тысячам снов,
и предчувствие - импульс, как жилка, пульсирует кровью
и реальностью смерти - как небо пульсирует днем.
ФЕВРАЛЬ, 1989. ПАРИЖ
COPYRIGHTS BY LEV GUNIN АВТОРСКИЕ ПРАВА ОСТАЮТСЯ ЗА ЛЬВОМ ГУНИНЫМ
ЭСТАМПЫ
ЛЕВ ГУНИН
Подражание Моисею Аксельроду
1
Оплыло сердце, как свеча под утро.
Из-под ребра не вылущены тени
страстей-стилетов. Радостно кому-то,
что в душах отпечатаны колени.
Да, мой палач: колено - это горло
терпения, что так неумолимо,
А в чьих-то душах застревают сверла
и пули пролетают только мимо.
И лезвие в зазубринах коснется
нежнейшей плоти шеи и колена,
и в счете этом кто-нибудь собьется,
и в кубках желтых часть тебя священна.
Моя душа - как тонкий детский мячик,
она подскочит - в уголок забьется,
но, если ей так не хватает вмятин,
то, значит, жизнь еще не повернется.
А в синих окнах белые матроны,
и день свой палец окунает в охру,
и в толстых лужах плавают балконы,
и кружева накидок черных мокнут...
ОКТЯБРЬ, 1983. БРЕСТ - БОБРУЙСК
СЧИТАЛКА
Рев самолета. День. Синей машины тень. Встали дорогой львы. Лица твердят: "Увы".
Есть на траве трава. В мареве красных два. Белый халат. Колпак. Рамка тебе не враг.
Серый приемник. Руль. Звуки речей, как нуль. Синий капот. И герб. Молот на нем и серп.
Падают вниз два льва. Снова "один" - трава. Глаз разряжен и пуст. Слышится кости хруст.
Ветер гранит стекло. В мире бессмертно зло. Слово как камень: "Есть! " В цифрах вам будет месть!..
Январь, 1986.
* из книги "СОПРЕДЕЛЬНОСТИ" *
МИССИЯ
моей жене Алле Сквозь дебри страха и чащобы зол я прорывался, становясь похожим на тех, кто в этих дебрях жизнь провел.
Моя пятнистой становилась кожа, и панцирь, весь зловонный, покрывал мне тело, для которого был - ложе.
Моя пятнистой становилась кожа, и панцирь, весь зловонный, покрывал мне тело, для которого был - ложе.
И вот я здесь. Я много повидал, но даже здесь угольями теплится под серым пеплом то, что как обвал.
Я в крепости своей, среди начал совсем других; но почему мне снится чужой район - и рельсы, и вокзал,
и улицы кусок, и эти лица с печатью силы злой, и в их глазах ветвятся змеи, как мой дух ветвится?
На насыпь что-то поднимает в снах мои глаза, и где-то поезд мчится; хочу бежать - но гири на ногах...
Глаза открою - тишина. И длится спокойный ход тугих минут: везде, и преданность знакомая разлита
тут в воздухе самом, и страх в узде тяжелых камней разума, и руки уверенно молчат в родной среде...
Во всех предметах дремлет смысл поруки за всех, и каждый защитит других не по закону, а по духу. Звуки
привычные - как стражи, и для них не существует грубости тяжелой приниженных звучаний тех, чужих...
Я смыл с себя остатки грязи той, налипшей среди вылазки успешной в чудовищный и жуткий мир иной.
Но в забытьи буравы сверлят мозг, и ужас силы мощной, неподвластной связует, как приснившийся мне мост где поезда сквозь плоть мою, - с опасным и темным чем-то, и побег не прост.
Такой: тупой и весь клыкастый вал связует с тем, откуда правит гадость, и где насильем стал на пьетдестал всесильный дьявол власти, чей осадок на зданиях-деревьях, на телах.
И перед этим, крепости воздвигшим до облаков, железным царсвом тех, мирок мой беззащитен, и с настигшим его жезлом он в споре преломится: стотонной силой сломанный лемех!
Но, в землю опуская, где есть камни, свой плуг, я, все же, пашню проводил, и та случайность, что тонка, дала мне защиты среди зла, где я ходил так долго невредимым и отважным.
И - пусть объятый страхом и тоской под окнами свирепых цитаделей я совершал намеченный путь свой, я невредим, я доходил до цели, немыслимо усталый, но живой.
1986, ВАРШАВА - ВЕНА.
x x x
Завершая бессонные - сонные бдения, продолженьем "вчера" там, где нет продолжения, из потрепанной дали блистая подмышками, переплетом сухим и портфельными книжками, возникает рассвет - и окно из предместия, что заклеено снизу газетой "Известия", возникает подъезд с характернейшей лестницей и резьбой плинтусов - парапета наместницей, и широким двором...
За дощатыми ставнями спит в соседнем окне аппликация с фавнами, спит квартал, спит еще - за минуту до выстрела. Но уже не проснется.
И сонные бдения, выливаясь за брег и за чашу терпения, исчезают во тьме - за закрытыми веками, за пустой чернотой в этом городе с вехами этой бывшей любви, это радости-горести на просторах уменьшенной до невозможности этой бывшей страны, знаком силы и слабости застарелых амеб...
И от привкуса сладости что-то тает во рту. Тихо тают мгновения, не очнувшись опять, не влюбив завершения в красно-белый туман, в сине-красные бдения. 1 марта, 1994. Тель-Авив.
x x x
Ее глаза беременны тоской.
и взгляд зрачков тяжелых остановит
лишь только скульптор ледяной рукой.
Но нет его. И рот округлый ловит
прикосновенья. И царит покой
в трех комнатах больших у изголовий.
В одной лениво тикают часы.
И локоть так округло свешен с ложа...
Но - словно нож - из тени полосы,
так продолжаем бледно-белой кожей
коровий взгляд. И двух ладоней тяжесть,
и двух рассветов общая гряда...
НОЯБРЬ, 1991. ПЕТАХ-ТИКВА. (ИЗРАИЛЬ).
x x x
Тяжесть бездонна. Как счастье без дна.
В голову вбита трущоб тишина.
Кто-то жестокий сидит у окна.
Лица прохожих забыто-длинны.
Черпают влагу и у тишины.
Длинные пальцы за ухом видны.
Капают черным минуты в окно.
Все, что здесь всплыло, не растворено
в охре сознания - как и вино!
АПРЕЛЬ, 1994. ТЕЛЬ-АВИВ.
x x x
Изнеженная гроздь бокала,
обернутая в грань стекла,
уста сухие увлажняла
и утешала, как могла.
И в тайной связи поколений,
что сквозь вино вливалась в мир,
не просто пробуждался гений,
вкусив волшебный элексир,
Не только расплетались косы
в нем заколдованных времен,
но снова колосились росы
и жизнь являлась не как сон...
За грань загадочной улыбки,
что из себя перетекла,
косые уходили скрипки
и ветер за предел стекла.
И время снова становилось
на цыпочки, и поцелуй
оно печатью длило, длило
под эти звуки винных струй.
ФЕВРАЛЬ-МАРТ, 1994. Петах-Тиква - Тель-Авив
НОЧЬЮ
С придыханием, смерти подобным, шепчет Полночь в намокшее ухо, и колени касаются слуха Тишины - протяженной, безнебной.
Рассекает задумчивый мальчик образ комнаты этой в сознаньи ту черту за невидимой гранью, тот пассаж, где есть жилка-фонтанчик.
Потолок нависает так низко, будто лоб он мой собственный; это как-то вскользь разделяет два света, два огня на стекле водянистом.
Два лица существуют раздельно в одномерном холсте потолочном: как два имени разнопредельных на минуту притянуты Ночью.
Губы, их называя, немеют, холодеют, сводимые страхом. Только "Жизнь" отзывается крахом, когда "Смерть" только венчиком рдеет.
Из двоичности, тайно сквозящей, из причины возносятся нежно две свечи в пустоте холодящей, два начала в пустыне безбрежной.
Но граница, что не существует, в мире том, в мире этомпредельна. А другая, что тамне волнует, тут - различие и сопредельность.
Ветер гонит обрывки забвенья, ветер сумерков, ветер ненастья. И в ночи холодеют колени тишины, погруженной в запястья.
За окном холодеют проспекты. Лбы домов в звуках слабых и в точках, и, пронзенные уличным светом. гулким смехом бессонным хохочут...
ФЕВРАЛЬ, 1994. МОНРЕАЛЬ
КВАРТЕТ
(ПОДРАЖАНИЕ ЛЮБИТЕЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ)
Дружной толпой они что-то в ночи совершали. Мяли матрацы, ворочались, громко стонали. К спинам от пота слегка прилипали простынки. Дико скрипели кроватей высокие спинки.
Шумно дыхание теплой волной вылетало, каждое тело ложилось, садилось, вставало. Громкие фразы, как дробь, разлетались по стенам. Влажно блестела в оскале губ слюнная пена.
Коротко слали друг другу простые приказы: "Вот ты наверх", или "Хватит, меняемся", "Быстро и сразу!.. ". Альт и сопрано без умолку все говорили, часто пищали и тихо друг друга хвалили.
Тенор бубнил, словно твердо избрал остинато, бас торопил, будто все порывался куда-то. Были вульгарны сквозь зубы стрелявшие вскрики. Альт и сопрано моментами пели, как скрипки. Влажно блестели лучи электрической лампы.
Что-то алело внизу в виде скошенной рампы. Тихо курился из мрамора дым сигаретный, были разбросаны по полу горстью конфеты.
Шторы задернуты. Бронзовый бюстик на полке влево бросает огромную тень. Три заколки вместе валяются с краю ковра сиротливо, тень от пальто их собой прикрывает стыдливо.
Кончен концерт. Всем квартетом встают, собираясь. Черные "Волги " к подъезду внизу подъезжают. В них увезут себя в облаке только мужчины. Двое - сопрано и альт - снова лягут на спину. Трогая груди и крылья ноздрей раздувая, будут лежать, все подробности вслух вспоминая.
Тенор и бассреди лестниц, в костюмах, коврами будут ступать, ощущая тепло животами. Будут идти, сознавая, что сделано что-то, что позволяет им жить с ощущеньем комформта.
Коже их туфель удобеых потеть не пристало. Но на одной неопознанно капля застряла, вместо того, чтобы лоб был в пупырежках белых... Черная кожа одной только каплей вспотела.
Но, утопая в ворсистости мягкой подошвой, туфля для капли являлась огромною ложкой. Три волоска эту каплю с подошвы смахнули точно тогда, когда тенор уселся на стуле.
Пальчики бегали врозь секретарь-машинистки. Трубку кололи насквозь однотонные писки. Тенор и бас обрели себе новых партнеров, тщательно их отбирая для сольного хора.
НОЯБРЬ, 1986. МИНСК - БОБРУЙСК.
COPYWRIGHTS (c) BY LEV GUNIN
x x x
Тысячи многих исчезают в толпах. Тысячи многих выходят из толп. Следы ног на черном тротуаре не оставят следа, как мел на доске, вытираемой тряпкой.
Так грифельная доска наших глаз вытираема чувством, и забвение - тряпка вечности - напряженно водит по зрачкам людей. И только во сне (слышите? ) только во сне пробуждаются люди и видят: знакомые лица, и зеркала, и окна. Зеркала, в которых сами они, а с ними тени забытых подошв на подушках зрачков, лопнувших кроваво памятью, которую лучше не пробуждать. Но ведь она - память! ВСЕ АВТОРСКИЕ ПРАВА (С) ПРИНАДЛЕЖАТ ЛЬВУ ГУНИНУ COPYRIGHTS (C) BY LEV GUNIN
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
Черные полосы на белом снегу;
это тени от твоих мыслей;
давай я тебе помогу:
лыжный ботинок (а снег слоистей)
надену тебе на бегу.
На снегу - тени от листьев.
Пальмовый зной укрывается сном кипарисов.
Пальмы на террасах, в горшочках; пальмы ресторанов, среди зеркал.
Посмотри же назад - провал.
Только шлейф за платьем бежал.
Тонкое платье - красное в нем и голубое.
За рулем твоего автомобиля, перетянутого ремешками вокруг,