Тиреллу пришлось схватить Ричарда, который готов был кинуться даже в гудящую пасть камина за вожделенной бумагой. На нем начала тлеть рубаха, задымились волосы. Герцогиня с криком стала сбивать с его рукава огонь. Но боль уже отрезвила Дика, хотя он все еще не терял отчаянной надежды достать таинственный документ, имеющий такое влияние на короля и королеву. Он принялся расшвыривать поленья, разгребать угли. Вспыхнула бархатная портьера от далеко откатившейся головни. Форест едва успел сорвать и затоптать ее. В воздухе повис запах гари. Стал тлеть и ковер на полу, но, к счастью, в комнате еще было достаточно ваз с цветами, и Тирелл с Форестом залили огонь.
Ричард же был словно в припадке безумия. То, что он извлек из огня, уже ни на что не было похоже. Хрупкий черно-сизый клочок, на котором можно было разобрать только одно слово. Имя – «Элеонора».
Ричард опустился на пол, тупо глядя в это ничего не говорящее ему слово.
Джеймс же думал лишь о том, какова будет ярость герцога, когда он окончательно очнется. Но в этот миг он услышал шум в глубине переходов, и вскоре за дверью раздались тяжелые шаги и громкий голос именем короля потребовал отпереть.
Сесилию Йоркскую в тот же вечер отвезли в Вестминстер, а на другой день Ричард имел крайне тягостное свидание с братом. Эдуард так бушевал, что с ним сделался припадок и пришлось вызвать лекаря и пускать кровь. И лишь когда он ослаб от потери крови, Ричард позволил себе немного отыграться.
– Ты, Нэд, привык, чтобы кто-то делал за тебя всю грязную работу. И сейчас ты должен не метать громы, а благодарить меня. Ведь этот пресловутый документ сгорел и теперь Джордж не представляет для тебя никакой опасности. Наконец ты можешь предать его суду, не опасаясь шантажа!
И действительно, спустя несколько дней состоялся суд над герцогом Кларенсом, и Ричард был приглашен на судебное заседание. Это означало одно: король простил младшего брата. При встрече Эдуард был даже любезен с Ричардом, а поскольку король скорее был прямолинеен, чем скрытен, Ричард понял, что Нэд, как всегда, решил воспользоваться чужими трудами. Однако сам Ричард был мрачен и раздражен. «Видимо, я упустил единственный шанс оказать на него влияние. И если Джордж так долго оказывал давление на брата, значит, в этом проклятом документе было нечто такое, что могло поставить на колени и короля, и Элизабет, и всю ее родню».
Ричард почти без интереса наблюдал за крикливыми выпадами Джорджа, который, поняв, что больше нечем защищаться, вел себя совсем по-хамски. Он поминутно клялся на Библии, говоря, будто ему ведомо, что оба брата только и ждут его смерти, они хотят его отравить, клевещут на него, чтобы отнять земли Уорвика. Наконец он опять заявил, что имеет больше прав на корону, и судебное заседание закончилось скандалом, когда король до последнего хранивший хладнокровие, накинулся с кулаками на брата.
После этого инцидента королю стало так плохо, что вновь пришлось прибегать к услугам лекарей.
«Сколько он еще протянет?» – прикидывал Глостер, снова и снова вспоминая, с какой уверенностью Джордж твердил, что после Эдуарда только он один имеет права на корону. Но отчего при этом он забывал о законных сыновьях Эдуарда? Нет, тут что-то явно было. Ведь не зря же так опасался Джорджа старший брат. Дьявол! Знать бы хоть строчку из документа, сгоревшего в его собственном камине! И что это за таинственность вокруг некоего аббата из города Бат, которого так охраняют люди короля?
Наступили рождественские праздники. Ричард стал подумывать об отъезде. У него ведь было еще дело – следовало завершить приручение Анны Невиль, этой дикой кошки, которая еще не знала, что на их с Ричардом брак уже дано высочайшее разрешение. А здесь… Ричард не сомневался, что Джордж проиграл и не сегодня-завтра его кудрявая голова скатится с плахи. И потому он был так удивлен, когда его опять тайно навестила королева.
Ричард уже готовился к отъезду и встретил ее не слишком любезно.
– Что вам надо, Лиз?
Не так давно она запретила ему так называть себя, однако на сей раз словно не придала этому значения.
– Ричард, мне нужна твоя помощь. Видишь ли… – Элизабет странно мялась. – Дело в том, что Эдуард никогда не доведет дело с Джорджем до казни.
Ричарду даже показалось, что он ослышался. Приговор был уже произнесен, все пэры высказались за смертную казнь, а Эдуард… Но ведь Эдуард и впрямь все никак не решится назвать день казни!
Видя его замешательство, Элизабет в своей обычной неторопливой манере поведала о том, что давно поняла: последнего решительного удара брату Эдуард не нанесет. Он может разорить его, унизить, заточить в тюрьму, но никогда не лишит жизни.
Когда королева умолкла, они с Ричардом долго глядели друг на друга. Оба были заинтересованы в смерти Джорджа, и это делало их союзниками.
– Я никогда не поверю, – начал Глостер, – чтобы такая умная женщина, как ты, Лиз, не смогла уговорить Эдуарда.
Она медленно вздохнула.
– Есть вещи, в которых я бессильна. Это когда речь идет о вашей семье, Ричард. Вы – Плантагенеты. И ты, и твоя мать значите для Эдуарда гораздо больше, чем я.
Ричард машинально поиграл рукоятью кинжала на поясе.
– Как я понял из твоих слов, Сесилия Йоркская просила сына о своем любимчике?
– Да. Она, по сути, не вставала с колен, хотя я еще раньше поняла, что Нэд пощадит Джорджа. Эта ваша нелепая поговорка: «Йорк никогда не пойдет против Йорка»…
На ее лице отразилась досада, но Ричард усмехнулся.
– Что касается меня, то я не нахожу ее такой уж нелепой. Однако в одном ты права, Лиз: если Эдуард решил пощадить брата – он это сделает.
Последнюю фразу Ричард произнес самым бесцветным тоном. А через миг уже улыбался.
– Ты права, Лиз, что вновь обращаешься ко мне за помощью. К тому же разве я не говорил, что ты первая сообщишь мне, если моей невесте все-таки вернут ее солсберийское наследство?
Элизабет согласно кивнула.
– Вы опять становитесь, Дик, моим bono socio[15]. Как я могу отказать вам в такой мелочи?
Она долго и напряженно смотрела на него. Наконец он сказал:
– Вы можете устроить так, чтобы мои люди были назначены стражниками в Тауэре?
Тонкие крылья ее носа нервно дрогнули, но больше ничто не выдало того, что королева поняла его замысел. Элизабет осознавала, что, если Джорджа не станет, Ричард будет вторым человеком в королевстве с огромной властью! Однако гораздо больше ей необходимо было уничтожить того, кто знал их с Эдуардом тайну. И она опять согласно кивнула.
На следующий день, отправляясь в путь, Ричард отдал Джеймсу Тиреллу и его людям кое-какие распоряжения и свел их с людьми королевы. После этого у него в Лондоне больше не оставалось дел. Его тянуло на Север. Его ждала… Он усмехнулся, вспомнив свою невесту. Которая еще не знает, что попалась.
Уже отъезжая, на склоне Хемстедского холма Ричард приостановил коня. Его отряд, повозки, вьючные животные не спеша взбирались на дорогу, ведущую к северным графствам. Удерживая у горла срываемый ветром капюшон, Ричард смотрел на оставшиеся позади башни и шпили Лондона – туда, где за серебристой гладью Темзы мрачно высились старинные башни Тауэра. Там теперь пребывал в заключении герцог Кларенс. Пока пребывал. Ибо Ричард был уверен в своих людях. Они сделают все как полагается.
2 Сент-Мартин Ле-Гран
Этот февраль так походил на весну!.. В один из дней, словно по волшебству, улеглись бесконечные, непрекращающиеся по полгода ветры Йоркшира, выглянуло солнце и пригрело так, что вскоре сошел снег и лесистые взгорья Литтондейла зазеленели, а пастухи погнали на дальние пастбища овец. На склонах запестрели первые цветы, порой слышались нежное блеяние ягнят да тонкая песня дрозда. Все говорило о весне…
Тем не менее вода в ручье у подножия склона, на котором белели старые стены монастыря Сент-Мартин Ле-Гран, все еще оставалась ледяной, и, когда две женщины, полоскавшие белье на деревянных мостках, сложили его в тележку, руки у них так ломило, что несколько минут они усиленно растирали их овечьим салом, чтобы кожа не растрескалась до крови.
Одна из двух прачек, полная и румяная, была в черном одеянии монахинь-бенедиктинок, с длинным покрывалом поверх светлого наплечника. Другая, повыше и хрупкая, как подросток, носила темно-коричневый грубый наряд послушницы, перетянутый в талии плетеным ремешком. Ее черное траурное покрывало плотно охватывало лицо со сливочно-матовой кожей и удлиненными изумрудно-зелеными, прозрачными, словно виноградины, глазами.
Монахиня украдкой поглядывала на свою спутницу. Та смотрела на противоположный склон, где среди нежной травы сквозь тонкий слой дерна проступали каменистые осыпи со скальными обломками. В солнечных лучах они отливали синим и серым. Оттуда долетало пение птиц, и там же, среди камней, бегали и играли ребятишки. Огромный серый пес заливался лаем, гулким эхом разлетавшимся по долине. Он прыгал, пытаясь отобрать у детей большой клубок шерсти, которым они перебрасывались.
Наблюдавшая за ними послушница улыбнулась. Ее нежное лицо тотчас приобрело удивительное очарование. Ресницы затрепетали, как крылья бабочки, ослепительно сверкнул ровный ряд белых жемчужных зубов. Монахиня рядом так и застыла, ухватившись за край тележки. Улыбка ее спутницы излучала тепло и доброту. А ведь было время, когда в монастыре Сент-Мартин Ле-Гран считали, что эта женщина навсегда забыла, что такое улыбка.
– Идемте, леди Анна.
Они принялись толкать вверх по склону тележку, полную мокрого белья. Ее колеса, вырубленные из цельного дерева, жалобно скрипели и то и дело застревали между плоскими камнями.
– Не понимаю, – вдруг сказала та, которую звали леди Анна, с трудом переводя дыхание. – Не понимаю, зачем нужно тащить все это наверх, на монастырский двор. Вы ведь согласны, сестра Агата, что если бы мы развесили простыни прямо на берегу ручья, то на ветру они просушились бы гораздо быстрее, чем в закоулках между стен.
Толстая монахиня, отдуваясь, продолжала толкать тележку.
– Наказ матушки Эвлалии. Вот если бы вы раньше сказали ей это, леди Анна, она бы вас послушала.
Ответа не последовало. Сестра Агата покосилась на свою спутницу. Всем было известно, что настоятельница и слова не смеет сказать наперекор этой прекрасной даме, которая, хоть и носит грубую одежду послушницы, находится под покровительством самого герцога Глостера. Впрочем, леди Анна почти никогда не пользуется этой своей властью. Странная дама, более чем странная!
Они почти уже достигли стены. Главный вход в обитель был с другой стороны, у дороги, а к ручью вела маленькая калитка, в которую приходилось протискиваться, сгибаясь едва ли не пополам. Теперь леди Анна шла первой, волоча за собой тележку, да, видно, утомленная подъемом, не рассчитала и крепко ударилась головой о низкую арку прохода. Охнув, она отступила назад и едва не села в тележку с бельем.
Толстая сестра Агата даже хрюкнула, щеки ее раздулись от едва сдерживаемого смеха, но уже через миг она залилась хохотом, хватаясь за бока и раскачиваясь.
Анна недоуменно взглянула на монахиню. От боли на глаза ее навернулись слезы. Однако на круглом красном лице сестры Агаты было написано такое простодушное веселье, а громкий, чуть визгливый смех был столь заразителен, что Анна тоже поневоле засмеялась. Сначала негромко, все еще потирая ушибленный лоб, а потом от всей души, привалившись спиной к стене, откинув назад голову и сверкая влажным жемчугом зубов.
Сестра Агата внезапно умолкла и, все еще тяжело дыша, смотрела на хохочущую леди. Та же под серьезным взглядом монахини буквально покатывалась от смеха, совсем как девчонка.
– Святые угодники! Преподобная сестра, я и не знала, что вас способно так развеселить чужое горе! – едва выговорила она сквозь хохот.
У нее был слегка хрипловатый грудной смех. И это тоже было удивительно, потому что сестра Агата никогда раньше не слышала, как эта женщина смеется. Да она никогда раньше и не смеялась.
– Разве вы не помните, миледи, как год назад, точно так же помогая мне полоскать простыни, вы на этом самом месте обзавелись шишкой на лбу?
На лице толстой монахини появилось довольно странное выражение. Анна перестала смеяться.
– Нет, не помню, – тихо сказала она. – Я вообще ничего не помню из того, что было со мной год назад.
Они вкатили тележку во двор и стали развешивать простыни на протянутых вдоль задних стен веревках. Сюда из-за крыш монастырских опочивален попадало немного солнца. Уже отслужили Sext[16], вокруг стояла благоговейная тишина. Монахини-бенедиктинки хлопотали по хозяйству. Оставив сестру Агату, Анна прошла на главный двор, где перед статуей святого Мартина мелодично ворковали голуби. Каменная стена монастыря упиралась в сложенную из местного серого камня церковь. Храм возвышался над другими постройками и имел два этажа, с западной стороны увенчанных островерхой деревянной башенкой. Вокруг всего двора тянулась крытая галерея, кровлю которой поддерживали резные колонны. Нигде не было ни души: настоятельница, мать Эвлалия, всегда такая предупредительная с Анной, была очень сурова к остальным сестрам. Бенедиктинкам, называемым также сестрами Святого Причастия, в свободное время надлежало строго соблюдать целомудренное молчание. И если откуда-то доносились голоса или сестры вступали в беседу за работой, мать Эвлалия отправлялась прямиком туда, сурово повторяя слова из устава святого Бенедикта:
– В Писании сказано: «Во многоглаголании не убережешься от греха!»
Сама матушка отнюдь не слыла болтуньей. У настоятельницы был физический недостаток – волчья пасть и одновременно заячья губа, и, когда мать Эвлалия роняла словечко, звук выходил не из самых музыкальных, а губа безобразно раздваивалась. Дочь одного из знатнейших северных семейств, она вряд ли еще где-то смогла бы достичь положения настоятельницы, кроме этого отдаленного края Литтондейла, в стороне от замков и дорог, среди болотистых низин и нагорий старых Пеннин.
Анна огляделась. Вокруг царил покой. Светило необычно яркое для февраля солнце, звенели синицы, разомлев от тепла, сонно ворковали голуби. В открытое окошко были видны склоненные головы монахинь в ткацкой. В хлеву блеяла коза. Кривобокая сестра Геновева, спрятав руки в широкие рукава монашеского одеяния, словно тень, прошмыгнула в часовню – отправилась подливать масло в лампады.
Анна вышла через открытые ворота из обители. Возможно, солнце и по-весеннему теплый день были виной тому, что ей вдруг нестерпимо захотелось побродить по округе. Над аркой ворот возвышалась деревянная статуя Девы Марии, потемневшая и растрескавшаяся от времени, покрытая потеками сырости. Анна благоговейно перекрестилась, глядя на нее, потом повернулась и направилась прочь.
Она спустилась по каменистой дороге в долину. Здесь, несмотря на солнце, все еще веяло промозглой сыростью. Однако одежда послушницы из толстой грубой шерсти была достаточно теплой, деревянные башмаки защищали ноги от влаги. Раньше Анна и шагу ступить в такой обуви не умела. Сама не заметила, как привыкла.
Она видела селение в долине – дома из серого камня под тростниковыми кровлями. Недалеко от строений на ручье стояла плотина, и слышно было, как шумит вода под лопастями колеса водяной мельницы. В ограде были сложены мешки с зерном, раздавался ровный гул жерновов. Анна знала, что мельница принадлежит монастырю и приносит неплохой доход, ибо другой нет во всей округе вплоть до Грассингтонского моста. Но туда добираться добрых восемь миль, и местные крестьяне предпочитали платить за помол бенедиктинкам Сент-Мартина.
Спустившись с откоса, тропинка вилась теперь совсем недалеко от селения. Легкий ветерок доносил запах овчарни и кисловатого торфяного дымка. В тишине отчетливо разносилось монотонное постукивание по металлу – трудился кузнец. Слышалось неторопливое поскрипывание колодезного ворота, который вращал маленький черный ослик.
Внимание Анны привлекло заливистое ржание лошади. Из болотистой низины к селению легкой рысью приближался всадник. Его кольчуга тускло мерцала на солнце. Кажется, он заметил Анну и, заслонясь рукой от солнца, стал смотреть на нее. Анна повернулась и пошла прочь. Сама не зная почему, она недолюбливала этого начальника отряда стражи. Когда-то он некоторое время служил в замке, где она жила, в Нейуорте. Потом переметнулся к Глостеру. Обычное дело: наемник часто меняет господина. Однако Анна старалась избегать общества этого Джона Дайтона.
Обогнув выступ монастырской стены, Анна миновала мостки, где они с сестрой Агатой сегодня полоскали белье, и, поднявшись по каменистому склону, оказалась на своем излюбленном месте у ручья. Здесь лежал ствол старого бука, поваленного бурей, его вывороченные корни нависали над водой. Анна любила проводить тут время, склонившись над вышиванием или книгой, а порой просто наблюдая, как в водоворотах ручья играет форель. Сейчас она снова глядела на противоположный склон, где среди других крестьянских детей мелькала фигурка ее дочери Кэтрин. Девочка все чаще убегала от матери, и не в силах Анны было удержать ее возле себя. Счастье еще, что прошел тот страх, который в первое время настолько мучил ее, что она вообще не отпускала дочь от себя. Да и теперь, если Кэтрин задерживалась в долине и не являлась к трапезе в монастырь, Анна начинала испытывать беспокойство. Но детей в селении было немного, и далеко они не забредали. Вот и сейчас Кэтрин и ее маленькие приятели, устав дразнить пса, собрались в кружок и что-то разглядывали на земле. Потом веселой стайкой потянулись в сторону рощи тонкоствольных берез. Кэтрин, ведя пса за ошейник, шла одной из последних. Анна проследила за ней взглядом.
Ее дочь, несмотря на живой характер, никогда не была заводилой. Наоборот, Кэтрин была ранима и часто терпела обиды от своих приятелей, которые обращались с девочкой из монастыря, как с равной, и лишь посмеивались, когда она принималась доказывать, что является дочерью благородного рыцаря. Кэтрин жаловалась матери, но Анне нечем было ее успокоить. Растрепанная, в темном, напоминающем сутану платьице, немного великоватом и с уже обтрепавшимся подолом, ее дочь ничем не отличалась от сельских ребятишек. Анна сама была такой в детстве, и ей тоже не верили, что она дочь могущественного графа.