— Вот те на! — сказал Боб, когда животное повернулось мордой к нему. — Это еще что такое?
Его удивление было не напрасным; вождь держал за хвост одно из самых смешных созданий, каких только можно вообразить.
— Это, — сказал я, все еще прокашливаясь, — не кто иной, как дикобраз-пимпла.
Да, это был сюрприз! Мне слухи о пимпле уже набили оскомину: в каких бы местах мы ни останавливались в Гвиане, в разговорах с охотниками непременно всплывала пимпла: раньше или позже отважные ловцы неизменно задавали мне вопрос, нужна ли мне пимпла, и, слыша мой непременный утвердительный ответ, клялись мне ее раздобыть. Но на том дело и кончалось. Охотники уходили, выкинув из головы данное мне обещание, — так я и оставался без пимплы и без надежды ее получить. Кто забыл, напомню: пимпла — это древесный дикобраз, а дикобразы, вообще-то говоря, обычные в этих местах животные и довольно легко даются в руки. Я уже начал недоумевать, почему никто не несет мне обещанную пимплу, и даже слегка поднял закупочную цену, но этим и ограничился. Дикобраз есть дикобраз, думал я, и вообще не сказал бы, чтобы я питал особую любовь к этой семейке. Знал бы я с самого начала, какие это прелестные и обаятельные создания, я приложил бы все силы, чтобы раздобыть несколько штук! Больше даже, если бы мне приносили их мешками, то и тогда я скупал бы всех подряд — до того неотразимое впечатление они на меня произвели.
Вождь опустил дикобраза на пол, и тот тут же сел на задние лапы и уставился на нас исполненными доброты глазами — зрелище было до того забавное, что мы с Бобом чуть не лопнули от смеха. Размером он был со скотчтерьера и сплошь покрыт длинными острыми иглами — черными и белыми. У него крохотные толстые лапки и длинный пушистый цепкий хвост. Но что более всего покорило наши сердца, так это его мордашка — точь-в-точь как у знаменитого покойного комика У.-К. Филдса, разве что с иголками. А так все то же: и пухлый шмыгающий во все стороны нос, и маленькие хитренькие глазки — полные, если приглядеться, невыплаканных слез…
Глядя на нас со всей проницательностью, дикобраз сжал свои крохотные передние лапки в кулачки, как у боксера, и закачался на месте, словно только что получил нокаут. Ну, думаю, сейчас упадет, а я шутки ради посчитаю: раз, два, три… пять… десять… Но нет! Словно позабыв о роли боксера-чемпиона, он сел на свои толстенькие окорочка и принялся тщательно вычесываться. Его нос, как и всегда, вертелся и шмыгал, а на морде было написано, что ее обладатель находится наверху блаженства. В общем, с меня было достаточно одного взгляда на эту потешную морду, чтобы я до конца моих дней сделался поклонником пимпл. Естественно, я без звука уплатил вождю запрошенную сумму.
Древесный дикобраз, по моему мнению, единственный настоящий комик из всего животного мира. Вы спросите: а как же обезьяны? Но мы потому-то и считаем их смешными, что видим в них, как в кривом зеркале, карикатуру на самих себя. Могут быть забавными утки, но это их исключительно врожденное свойство. По-разному потешают нас и некоторые другие животные. Но скажите, есть ли еще такой зверь, кроме древесного дикобраза, который не только родился со всеми атрибутами клоуна, но и использовал бы их столь искусно! Всякий, кому выпадет счастье наблюдать повадки дикобраза-пимплы, готов будет поклясться — зверек знает, что он забавен, и знает, как играть, чтобы заставить всех смеяться! Большой шмыгающий нос картошкой, за которым почти не видно крохотных слезливых глазенок с вечно застывшим в них слегка недоуменным выражением, плоские шаркающие задние лапы — вылитые клоунские ботинки, волочащийся хвост. Ну кто скажет, что это не клоун? Главное, что из любой ситуации он умеет выжать юмор до последней капли. Ну, скажем, делает какую-нибудь очевидную глупость — и при этом смотрит таким простодушным взглядом, что тебя разбирает смех, — и одновременно берет жалость к этому неуклюжему, спотыкающемуся, наивному зверьку. Не в этом ли суть комического искусства, чаплинской гениальности? Ты и растроган повадками этого странного существа и смеешься над ним.
Кстати, я не зря упоминал о боксерских задатках моего нового приобретения. Однажды мне и в самом деле пришлось наблюдать боксерский матч двух пимпл. Встреча была энергичной, оба соперника демонстрировали волю к победе. Но ни один из них не только не причинил другому травмы, но неизменно сохранял добродушное выражение интереса к другому, с толикой удивления. В общем, редко где увидишь столь забавное зрелище. А еще мне довелось видеть, как этот зверек играл косточкой манго. С виду неуклюжие такие движения, кажется, что он ее вот-вот уронит — а вот поди ж ты. Куда до него цирковому клоуну! И вообще мой дружеский совет всякому профессиональному комику — заведите себе дикобраза-пимплу! Понаблюдайте за ним десять минут — и вы научитесь большему, чем в самой лучшей цирковой и эстрадной школе за десять лет.
Расплатившись за дикобраза, мы знаками объяснили вождю, что желали бы посмотреть и других животных, которые найдутся в деревне. Вскоре мы стали обладателями четырех попугаев, одного агути и молодого боа-констриктора. Тут пришел отрок лет четырнадцати. В руке у него была палка, на конце которой висело нечто мохнатое. Я поначалу даже подумал, что это кокон какой-нибудь гигантской бабочки. Но, приглядевшись, понял: нет, брат, поднимай выше! Это было существо, о котором я так давно мечтал…
— Что это? — спросил Боб, который по выражению моего лица понял, что нам подвернулось нечто замечательное.
— Один из родичей Эймоса, — радостно ответил я.
— А именно?
— Двупалый карликовый муравьед. Помнишь, я говорил, что давно хочу такого.
Существо было дюймов шести в длину, коротконогое и толстенькое, как котенок, одетое в густую шелковистую рыжеватую шубку, мягкую, как кротовый мех. Оно держалось на ветке, уцепившись за нее когтями странной формы и обвив вокруг нее свой длинный хвост. Стоило мне дотронуться до его спины, как оно мгновенно приняло необычную позу: выпустив ветку из передних лап, выпрямилось, удерживаясь только хвостом и задними лапами, а передние воздело в воздух, как перед прыжком с большой высоты в воду. В этой позе оно и застыло. Но стоило мне вновь дотронуться до него, как животное ожило: по-прежнему прочно удерживаясь на ветке, оно всем телом упало вперед, рубанув передними лапами воздух. Окажись моя рука на пути его могучих, под стать тигриным, когтей, у меня навечно остался бы шрам на запястье — и то считал бы, что дешево отделался. После этого муравьед снова выпрямился и застыл неподвижно, словно часовой, заступивший на пост. Воздевая к небу лапы, он словно взывал ко Всевышнему о помощи и защите — вот откуда пошло его местное название «Слава те Боже».
Это крохотное создание сулило столько чудесных открытий, что я почел наилучшим немедленно оставить все прочие дела и погрузиться в размышления над загадками зверька, между тем как Боб отправился на экскурсию по деревне в сопровождении вечно улыбающегося вождя. Я с полчаса пристально разглядывал муравьеда, а вокруг меня кружком стояли безмолвные индейцы, наблюдая за мною с серьезным, сочувствующим выражением, как бы вполне понимая и одобряя мой интерес к крохотному животному.
Первая загадка, которую мне хотелось разгадать, — приспособленность его лап к жизни на деревьях. Розовые подушечки его задних лап были вогнутыми, так что легко облегали ветку дерева, а все четыре пальца, почти одинаковой длины, плотно сжатые, заканчивались длинными когтями. Таким образом, когда животное хватало ветку задней лапой, вогнутая подушечка, пальцы и кривые когти обнимали ее почти полным кольцом, обеспечивая сильный и надежный захват. Весьма своеобразными были и передние лапы: кисть загибалась вверх от запястья, а оба когтя были загнуты вниз, к ладони. Эта пара длинных, тонких, но очень острых когтей могла вдавливаться в ладонь по тому же принципу, что и лезвия перочинного ножа. Лучшего хватательного органа и не придумаешь — а ведь он служит еще и отличным оружием защиты, — буду долго помнить, как он чуть было не пустил мне кровь! У него короткая розовая морда, которую я даже назвал бы не лишенной изящества, и маленькие заспанные глазки. Ушей почти не видно среди мягкой шерсти. Движения — кроме, конечно, моментов атаки — очень медлительны, а манера ползать по веткам, цепляясь за них когтями, делала его похожим скорее на ленивца-лилипута, нежели на муравьеда. Будучи исключительно ночным животным, он в дневное время, естественно, чувствовал себя не лучшим образом и желал больше всего на свете, чтобы его оставили в покое и дали поспать. Поэтому, высмотрев все, что пожелал, я поставил палку в угол, и зверек, по-прежнему цепко сжимая ее, тихо заснул, отнюдь не предприняв попыток удрать.
Как раз в этот момент вернулся Боб, явно весьма довольный собой. Он нес на плече палку, на конце которой болталась видавшая виды корзина.
Как раз в этот момент вернулся Боб, явно весьма довольный собой. Он нес на плече палку, на конце которой болталась видавшая виды корзина.
— Ну как, налюбовался своим приобретением? — спросил он. — Гляди-ка, что я раздобыл, пока ты здесь пялился. Если бы я вовремя не подоспел, хозяйка скушала бы его за милую душу, — конечно, если я правильно понял ее намерения.
Редкостный экземпляр оказался молодым — всего каких-нибудь два фута длиной — электрическим угрем, который отчаянно извивался в корзине. Я был очень рад удаче моего друга, потому что это был единственный электрический угорь, которого нам пока удалось раздобыть. Похвалив Боба за старание, которое сослужило такую службу нашей коллекции, я собрал весь наш странный ассортимент покупок, и мы направились к каноэ. Там мы поблагодарили вождя за помощь, щедро одарили улыбками пришедших проводить нас сельчан, сели в каноэ и оттолкнулись от берега.
Я поместил всех животных на носу и сел рядом с ними. Боб и оба гребца сидели сзади. Дикобраз-пимпла позабавил нас тем, что мастерски исполнил кекуок вверх и вниз по черенку моего весла, а затем свернулся калачиком у меня в ногах и уснул. Что касается благочестивого муравьеда, то он так и застыл в своей богомольной позе, как всегда накрепко вцепившись в свою палку, которую я поставил на носу лодки на манер рострального украшения старинного корабля. Внизу под ним в своей корзине ерзал электрический угорь, не теряя надежды найти щелку и улизнуть.
Лучи заходящего солнца золотили и полировали до ослепительного блеска водную гладь и заливали светом лес, так что зелень листвы приобретала какие-то невиданные на земле оттенки, а усыпавшие деревья орхидеи выглядели как драгоценные камни. Где-то вдали начала свой вечерний концерт стая рыжих обезьян-ревунов — громоподобный каскад звуков, словно доносящихся из потустороннего мира, усиливался и отзывался эхом в лесных глубинах. От этого безумного, дикого рева застывала в жилах кровь — так, должно быть, кричит толпа линчевателей, видя, что жертва удирает от нее. В Гвиане нам часто доводилось слушать концерты ревунов, в основном вечерами и ночами. Однажды я был разбужен неведомым гулом в два часа пополуночи и спросонья решил, что надвигается буря, прорываясь сквозь лесные чащи. Но Бог милостив — оказывается, не буря, всего-навсего концерт обезьян.
Но вот песнь ревунов стихла, и над протокой снова воцарилась тишина. Под сводами склонявшихся над водою деревьев стало совсем сумрачно, и вода, потеряв свой янтарный оттенок, стала гладкой и черной как смоль. Усталые и голодные, мы с Бобом гребли в каком-то полусне, мурлыкая себе под нос в аккомпанемент песням гребцов-индейцев и ритмичным ударам их весел. Воздух, теплый и сонный, был напоен запахами леса. Мерный плеск весел и бульканье воды производили успокаивающий, почти гипнотический эффект, и мы стали безмятежно клевать носом. И тут, в этот чарующий сумеречный час, когда все вокруг дышало миром и покоем, когда мы, знай себе, расслабились в плавно скользящем каноэ, случилось непоправимое: угорь удрал-таки из корзины.
Возможно, я так и прозевал бы этот момент, если бы не пимпла, который вдруг полез по моей ноге и, пожалуй, добрался бы до самой головы, если бы я ему это позволил. Схватив дикобраза, я передал его сидевшему за мною Бобу и попросил подержать, а сам принялся осматривать нос каноэ, чтобы выяснить, что же испугало пимплу. Я глянул вниз, и — вот те на! — прямо к моим ступням по наклонному днищу лодки, извиваясь, ползет угорь! А знаете, когда змея (или электрический угорь, разница тут небольшая) ползет вам прямо под ноги, все мускулы вашею тела среагируют так, что и представить себе трудно. Я сейчас уже не припомню, как сработали мои мышцы, но, в общем, я каким-то образом убрался с его пути. Когда я снова приземлился на дно каноэ, то увидал, что угорь направляется прямиком на Боба.
— Берегись! — завопил я. — Угорь сбежал!
Прижав дикобраза к груди, Боб попытался вскочить на ноги, да так и шлепнулся на спину на дно каноэ. Не знаю — то ли угорь сам был слишком напуган, чтобы всадить в Боба электрический заряд, то ли у него просто был отключен ток, но факт остается фактом: беззвучно, как струя воды, угорь проскользил мимо отчаянно дергавшегося, как под напряжением, распростертого тела моего приятеля и устремился к первому гребцу. Тот явно разделял наше нежелание вступать в тесный контакт с электрическими угрями и по мере приближения к нему вышеназванной твари выказывал все большее стремление покинуть судно. В результате попыток каждого из нас оказаться как можно дальше от угря каноэ бешено раскачивалось и грозило опрокинуться. Боб попытался встать и, ища опоры, схватился за дикобраза. Его крик ужаса и боли был воспринят мною как сигнал, что угорь повернул назад и атаковал его с тыла. Видимо, так же понял это и дикобраз, который снова полез по моей ноге, норовя вскарабкаться на плечо. Если бы первого гребца подвели нервы и он действительно выпрыгнул бы за борт, вслед за ним в воду полетели бы и все остальные со всем нашим живым грузом; но положение спас второй гребец, словно укрощение электрических угрей было для него излюбленной забавой. Наклонившись вперед, он придавил тварь лопастью весла ко дну каноэ, а затем энергичными жестами дал мне знак, чтобы я бросил ему корзину. И без того ветхая, она теперь вообще приказала долго жить: пытаясь увернуться от ее обитателя, я ненароком рухнул на нее коленями. Каким-то хитроумным манером второй гребец засадил-таки угря в корзину — у всех гора с плеч свалилась, и все стали одаривать друг друга хоть и деланными, но улыбками. Спаситель мигом сунул корзину партнеру, тот — Бобу, принявшему ее явно без особой охоты, и в тот момент, когда Боб, от греха подальше вытянув руки вперед, собирался вручить корзину мне, у нее вывалилось дно.
Угорь стукнулся о борт каноэ, точно крокетный молоток. В глазах его блеснула вода, и тут его счастливо осенило: второго такого шанса уже не будет! Плюх — и исчез в темных глубинах протока.
Боб взглянул на меня.
— Значит, не судьба, — сказал он. — А впрочем — уж лучше туда, чем сюда.
Честно говоря, я тут же согласился с ним.
…Когда мы выгребли на финишную прямую, было уже совсем темно. Мы плыли по ковру из звезд; бежавшая от носа лодки легкая рябь заставляла их плясать и колыхаться. В воздухе стоял хор звенящих голосов лягушек и сверчков — казалось, будто это наступили полночь или полдень в часовом магазине, когда все механизмы заиграли свою песнь. Еще один поворот — и вот перед нами возникла хижина, из окон которой струился манящий желтый свет. Каноэ с мягким шелестящим вздохом ткнулось в песок, как будто вместе с нами вздохнуло с облегчением, что вернулось. Забрав животных, мы, словно два привидения в лунном сиянии, побрели к хижине по мягкому песку. Мы были усталыми, голодными и расстроенными: мы знали, что это был наш последний поход по волшебному краю ручьев и что скоро нам в обратный путь.
Финал
…И вот мы снова сидим вчетвером в крохотном баре на окраине Джорджтауна, топим нашу грусть-тоску в бокале рома и кружке имбирного пива. На столике перед нами вместо карты Гвианы — кипа бумаг: тут и пароходные билеты, и всяческие списки, и дорожные чеки, и багажные квитанции и прочая канитель, на которую Боб время от времени поглядывает с явным отвращением.
— Ты уверен, что ничего не перепутаешь? — в сотый раз спрашивает Смит.
— Ну, честное слово, — мрачно отвечает Боб, — не перепутаю!
— Да смотри, чтобы ни случилось, не вздумай потерять багажную квитанцию! — предупреждает Смит.
— Да уж как-нибудь, — отвечает Боб.
Всем нам одинаково грустно, но по разным причинам. Боб — потому что на следующий день покидает Гвиану, и к тому же ему доверена коллекция самых крупных пресмыкающихся. Смит — потому что уверен, что Боб обязательно потеряет багажную квитанцию или другой не менее важный документ. Я — потому что вслед за Бобом через три недели уезжать и мне: вот уже и билет забронирован. Ну а Айвен расстроен, по-видимому, только потому, что расстроены все мы.
Между тем с обсаженных деревьями берегов каналов, тянувшихся вдоль джорджтаунских улиц, донеслись радостные металлические голоса гигантских жаб, словно разом завели сотни мопедов. С большим усилием оторвав свои мысли от багажных квитанций, Смит прислушался к этому звонкому хору.
— А не поймать ли нам как-нибудь несколько штук, пока ты еще не уехал, Джерри? — сказал он.
И тут у меня возникла идея.
— Пойдем-ка наловим их прямо сейчас, — предложил я.
— Как прямо сейчас? — с сомнением в голосе переспросил Смит.
— Именно так. Уж лучше ловить жаб, чем предаваться тоске, — ответил я.
— Пошли! — с энтузиазмом сказал Боб. — Отличная идея.