— Боюсь, что там просто никого нет, — сказал Боб, не вынимая пальцев из ушей. — Если даже там кто-то и был — боюсь, от такого крика они все просто передохли как мухи.
— А может, напротив, нужно помочь ему? — предложил я.
— Ему-то?! — изумился Боб. — Ты еще будешь утверждать, что ему без нас не хватает голоса?!
— А что, если и в самом деле так? — сказал он. — Как-никак, четыре глотки будут мощнее, чем одна.
— Сомневаюсь… Конечно, попытка не пытка, но если уж индейцы не услышали его верхних нот — значит, они там все глухие от рождения.
Мы возвратились к озеру и, войдя по колено в теплую, как парное молоко, воду, присоединились к Кордаи. После первой же совместной попытки стало понятно, почему наш провожатый кричал пронзительным фальцетом. Орать нормальным голосом было бессмысленно — из-за непонятных акустических особенностей данной местности только пронзительные, как тирольские напевы, звуки давали желаемый результат, вызывая эхо, а все звуки более низких регистров просто-напросто гасли.
Поняв, что от нас требуется, мы дружно принялись издавать такие звуки, что у непосвященного неизбежно создалось бы впечатление, будто он попал к грешникам в девятый круг Дантова ада. Все шло как нельзя лучше — казалось, даже поверхность воды вибрировала от нашего дружного хора. Внезапно мой взгляд упал на Боба в тот момент, когда он, в порыве вдохновения войдя во вкус, старательно выводил фальцетом длинную руладу. Меня разобрал такой смех, что мне ничего не оставалось, как сесть на песок и попытаться успокоиться. Боб последовал за мной, Мы сидели рядышком и любовались сияющей гладью озера.
— А не попробовать ли переплыть его? — предложил Боб.
Я недоверчиво смерил глазами расстояние:
— Легко сказать переплыть — тут с добрых полмили будет! Впрочем, попробовать можно, если не спешить.
— Я про то и говорю. В конце концов, чего ради мы отшагали такой маршрут? Чтобы повидаться со здешними индейцами! Так почему же мы должны уходить ни с чем? — запальчиво сказал Боб.
— Прекрасно, — сказал я. — В путь!
Мы разделись донага и вошли в воду.
— Что вы собираетесь делать, шеф? — с тревогой спросил Кордаи.
— Плыть на ту сторону! — бодро ответил я.
— Да что вы, хозяин. Разве тут можно плавать?
— А что тут такого? Не сам ли ты, дружище, хвастался, что переплывал его много раз?
— Так-то так, но для вас оно слишком широко, шеф, — пропищал Кордаи.
— Ерунда, милейший ты мой! Ваш покорный слуга переплывал такие озера, по сравнению с которым это — просто жалкая лужица! Меня даже медалями награждали за сверхдальние заплывы.
Последний аргумент окончательно сразил моего собеседника — по-видимому, он и понятия не имел, что за штуки такие медали и с чем их едят. Мы все глубже заходили в озеро, и к тому моменту, когда достигли края тростниковых зарослей, были по шею в теплой, золотистой, словно мед, воде. Тут мы на мгновение задержались, чтобы определить на противоположном берегу ближайшую к нам точку, и вдруг до меня дошло, что мы оба, пускаясь в плавание, забыли снять с себя шляпы. Право, в жизни не видывал забавнее зрелища: мой друг по-лягушачьи разгребая темную воду, упрямо плывет к цели, а на один глаз у него элегантно свисает шикарная зеленая шляпа с загнутыми полями! Меня разобрал такой истерический смех, что у самого чуть не слетела шляпа.
— Что стряслось? — спросил Боб.
Я принял вертикальное положение в воде, пытаясь отдышаться.
— Да так: смотрю на одного славного путешественника и думаю: что же ты, дружище, не сообразил надеть шляпу побольше? Сел бы в нее и запросто переплыл. Эх ты, шляпа!
— От шляпы слышу, — парировал Боб. — Ты ведь тоже в шляпе.
— Так это на случай, если повстречаем на том берегу прекрасных индианок. По-моему, джентльмен всегда должен быть при шляпе, иначе как же ты собираешься приветствовать даму?
Развивая эту тему, мы до того обессилели от смеха, что Решили полежать на спине и отдохнуть. И хорошо, что не поплыли дальше: впереди раздался зловещий плеск, а по воде пошла непонятного происхождения рябь. С берега до нас донеслись крики Айвена и Кордаи.
— Назад, хозяин! Это очень злые рыбы! — кричал Кордаи. — Боюсь, что это пираньи, сэр! — добавил Айвен своим бесстрастным голосом.
Мы с Бобом переглянулись, посмотрели на стремительно приближавшееся к нам пятно ряби и понеслись назад с такой скоростью, которая уж точно обеспечила бы на полный комплект наград на любых спортивных состязаниях. Мокрые, запыхавшиеся, но по-прежнему не снимая наших идиотских головных уборов, мы голые, но в шляпах выбрались на берег.
— Так это действительно пираньи? — спросил я Айвена, переведя дух.
— Не знаю, сэр, — ответил он, — но вряд ли стоило рисковать, если это действительно были они.
Полагаю, не лишним будет разъяснить, что пиранья — одна из самых отвратительных пресноводных рыб. Это плоская, мясистая, серебристая рыба, у которой нижняя челюсть выдается настолько, что рыба похожа в профиль на бульдога. Ее челюсти снабжены рядами самых жутких зубов, какие только можно встретить в мире ихтиофауны. Эти зубы имеют треугольную форму и, когда рыбина смыкает свои зловещие челюсти, прилегают друг к другу столь точно, словно зубья шестерен. Пираньи живут гигантскими полчищами в большинстве тропических южноамериканских рек и снискали себе дурную славу. Они чуют в воде кровь на огромных расстояниях, и малейшая капля ее собирает всех пираний в стаю, которая с невероятной скоростью устремляется к месту происшествия в предвкушении сытной трапезы. Однажды даже был проделан эксперимент: взяли только что убитую капибару — это такой южноамериканский грызун размером в крупную собаку, — опустили на веревке в реку, кишащую пираньями и включили секундомер. И что же? Жирная тушка капибары весом в 100 фунтов оказалась объеденной до костей за 55 секунд. При изучении скелета обнаружилось, что некоторые рыбы, силясь содрать мясо, прокусывали насквозь ребра. Для меня так и осталось тайной, точно ли пираньями были те рыбы, встречи с которыми мы избежали; но я думаю, что мы мудро поступили, что выбрались на берег — в стаю голодных пираний заплывают только один раз.
Айвен и Кордаи возобновили попытки докричаться до индейцев, а мы с Бобом вернулись на заброшенную ферму и принялись расхаживать голышом на солнечной поляне, обсыхая после рискованного заплыва. Из любопытства заглянув в доживающую свой век хижину, мы нашли там наполовину вросшую в землю длинную доску. А ведь всякий, кто когда-либо занимался ловлей животных, знает, что нелишне заглядывать под каждую доску, корягу или камень на своем пути — а вдруг под ними скрывается какое-нибудь редкое создание, которое ты иначе бы пропустил! Привычка переворачивать все, что попадалось на наем пути, дошла у нас едва ли не до автоматизма. Так и сей раз — едва увидев доску, мы с Бобом инстинктивно нагнулись и бесшабашно перевернули ее.
В открывшейся пахнущей сыростью ямке возлежала длинная и грозная на вид змея. Оказавшись в положении «двух голеньких свинок без шляп и ботинок» (точнее сказать, без всего, кроме шляп и ботинок, но это не меняет сути дела!), мы чувствовали, что преимущество за противником. Но змея по каким-то причинам этим не воспользовалась и продолжала неподвижно лежать, уставившись на нас. Мы замерли и, не сходя с места, принялись шепотом обсуждать план ее поимки.
— У меня в кармане брюк есть кусок веревки, — обнадеживающе сказал Боб.
— Прекрасно! Я сбегаю, одна нога здесь, другая — там.
А ты смотри не спускай с нее глаз!
Я отступил назад — сперва потихонечку, чтобы змея ничего не заподозрила, а потом рысью кинулся к вороху нашей одежды. Отыскав веревку, я завязал петлю, затем: срезал палку — вот и готово орудие, с коим я и помчался к Бобу. Змея не сдвинулась ни на дюйм и зашевелилась только тогда, когда почувствовала на своей шее петлю — она свернулась в тугой узел и яростно зашипела. Это была одна из тонких бурых древесных змей, которые весьма распространены в Гвиане и, как мы выяснили впоследствии, не относятся к числу самых ядовитых. Впрочем, это ни в коей мере не испортило нам удовольствия от ее поимки, и, опуская ее в холщовый мешок, мы чувствовали себя бесстрашными змееловами. Только мы пустились в дебаты, много ли преимуществ при встрече со змеей у одетого человека по сравнению с человеком в костюме Адама, как вдруг из-за деревьев выбежал запыхавшийся Айвен и сказал, что до индейцев удалось-таки докричаться и они выслали за нами каноэ.
Прошуршав в камышах, каноэ ткнулось носом в песок у наших ног, и из него вышел владелец, ступив в неглубокую воду. Это был юноша-индеец лет восемнадцати, в потрепанных штанах, малорослый и коренастый, с кожей какого-то особенно теплого желто-бронзового оттенка, отливавшей на солнце красной медью. У него был широкий нос, большой, красиво очерченный рот, высокие монгольские скулы и большие темные раскосые глаза. Волосы у нашего нового знакомого, красивые, черные, но не лоснящиеся с синеватым отливом, подобно перьям сорочьего хвоста (как у большинства индейцев), имели мягкий, спокойный цвет сажи. Он застенчиво улыбнулся нам, в то время как его черные, совсем без выражения, глаза пробежались по нашим персонам, ловя каждую деталь. Кордаи заговорил с ним на его родном языке, и он ответил глубоким хрипловатым голосом. После короткого расспроса мы выяснили, что большинство индейцев, обитавших на самом берегу, переселились на несколько миль от него, на более удобное для проживания место, а на прежнем месте остались лишь этот юноша и его семья. «Хотите повидать их?» — спросил Кордаи. Что за вопрос! Мы набились как сельди в бочку в неустойчивое, протекающее каноэ, и юноша плавным ходом повел его на противоположный берег. К моменту, когда мы были почти у цели, наш перегруженный дредноут дал опасный крен, и вода предательски хлынула через борт. Но все же отважный пловец успел-таки направить каноэ носом прямо в камыши, так что оно вошло в жидкую грязь, словно напитавшаяся водой банановая шкурка. Затем он повел нас через лес, легко и бесшумно, словно бабочка лавируя между деревьями. Вскоре мы вышли к небольшой вырубке, где стояла большая, надежно сработанная бамбуковая хижина. Тут же навстречу нам, громко заливаясь, выскочила свора собак, но юноша одним возгласом осадил их. Прямо на земле перед хижиной сидел почтенного возраста индеец, очевидно глава семейства. Тут же трудились его жена и дочь лет шестнадцати, вылущивая кукурузные початки, из которых струилось золотое зерно. На солнечной полянке весело играли младшие ребятишки; тут же, озабоченно квохча, бродили куры. Все члены семейства подошли к нам и поздоровались за руку, но явно смутились в нашем присутствии. Хотя они охотно, с неизменной улыбкой отвечали на наши вопросы, было ясно, что их доверие еще требуется завоевать.
А что в этом удивительного? Припомним-ка историю южноамериканских индейцев со времени испанского владычества. Скольких бедствий и лишений натерпелись они от белого человека, начиная с изощренных жестокостей во славу Христову и кончая нашими днями, когда индейцы, лишенные огромных просторов когда-то всецело принадлежавшей им родной земли, вынуждены жить в резервациях, где они могут хоть как-то спастись от прелестей цивилизации, которая не приносит им ничего, кроме зла и горя!
Удивительно, как они вообще соглашаются вступать с на ми в какие-то контакты! Скорее следовало бы ожидать, что они, по примеру своих сородичей из Мату-Гросу, начнут встречать любого бледнолицего тучей метких отрав ленных стрел. Такое отношение, конечно, заслуживает упрека, но поддается пониманию.
Как бы там ни было, заручившись у почтенного индейца обещанием раздобыть для нас каких-нибудь зверюшек, мы снова пожали всему семейству руки, и юноша отвел нас обратно через озеро. Когда мы благополучно сошли на берег, он улыбнулся нам на прощание, развернул свою посудину и погнал по безмолвной глади озера, оставляя за кормой темную разбегающуюся рябь.
Обратный переход в Эдвенчер лишил нас последних сил; мы хотели попасть домой до темноты, а раз так, то пришлось прибавить шагу. Второй песчаный остров показался нам куда шире, чем когда мы пересекали его в первый раз, а песок буквально засасывал по колено наши и без того измученные ноги. Но вот наконец мы достигли края леса и обернулись назад — преодоленное пространство лежало за нашими спинами, блистая в лучах заходящего солнца, словно покрытое морозными узорами стекло. Но только мы собрались углубиться в лес, как наш провожатый поднял руку, сделав нам знак остановиться, и показал на деревья футах в тридцати поодаль. Я бросил взгляд — и мне открылось поразительное, чарующее зрелище, которого мне не забыть никогда.
Мне на мгновение почудилось, будто я вовсе не в тропиках, а посреди родного английского леса. Все такое же — и невысокие стройные серебристые стволы, между которыми торчали низкорослые густые кустарники, и лоснящаяся зеленая листва, превратившаяся в золото от волшебного прикосновения лучей заходящего солнца. Но вершиной этого восхитительного празднества природы была группа обезьян-ревунов, восседавших на верхушках деревьев и выделявшихся яркими пятнами на зеленом фоне. Их было пять крупных, плотного сложения животных с сильными цепкими хвостами и печальными мордами шоколадного цвета. Ну, а раскраску их длинной густой шелковистой шерсти вообще можно описывать бесконечно: поражающая воображение сверкающая смесь медных и винно-красных оттенков, отливающих металлическим блеском. Такое бывает разве что у самоцветных камней да у некоторых видов птиц. От волнения потеряв дар речи, я не мог оторвать глаз от этого изумительного буйства красок.
Стадо состояло из почтенного самца и четырех обезьян поменьше — по-видимому, его жен. Импозантный вожак, чья шкура сияла в солнечных лучах, словно в пламени костра, восседал на самой макушке дерева, будто на троне, и с наслаждением отщипывая молодые листья, набивал ими рот. Мне было так хорошо на этом празднике жизни, что даже казалось странным, с чего бы это на лице вожака написано меланхолическое выражение. Но вот трапеза окончена. Вожак, работая лапами и хвостом, перебрался на соседнее дерево и, сопровождаемый своим преданным гаремом, скрылся среди листвы.
Мы шли под тенистыми сводами деревьев, вдоль каналов, из которых доносились зовущие голоса маленьких лягушат, и я поклялся про себя, что непременно заполучу такую же вот лоснящуюся, фантастическую обезьяну, сколько бы это мне ни стоило.
Глава третья Про сердитого зверя опоссума и песни ленивцев
Есть в Южной Америке удивительно интересное семейство животных, называемых опоссумы. Интересны они, главным образом, тем, что это единственные известные за пределами Австралийского континента представители сумчатых. Подобно кенгуру и другим населяющим Австралию животным, опоссумы донашивают своих новорожденных детенышей в кожаном кармашке на животе. Впрочем, у южноамериканских сумчатых этот способ транспортировки детенышей, по-видимому, выходит из употребления — у большинства их видов кармашек невелик, и детеныш находится в нем, только пока он совсем еще крохотный и беспомощный; у других же видов он почти исчез и выглядит как продольные складки кожи, покрывающие соски. Зато эти последние виды сумчатых освоили новый способ транспортировки — самка носит потомство на спине, причем хвосты детенышей любовно обвиваются вокруг ее хвоста. По своему внешнему облику опоссумы похожи на крыс, хотя и различаются по размерам — есть опоссумы величиной с мышь, а иные — с крупную кошку. У них длинные крысиные носы, а у некоторых видов — еще и а длинные голые крысиные хвосты; но стоит лишь единожды увидеть, как опоссум лезет на дерево — и сразу поймешь, насколько выигрывает его хвост перед крысиным. Создается впечатление, будто хвост опоссума живет своей независимой жизнью — извиваясь и сворачиваясь кольцами, он цепляется за ветки с такой силой, что в случае необходимости животное может на нем повиснуть.
В Гвиане встречается несколько разновидностей опоссумов под общим названием увари. Самый распространенный из них — опоссум Didelphys, на которого все гвианцы поглядывают с отвращением. Он приспосабливается к изменчивым условиям окружающей среды с той же легкостью, что и обыкновенная домовая крыса, и чувствует себя на задворках Джорджтауна ничуть не хуже, чем где-нибудь в лесной глуши. В частности, он блестяще освоился с ролью санитара городских дворов и окраин, и не осталось, видимо, ни одного мусорного ведра, которое не было бы им тщательно обыскано. В поисках пищи он подчас заглядывает даже в жилища, тревожа покой благонравных обывателей Джорджтауна, а уж владельцы домашней птицы и вовсе караул кричат. Привычка совершать разбойничьи налеты на птичьи дворы больше чем любые другие его повадки стяжала ему ненависть местного населения. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», — так, очевидно, рассуждает этот крупный зверь со свирепым характером. В Джорджтауне мне рассказывали массу историй об извращенных вкусах этого создания и варварских набегах на невинных цыплят; но в результате я только проникся уважением к животному, которого отовсюду гонят, всячески преследуют и истребляют, а оно, вопреки всем невзгодам, умудряется не только выжить, но и, назло обидчикам, продолжает свой разбойничий образ жизни в городе.
Возвратившись в Эдвенчер, я расспросил у местных охотников относительно опоссума Didelphys. Когда сказал им, что собираюсь купить несколько экземпляров этих презренных тварей, они вытаращили на меня глаза как на сумасшедшего. Примерно такой же была бы реакция простого английского фермера, если какой-нибудь заморский гость проявил бы неподдельный интерес к обыкновенной Домовой крысе, да еще выразил готовность купить несколько штук. Но бизнес есть бизнес, и если уж нашелся такой идиот, что готов платить деньги за увари (представьте себе, за увари!), то уж охотники своего не упустят, и раз уж Господь посылает им покупателя животных, то будьте уверены, они еще обдерут простака как липку!
Первых опоссумов нам принесли в одно прекрасное утро. Боб и Айвен отправились прогуляться по берегам каналов, а заодно посмотреть, каких там можно половить рыб и лягушек, а я остался дома чистить клетки и кормить всю нашу многочисленную ораву животных. Пришел охотник с тремя опоссумами в мешке и стал пространно объяснять, сопровождая свою речь оживленной пантомимой, с каким величайшим риском для жизни он поймал их накануне ночью в курятнике. Заглянув в мешок, я увидел там большую шевелящуюся груду желто-бурого меха, которая выла и фыркала по-кошачьи. Я решил проявить осторожность и не вынимать животных, пока я не приготовлю для них клетки, и велел охотнику зайти за вознаграждением вечером. Затем я засел за работу и смастерил из деревянного ящика неплохую клеть для опоссумов. Тем временем в мешке воцарилась гнетущая тишина, время от времени прерываемая лишь каким-то странным, зловещим похрустыванием. Только я завершил работу и уже натягивал пару рукавиц из толстенной кожи, собираясь пересадить опоссумов в новое жилище, как вернулись Боб и Айвен.
— Вот это да! — гордо сказал я. — Посмотрите-ка, что я приобрел!
— Надеюсь, не новую анаконду? — спросил Боб.
— Нет, нет. Трех увари.
— Увари, сэр? — спросил Айвен, глядя в мешок. — Как, Я все три в одном мешке?
— Ну да, а что? Их нельзя держать в мешке?
— Видите ли, сэр, их нельзя держать вместе. Как бы они там не перегрызлись! Знаете, сэр, у этих животных весьма дурной нрав, — траурным тоном произнес Айвен.