Вообще же о ленивцах с самых ранних времен, как ими начали интересоваться, понаписано столько несусветной чуши, как ни об одном другом южноамериканском животном. Какими только эпитетами не наделяли их! И ленивые, и глупые, и уродливые, и медлительные, и неуклюжие, и мучаются от жуткой боли при каждом движении, и еще столько всякой ерунды, что сказать противно. Вот типичное описание ленивца, принадлежащее перу некоего Гонсало Фердинандо де Овьедо:
«А вот еще странный зверь, которого гишпанцы с явной издевкою именуют cagnuolo, сие значит „легконогая собачонка“, а между тем сие есть одно из самых медлительных животных на свете, и движения оного столь тяжелы и неуклюжи, что оно едва ли может преодолеть и полсотни шагов за целый день. У оных животных четыре тонкие ноги, и на каждой по четыре когтя, как у птиц, и оные когти плотно прилегают к друг другу; но ни означенные когти, ни ноги не могут поднять их туловище над поверхностью земли… И главною радостию и наслаждением для них является висение на деревьях и других предметах, по коим можно карабкаться вверх… Когда же мне самому доводилось держать оных у себя дома, я не видел, чтобы они питались еще чем-либо, кроме как воздухом; и того же мнения придерживаются все здешние жители, ибо они никогда не видели, чтобы сии животные что-нибудь ели, но головы и пасти оных всегда повернуты в ту сторону, откуда ветер сильнее; из сего можно заключить, что более всего вкусу они находят в воздухе. Они хоть и обладают способностью кусаться, но не имеют к тому привычки, ибо у них очень маленькие пасти; они неядовиты и человеку не вредят, но в общем же — это грубые, бесполезные твари, не сулящие никакой выгоды человеку».
Вот так Овьедо, который своим изящным слогом дал бы сто очков вперед любому нынешнему щелкоперу, творит свой миф о ленивце. Ну, а наше дело — разоблачить его, мягко говоря, недостоверность. Во-первых, ленивец не такой уж и лентяй — чего-чего, а уж пятьдесят-то шагов за день ему вполне по силам. И даже больше — я уверен, что, передвигаясь с рекордной для ленивца скоростью, он может преодолеть за день не то что пятьдесят шагов, а несколько миль — при условии, конечно, что ему будет гарантирована зеленая улица при перемещении с дерева на дерево. Но в том-то и дело, что ленивец вовсе не стремится устанавливать рекорды скорости. Да и с чего бы он стал носиться по лесу как угорелый, пока дерево, на котором он висит, обеспечивает ему и стол, и дом?
Рассмотрим теперь пренебрежительные замечания Овьедо относительно конечностей ленивцев — мол, те не могут удержать тело на поверхности земли. А зачем ему это, коли он не наземное животное, а древесное? Он и не собирается спускаться на землю без крайней необходимости. Правда, если до этого дойдет, то ходить ему будет крайне затруднительно или вообще невозможно, потому что его лапы приспособлены не для ходьбы, а для лазания по деревьям. А что в этом такого? Нельзя же требовать от ленивца, чтобы он бегал по земле не хуже оленя, точно так же нельзя требовать и от оленя, чтобы он лазил по ветка; деревьев с ловкостью ленивца. И вот вместо того, чтобы похвалить ленивцев за удивительную адаптацию к жизни на дереве, Овьедо выпячивает лишь то обстоятельство, что ленивцу не дано шагать по земле, хотя он вовсе этого не жаждет.
В общем, под руками-ногами бедных ленивцев Овьедо позлословил всласть. Пойдем дальше: что стоит за его утверждением, будто эти твари питаются только воздухом? Позволю себе высказать предположение, что Овьедо или вообще не кормил тех бедолаг ленивцев, которых держал у себя дома, или давал им не ту пищу, так как отсутствием аппетита эти звери не страдают.
И вот, наконец, главная мысль Овьедо — мол, раз те или иные животные бесполезны для человека, то они вообще не нужны. Приходится с горечью констатировать, что старая философия, будто все твари на земле созданы исключительно на потребу человеку, дожила со времен Овьедо до наших дней. Ведь и в наши дни найдется, к сожалению, немало чванливых двуногих, убежденных: со всякой овцы непременно хоть шерсти клок, а раз от того или иного животного нет никакой корысти для человечества в целом и для них в частности — ату его, истребить его, и чем скорее, тем лучше!
Ну, а какого мнения о ленивцах знаменитые авторитеты? Пожалуйста: великий Бюффон в своей «Естественной истории» дает ленивцу еще более уничижительную характеристику, нежели Овьедо. По мнению Бюффона, ленивцы — ни больше ни меньше как величайшая ошибка природы. Мол, у них нет ни оружия для нападения, ни оружия для защиты; они медлительны, чрезвычайно глупы, и вообще вся жизнь для них — сплошная мука. Все это, по утверждению Бюффона, «результат странного и нелепого существования животного, обойденного милостью природы и являющего собой образец врожденного убожества».
Короче, сколько ни задал жару нам двупалый ленивец, но наша отважная команда не унималась — вскоре после той памятной ночной баталии мы приобрели ленивца другого вида, который водится в Гвиане, — трехпалого. Животные настолько различались внешне, что на первый взгляд не имели между собой никакого родства. Они казались примерно одинаковыми по размеру, но у трехпалого ленивца была удивительно маленькая по отношению к телу головка с крохотными глазками. Если у двупалого ленивца косматая бурая шерсть была редка, то трехпалого ленивца украшала густая пепельно-серая шерсть любопытной структуры, похожая на высохший мох. Благодаря густо разросшемуся волосяному покрову, ноги трехпалого ленивца выглядели более сильными, чем у двупалого, хотя в Действительности они были гораздо слабее. На его спине между лопатками красовался рисунок из темной шерсти, имевший форму восьмерки.
Теперь, когда у меня оказалось по одному ленивцу обо их видов, я получил идеальную возможность сравнивать я повадки и привычки. Вскоре выяснилось, что поведение этих животных столь же различно, как и внешность. Так, например, двупалый обыкновенно изволил почивать в традиционной для ленивцев манере — уцепившись за сук, положив голову на грудь между передними лапами; трехпалый же предпочитал отыскать развилку и устраивался, цепляясь лапами за одну ветку и упираясь спиной в другую. Если двупалый ленивец, как я уже упоминал, чувствовал себя на земле и вовсе беспомощно, то трехпалый все же мог держаться на ногах и, подогнув свои массивные когти, передвигался на согнутых ногах, словно древни старик, страдающий острым ревматизмом. Сказать по правде, он двигался вперед медленно и неуверенно, но все же хоть как-то мог перебираться с места на место. Зато ситуация с лазаньем по деревьям была абсолютно об ратная — двупалый передвигался быстро и ловко, а трехпалый — медленно и осторожно, тщательно проверяя прочность каждой следующей ветки, прежде чем доверить ей тяжесть собственного тела. Но главная разница заключалась, конечно же, в характере животных — двупалому было не занимать дикости и коварства, в чем мы убедились в ту кошмарную ночь; зато к его сородичу мы могли подходить без опаски с того самого момента, как он у нас появился.
Убедившись, что мой новый питомец почти ручной, я не преминул воспользоваться этим обстоятельством и на следующий же день выпустил его из клетки, чтобы заняться детальным изучением одного давно интересовавшего меня явления. Представьте-ка, входит Боб и застает такую картину: я сижу с ленивцем на коленях и что-то самозабвенно ищу у него в шерсти! На естественный вопрос Боба, чем это мы занимаемся, я дал искренний и правдивый ответ: ищу растительность в его шерсти! Как я ни старался разжевать ему суть исследования, сколько ни объяснял, что это не розыгрыш, не шутка, — Боб не хотел мне верить, и лишь когда много времени спустя мы приобрели еще одного ленивца, мне удалось сломить скептицизм Боба и убедить его, что привлекшее мое внимание явление — отнюдь не мое заблуждение.
Ну, я вижу, у вас глаза на лоб полезли от удивления.
А дело вот в чем — каждый волосок в шерсти ленивца имеет шероховатую или желобчатую поверхность. И вот на этих-то шероховатостях и желобках пышно произрастает растительность — какой-то вид плесени или водоросли — что и придает шерсти явно выраженный зеленый оттенок. Эту же самую плесень можно увидеть в Англии на гнилых заборах; ну, а в условиях теплой, влажной атмосферы тропиков она пышно разрастается в шерсти ленивца, придавая ему превосходную маскирующую окраску. Это уникальный случай содружества растения и млекопитающего.
Но при всем при этом, какого бы пай-мальчика ни строил из себя трехпалый ленивец, содержать в неволе двупалого бандюгу оказалось куда как проще! Трудно представить себе более неприхотливое существо — положишь ему обыкновенной папайи, заурядных бананов, плодов манго, добавишь для букета несколько сортов листьев, включая вездесущий гибискус, — и горя не знаешь! А трехпалый капризуля соглашался есть исключительно один-единственный сорт листьев и с упрямством, достойным лучшего применения, отвергал всякую другую пищу, так что в попытках прокормить его я совершенно сбился с ног. Будучи весьма примитивными животными, ленивцы способны длительное время обходиться без пищи. Рекорд принадлежит, по всей видимости, трехпалому ленивцу — не припомню из какого зоопарка, — который постился целый месяц без какого-либо вреда для себя. Кроме того, ленивцы славятся способностью выздоравливать после травм, фатальных для любых других животных, даже принимать роковые дозы яда — им хоть бы хны! Эта живучесть, а также медлительность и неспешность движений, как ни странно, сближает их с пресмыкающимися.
Но вернемся к нашему старому знакомому Овьедо. В своих рассуждениях о ленивцах он так отзывается об их голосах:
«Их голос весьма отличен от голосов иных зверей, ибо они поют только ночью, да и то лишь время от времени, и распевают всегда шесть нот, одну ниже другой по нисходящей, так что первая нота самая высокая, а остальные чиже. Подобно тому, как если бы человек распевал: ля-соль-фа-ми-ре-до, так и этот зверь говорит: ха-ха-ха-ха-ха-ха.
Такое впечатление, что первый изобретатель музыки пришел к своему открытию, послушав пение этого зверя. От него, и ни от чего иного, ведут свое начало принципы музыкальной науки».
Ну а что касается меня, то я ничего не могу сказать про вокальные достижения ленивцев. Может быть, Овьед и прочил своим питомцам оперную сцену, зато мои не производили никаких звуков, даже отдаленно похожих на то, о чем он писал. Сколько бессонных ночей провел я в своем гамаке, не теряя надежды, что они все же когда-нибудь примутся разучивать гаммы! Но все напрасно… Я знаю некоторых безмолвных животных, например жирафов, а теперь, похоже, можно причислить к этому ряду и ленивцев. Как я уже писал, двупалый разбойник, когда его тревожили, имел обыкновение громко шипеть; трехпалый шипел послабее, иногда при этом дополняя шипение глухим стоном, как при агонии. Судя по одним только этим звукам, я бы не решился разделить мнение Овьедо, что искусство музыки берет свое начало от песен ленивцев.
Увлекшись семейством Bradypodidae я совершенно позабыл о лунном увари. Когда же Боб напомнил мне, что через три дня мы должны будем вернуться в Джорджтаун с очередной партией животных, я вдруг понял, что у меня остался, возможно, последний шанс приобрести опоссума этого вида. Смешно вспоминать, в какую панику я впал! Я в спешном порядке в очередной раз повысил закупочную цену, заметался туда-сюда по главной улице Эдвенчер, обивая пороги людей, которые имели хоть какое-то отношение к охоте, умоляя раздобыть мне лунного увари. Но три дня пролетели как один миг, а никто так и не принес мне лунного увари. Я погрузился в глубокое уныние. Чтобы доставить нашу коллекцию к пристани, мы наняли неуклюжую длинную повозку, запряженную заморенной клячей. Повозка подкатила к нашей хижине, и мы с Бобом принялись нагружать ее клетками со всяческим зверьем. Кого у нас тут только не было — тут и ящики с тейю и игуанами; мешки с анакондами и мешочки со змеями поменьше; клетки с крысами, обезьянами и ленивцами; Катберт, отчаянно пищавший из-за решетки; клетки с маленькими птичками и большие бидоны с рыбами. Последней была торжественно погружена самая зловонная из всего багажа клетка — а именно с нашими старыми знакомыми, опоссумами, — и тяжело нагруженная повозка со скрипом и грохотом потащилась по дороге. Айвен был выслан вперед, чтобы обеспечить место для всей нашей коллекции на верхней палубе парохода.
Мы с Бобом медленно плелись рядом с повозкой, которая грохотала по белой от пыли дороге. Растущие на обочине деревья отбрасывали резкие тени. Мы махали на прощание местным жителям, которые вышли на улицу пожевать нам счастливого пути. Вот наконец остались позади последние дома Эдвенчер, и повозка выкатила на финишную прямую. Когда до причала оставалось ровно полпути, мы услышали сзади чей-то отчаянный крик. Я обернулся и увидел крохотную фигурку, бежавшую за нами следом и отчаянно махавшую рукой.
— Это кто еще такой? — спросил Боб.
— Почем я знаю! Уж не нам ли он машет?
— Похоже, что так. На дороге больше никого нет.
Повозка покатила дальше, а мы остановились и стали ждать.
— Похоже, он что-то тащит! — сказал Боб.
— Может, мы что-то забыли?
— Или что-то упало с повозки?
— Не думаю.
Но вот стало возможным рассмотреть бегущего. Это был маленький индейский мальчик — он бежал что есть сил по дороге, разметав по плечам длинные черные волосы; по лицу у него расплывалась широкая улыбка. В одной руке он держал веревочку, на которой болталось что-то крохотное и черное.
— Похоже, он несет какое-то животное, — сказал я и двинулся ему навстречу.
— Только не это, никаких больше животных! — проворчал Боб.
Тяжело дыша, мальчуган остановился и протянул мне веревочку. С конца ее свисало крохотное черное существо с розовыми лапками, розовым хвостом и красивыми темными глазками, обрамленными вскинутыми как бы в постоянном удивлении бровями. Они особенно эффектно смотрелись на фоне кремового меха. Это и был долгожданный лунный увари, он же мышиный опоссум.
Когда мой энтузиазм несколько поутих, мы с Бобом принялись шарить по карманам, чтобы расплатиться за опоссума, и вдруг поняли, что всю мелочь отдали Айвену. Но мальчик изъявил готовность прошагать с нами до причала оставшиеся полмили, и мы продолжили свой путь. Но не успели пройти и нескольких шагов, как меня ошарашила ужасная догадка.
— Боб, мне не во что посадить его, — сказал я, показывая на болтающегося на веревочке лунного увари.
— А что, нельзя его довезти так до Джорджтауна?
— Нет, мне нужна хотя бы коробка. А уж на пароходе я сварганю для него клетку.
— А где возьмешь коробку?
— Придется сбегать в магазин.
— Как, обратно? Пароход должен быть с минуты на минуту! Опоздаешь!
Как бы в подтверждение его слов с реки донеслись гудки парохода. Но я уже несся назад в Эдвенчер.
— Задержи отправление, пока я не вернусь! — завопил я.
Боб отчаянно взмахнул руками и ринулся к причалу.
Домчавшись до Эдвенчер и вихрем ворвавшись в магазин, я бросился к изумленному торговцу с просьбой дать мне коробку. Сохраняя достойное похвалы присутствие духа, он без лишних вопросов вывалил на пол груду консервов и протянул мне пустую коробку. Я пулей вылетел наружу, но, лишь пробежав значительную часть пути, услышал рядом с собою топот чьих-то ножек. Оказывается, это был все тот же мальчуган-индеец, который, как выяснилось, неотступно сопровождал меня. На лице у него была та же широкая улыбка.
— Дайте я понесу коробку, хозяин, — сказал он.
Я был только рад передать ему ношу, так как опоссум, непривычный к таким забегам, начал бунтовать и все время норовил забраться по веревочке и цапнуть меня за руку. Так мы и летели по пыльной и раскаленной солнцем дороге, каждый дорожа своей ношей — он коробкой, которая была водружена у него на голову, я — зверьком, болтавшимся на веревочке. Я взмок как мышь, легкие горели, мне несколько раз хотелось остановиться и отдышаться, но всякий раз меня, точно удар хлыста, подгонял гудок парохода.
Когда я, пробежав последний поворот, увидел все еще стоящий у причала пароход, я был уже ни жив ни мертв. За кормой бушевала взбитая винтом пена, на сходнях стояла отчаянно жестикулировавшая группа людей, включающая Боба, Айвена и капитана судна. Прижимая к груди опоссума и коробку, я стремглав взбежал по сходням и сразу же припал к перилам, хватая ртом воздух. Сходни взяли на борт, пароход дал гудок и с шумом отвалил от пристани. Через открывшуюся полосу воды Айвен швырнул мальчику-индейцу плату. Когда я окончательно пришел в себя, пароход уже шел полным ходом вверх по реке.
— Муза, воспой нам поход Одиссея за увари лунным, — сказал Боб, протягивая мне бутылку пива. — Я-то думал, что нам без тебя так и придется уехать. Капитан уже начал выходить из себя. Особенно когда я сказал, что ты побежал за опоссумом. Он, похоже, расценил это как оскорбление своего капитанского мундира.
Я развязал сумку с инструментом и, пока мы плыли, превратил коробку в отличную клетку для опоссума. Теперь осталось только развязать веревочку, которой он был перевязан поперек живота. Он разинул пасть и зашипел в обычной для опоссумов «дружелюбной» манере, но все же я цепко схватил его за загривок и принялся распутывать узел.
Но вот что бросилось мне в глаза. Я заметил, что у него на брюхе, между задними лапами, имелась продолговатая выпуклость, похожая на колбасу. Я испугался: вдруг это какое-нибудь внутреннее кровоизлияние, вызванное веревкой? Забегая вперед, скажу, что моя тревога оказалась напрасной. Более того, поняв подлинную причину вздутия, я чрезвычайно обрадовался. Когда я стал исследовать животное, то обнаружил в выпуклости продолговатое отверстие. Разведя складки кожи, я увидел карман, а в нем — дрожащих розовых детенышей. Вполне естественно, мамаша была вне себя от ярости, что я своим вторжением столь бесцеремонно нарушил покой ее крошек, и издала громкий, дребезжащий, как жестянка, крик ярости. Продемонстрировав детенышей Бобу и сосчитав их (их было трое, каждый — в половину моего мизинца), я водворил возмущенную мамашу в клетку. Она тут же села на задние лапы, скрупулезно обследовала свой кармашек, разглаживая шерстку и ворча про себя. Затем она скушала банан, свернулась клубочком и уснула.
Я был наверху блаженства, оттого что у меня не один мышиный опоссум, а целая семья, и всю дорогу до Джорджтауна только о них и говорил. По прибытии мы показали нашу коллекцию взволнованному Смиту. Лунных увари я приберег в качестве гвоздя программы, рассчитывая, что они вызовут у Смита не меньший восторг, чем у меня. И вот я с величайшей гордостью и предвкушая похвалы показываю дражайшее семейство… Но каково же было мое удивление, когда лицо Смита выразило крайнее разочарование.