Сотрудники похоронного бюро, дождавшись сигнала Саймона, вчетвером приподняли гроб и водрузили его на раму над могилой. Заработала лебедка, и останки Эндрю Стилмена медленно скрылись в глубине могилы.
Люди, посвятившие утро прощанию с Эндрю, по очереди подходили к месту его последнего упокоения. Среди них были Долорес Салазар, архивистка газеты, души не чаявшая в Эндрю: они часто встречались по утрам в субботу в отделении Ассоциации анонимных алкоголиков на Перри-стрит; почтальон Мануэль Фигера, которого Эндрю иногда угощал кофе в кафетерии; заведующий отделом кадров Том Кимилио, два года назад грозивший Эндрю увольнением, если тот не решит раз и навсегда свою проблему с бутылкой; сотрудник юридического отдела Гэри Палмер, часто закрывавший глаза на злоупотребления, которые допускал Эндрю, выполняя свой профессиональный долг; профсоюзный деятель Боб Стоул, не имевший чести водить знакомство с Эндрю, а просто дежуривший в это утро в редакции; наконец, Фредди Олсон, сосед Эндрю по редакционному отсеку, то ли из последних сил сдерживавший слезы, то ли готовый разразиться сатанинским хохотом — можно было подумать, что он явился на похороны под кайфом.
Олсон последним бросил на гроб белую розу, наклонился, чтобы взглянуть, куда она упала, и сам чуть не последовал за ней — к счастью, профсоюзный деятель успел поймать его за рукав.
После этого скорбящие покинули могилу и зашагали к машинам. Последовали орошаемые слезами объятия. Оливия и Долорес всплакнули друг у дружки на груди. Саймон поблагодарил всех пришедших на похороны — и все вернулись к своим занятиям.
У Долорес был назначен на 11 часов маникюр, у Оливии — поздний завтрак с подругой, Мануэль Фигера обещал жене поехать за новой сушилкой для белья, Том Кимилио торопился на свадьбу к племяннику, где исполнял роль шафера, Гэри Палмера ждал приятель на блошином рынке на 25-й улице, Боб Стоул возвращался в редакцию на дежурство, а у Фредди Олсона был назначен на обеденное время сеанс восточного массажа в салоне в Чайнатауне, массажистки которого, видимо, давно не бывали на исповеди.
Все возвращались к повседневной жизни, один Эндрю Стилмен остался лежать мертвый в своей могиле.
* * *Первые часы после похорон показались ему томительно долгими, особенно угнетало одиночество — неожиданность для такого человека, как он, всегда мечтавшего, чтобы его оставили в покое. Тревога на сей раз не вызвала ни жажды, ни потливости, ни дрожи, ни даже небольшого учащения пульса — и не без причины!
Потом наступила ночь, а вместе с ней случилось нечто очень странное, отвлекшее его от всех остальных мыслей.
Он как будто уже свыкся с крайней теснотой своего «подземного вместилища без окон и без дверей», даже безмолвие на глубине шести футов не слишком его угнетало. И это его, любителя уличной какофонии, стука отбойных молотков, рева мотоциклов (чем громче, тем круче), завывания сирен, рева грузовиков, заунывно гудящих на заднем ходу, так что хочется убить их водителей, обалдевших гуляк, перепутавших день и ночь и вызывающих желание выследить их и устроить кошачий концерт у них под окнами! Ему предстояло понять, как следует относиться к его нынешнему положению: он парил в нескольких сантиметрах над холмиком, выросшим над гробом с его собственными останками? Это казалось невероятным, но Эндрю, усевшись по-турецки без всякой опоры под собой, действительно видел все, что происходило вокруг него — впрочем, не так уж много.
Не зная, чем заняться, он начал мысленно перечислять все, что представало его взору.
Растрепанный ветром газон с клонящимися к северу травинками. Тисы, клены и дубы, тянущиеся ветвями в ту же сторону. Казалось, вся природа поворачивается к шоссе, проложенному у подножия кладбищенского холма.
Внезапно Эндрю, уставший гадать, сколько еще ему так скучать, услышал голос:
— Ничего, привыкнете! Сначала это тяжело и утомительно, но постепенно теряешь ощущение времени. Знаю, что вы сейчас про себя твердите: знал бы заранее, что умру, — купил бы участочек с видом на море. Между прочим, это было бы непростительной ошибкой! Вы не представляете, какое это занудство — шум непрестанно накатывающихся на берег волн! То ли дело шоссе: тут то и дело случаются занятные вещи. То пробки, то гонки, то аварии — невероятное разнообразие!
Эндрю повернул голову на голос. Над соседней могилой, тоже скрестив ноги по-турецки, парил мужчина, дружелюбно улыбаясь Эндрю.
— Арнольд Кнопф, — представился он, не меняя позы. — Это мое имя. Уже пятьдесят лет, как я здесь. Увидите, вы освоитесь, главное — терпение.
— Вот, значит, какая она, смерть? — проворчал Эндрю. — Висеть книзу задом над собственной могилой и до одури глазеть на шоссе?
— Глазейте на что хотите, вы совершенно свободны. Просто я обнаружил, что это самое лучшее развлечение. Еще бывают посетители, особенно по выходным. Живые приходят плакать на наши могилы, только не на мою. Что до наших соседей, то они лежат здесь так давно, что тех, кто к ним приходил, самих уже похоронили. Большинству теперь даже лень вылезать. Мы, так сказать, — местная молодежь. Надеюсь, вас будут навещать — сначала так всегда бывает; потом горе сходит на нет, и все меняется.
На протяжении своей долгой агонии Эндрю часто пытался представить себе смерть и даже надеялся обрести с ее помощью избавление от демонов, не дававших ему покоя при жизни. Но действительность оказалась хуже всего того, что был способен представить его изощренный ум.
— Я, знаете ли, чего только не повидал, — продолжал сосед. — Два века, три войны. А прикончил меня какой-то ерундовый бронхит — каково? А еще говорят, что нелепость не убивает… А с вами что?
Эндрю не удостоил его ответом.
— Ничего, мне не к спеху. К тому же я такого наслушался! — не унимался сосед. — Вас хоронила непростая публика. Стать жертвой убийства — это звучит!
— А по-моему, ничего оригинального, — пробурчал Эндрю.
— Да еще когда убийца — женщина!
— Так ли важно, кто тебя убил, женщина или мужчина?
— Очень даже важно. А вообще-то вам виднее… Детишки есть? Что-то я не заметил ни вдовы, ни ребятишек.
— Ни детей, ни вдовы, — подтвердил Эндрю.
— Холостяк, значит?
— С недавних пор.
— Жаль. Хотя так для нее, наверное, лучше.
— И я того же мнения.
Вдали замелькала «мигалка» полицейской машины, «универсал», который она преследовала, затормозил на полосе для экстренной остановки.
— Видали? На этой трассе не соскучишься. Это автострада, связывающая Лонг-Айленд с аэропортом имени Джона Кеннеди. Вечно они здесь разгоняются, вот их и ловят. Если повезет, нарушитель набирает скорость, вместо того чтобы остановиться, и тогда можно полюбоваться погоней — вон до того поворота. Жаль, дальше здоровенные платаны, ничего не разглядеть!
— Вы хотите сказать, что мы прикованы к своим могилам?
— Почему, со временем можно научиться не сидеть сиднем. Я, например, на прошлой неделе добрался до конца аллеи — шестьдесят шагов за раз! Пятьдесят лет тренировки даром не проходят. Хорошо, что усилия приносят плоды, иначе зачем было бы стараться?
Эндрю уже не скрывал своего отчаяния. Сосед подобрался ближе.
— Не волнуйся, уверяю тебя, ты привыкнешь. Сначала кажется, что это невыносимо, но ты потерпи, доверься мне!
— Вы не возражаете, если мы немного помолчим? Мне хочется тишины.
— Сколько хочешь, мальчик мой! — ответил Арнольд Кнопф. — Я понимаю и не тороплюсь.
И они остались сидеть по-турецки вдвоем, бок о бок, в непроглядной ночи.
Немного погодя на дороге, поднимавшейся от ворот кладбища на холм, замаячили автомобильные фары. Почему распахнулись ворота, всегда запертые в этот час, осталось загадкой для Арнольда, поделившегося своим удивлением с Эндрю.
Из остановившегося неподалеку о них коричневого «универсала» вышла и направилась в их сторону женщина.
Эндрю немедленно узнал свою бывшую жену Вэлери, любовь всей своей жизни, которую он потерял, совершив глупейшую ошибку. Его теперешнее положение было расплатой за мгновение заблуждения, мимолетной страсти.
Знала ли она, какие мучительные угрызения совести его терзали? Знала ли, что он отказался от борьбы за свою жизнь, когда она перестала навещать его в больнице?
Она подошла к могиле и бесшумно опустилась на колени.
Видя ее склонившейся над ним, он впервые за все время с тех пор, как его пырнули в спину на берегу Гудзона, испытал облегчение.
Вэлери здесь, она вернулась — это было важнее всего остального.
Внезапно она украдкой задрала юбку и стала мочиться на могильный камень. Закончив это занятие, она привела в порядок свою одежду и громко произнесла:
— Чтоб тебе пусто было, Эндрю Стилмен!
Сказала — и была такова.
— Скажешь, это тоже неоригинально? — простонал Арнольд Кнопф, стараясь не показать, что давится от смеха.
Сказала — и была такова.
— Скажешь, это тоже неоригинально? — простонал Арнольд Кнопф, стараясь не показать, что давится от смеха.
— Она что, взяла и помочилась на мою могилу?!
— Не хотелось бы перефразировать известного поэта, но, по-моему, это именно то, что она учудила. Боюсь допустить неделикатность, но все же любопытно, что ты ей сделал, чтобы ей захотелось вот так облегчиться здесь среди ночи?
Эндрю тяжело вздохнул.
— Вечером после нашей свадьбы я признался ей, что влюбился в другую.
— До чего же все-таки здорово, что мой сосед — ты! Ты сам этого не представляешь, Эндрю Стилмен. Чувствую, скуке теперь придется потесниться, а может, мы с ней и вовсе распрощаемся. Я тут немножко приврал: смерть — та еще скучища! Но что есть, то есть, альтернативы-то нету. Тупик, старина! Не могу утверждать, но, сдается мне, твоя леди еще тебя не простила. И то верно: так разоткровенничаться в вечер собственной свадьбы — это… Не хочется читать нотации, но, согласись, момент был выбран не совсем удачно.
— Что делать, нет у меня дара лгать, — проговорил Эндрю со вздохом.
— То есть как? Ты же был журналистом! Ладно, подробности потом, а сейчас мне надо делать упражнения на концентрацию. Я дал себе слово, что до конца века доберусь вон до той рощицы. Осточертели мне эти платаны!
Он был, теперь его нет! Колоссальная смысловая разница между настоящим и прошедшим временем ударила Эндрю с силой ядра, пробивающего крепостную стену. Жизнь окончена, он сделал свой выбор: теперь он — разлагающееся тело.
Эндрю почувствовал, как его затягивает могила, и, пытаясь воспротивиться силе, тащившей его под землю, истошно завопил…
* * *Саймон подошел к дивану, дернул за угол подушки и стал тормошить спящего.
— Хватит стонать, это невыносимо! Вставай, уже десять часов, тебе давно пора на работу!
Эндрю набрал в легкие как можно больше воздуху, как ныряльщик, выныривающий на поверхность после длительной задержки дыхания.
— Перестанешь напиваться — будешь нормально спать по ночам! — проворчал Саймон, поднимая с пола труп — пустую бутылку «Джек Дэниэлс». — Вставай и одевайся! Клянусь, я вытолкаю тебя в шею, надоело видеть тебя в таком состоянии.
— Ладно, ладно! — Эндрю сладко потянулся. — Ну и пружины у твоего дивана! Почему бы тебе не завести нормальную гостевую комнату?
— Почему бы тебе не вернуться домой? Три месяца, как тебя выписали из больницы, — а ты все торчишь у меня.
— Скоро съеду, обещаю. Не могу ночевать один. И потом, здесь, у тебя, я образцовый трезвенник.
— Пока я не усну… Кофе на кухне. За работу, Эндрю! Это лучшее, что ты можешь предпринять, и единственное, что у тебя хорошо получается.
— «Лучшие всегда уходят первыми…» — ты серьезно? Не нашел лучшего завершения для надгробной речи на моих похоронах?
— Напоминаю: все это происходит только в твоей помутившейся башке. Когда тебя мучат кошмары, ты хватаешься за ручку — и сочиняешь черт знает что!
Выскочив за порог, Саймон изо всех сил хлопнул дверью.
Эндрю вполз в ванную и уставился на свою физиономию в зеркале. А что, красавчик — учитывая то, что он натворил накануне… Но, сделав еще шаг вперед, он изменил мнение на свой счет. Набрякшие веки, черная борода, как у горца… Саймон прав, наверное, пора снова начать ходить на собрания Общества анонимных алкоголиков на Перри-стрит. А пока он изобразит собственное присутствие на редакционной летучке, после чего отправится в публичную библиотеку.
Вот уже три месяца он с удовольствием проводил там время. Сидя в большом читальном зале, он ощущал себя среди людей, невзирая на оглушительную библиотечную тишину. Где еще на свете он мог так же надежно спрятаться от одиночества, не приходя в раздражение от производимого другими шума?
После душа, одевшись поприличнее, он покинул квартиру и заглянул в «Старбакс», где позавтракал и пролистал газету. Потом, глянув на часы, направился прямиком в конференц-зал, где Оливия уже завершала инструктаж.
Журналисты дружно встали и потянулись к двери. Эндрю не двигался. Оливия жестом велела ему подождать. Когда зал опустел, она сама подошла к нему.
— Никто не заставляет вас так быстро возвращаться к работе, Эндрю. Но если вы сами этого хотите, то возвращайтесь по-настоящему. Посещение редакционного совещания обязательно.
— Вот я и посетил.
— Вы и здесь, и не здесь. Ни строчки за три месяца!
— Я обдумываю следующий проект.
— Знаю, вы живете припеваючи и снова прикладываетесь к бутылке.
— С чего вдруг эти обвинения?
— Посмотрите на себя — хотя бы вот в этот стакан.
— Я допоздна работал. Назревает новое журналистское расследование.
— Рада слышать. Нельзя ли узнать тему?
— Полтора года назад в негритянском гетто Йоханнесбурга изнасиловали и забили насмерть женщину. Полиция ничего не предприняла, чтобы задержать убийц.
— Происшествие в Южной Африке — вот то, что непременно вызовет пристальный интерес у наших читателей! Уведомите меня, когда закончите, — я обязательно выделю место для вашего репортажа на первой полосе.
— Иронизируете?
— Еще как!
— А зря. Ее убили за сексуальную ориентацию. Единственным ее преступлением была любовь к другой женщине. По той же самой причине сыщики, знающие, чьих это рук дело, не собираются арестовывать убийц, как будто те раздавили бродячую собаку, а не убили человека. Ее родня борется за торжество правосудия, но властям наплевать, наоборот, они потакают этим умственно отсталым живодерам. Ей было двадцать четыре года.
— Это, конечно, трагедия, но Южная Африка слишком далеко географически и еще дальше с точки зрения интересов наших читателей.
— На прошлой неделе один из наших блестящих конгрессменов-республиканцев заявил под телекамеры, рассуждая о гомосексуальном браке, что он видит в этом путь к инцесту и к педофилии. В странном мире мы живем! Всему должен быть предел. Наш славный мэр грозится уменьшить потребление сладкой газировки в кинотеатрах — а лучше бы укоротил языки избранникам народа! Надо бы принять законы, по которым их можно было бы штрафовать, когда они преступают допустимые границы невежества.
— Вас потянуло в политику, Стилмен?
Эндрю попросил главного редактора не отмахиваться от его слов. Болтовня конгрессмена была не просто оскорбительной, она подстрекала к ненависти. Эндрю хотелось показать в статье, что речи политиков, клеймящих те или иные общественные группы, могут приводить к вспышкам насилия.
— Теперь улавливаете? Статья начинается с рассказа об убийстве ни в чем не повинной женщины и о бездействии южноафриканских властей, не придающих значения этому убийству, а потом я перехожу к этому тупице-конгрессмену, к подсказке, содержащейся в его словах, и к предсказуемым эксцессам со стороны дуболомов, которые поймут его буквально. Если получится, я заставлю партию этого болвана откреститься от него и в конце концов четко выразить свою позицию.
— Немного притянуто зауши и рискованно, но если к вам благодаря этому вернется желание взяться за более…
— …за более важные темы? Женщина двадцати четырех лет, которую изнасиловали, избили, а потом зарезали за то, что она лесбиянка, — это недостаточно важно?
— Не приписывайте мне того, чего я не говорила, Стилмен.
Эндрю положил руку на плечо главной редакторше и слегка нажал, подчеркивая вескость своих слов.
— Обещайте мне кое-что, Оливия. Когда я умру, вы не станете произносить речей на моих похоронах.
Оливия озадаченно посмотрела на него:
— Обещаю, если вам так хочется. А в чем дело?
— «Ты пал на этом бастионе, как солдат на поле брани» — нет, только не это… Постыдились бы!
— Не пойму, о чем вы, Стилмен.
— Ни о чем, проехали. Просто обещайте, и все. Хотя нет, не все: еще этот архивный зал «Б». Мрачнее местечка не нашлось?
— Оставьте меня в покое, Эндрю, вы отнимаете у меня время. Все эти ваши измышления для меня — темный лес. Начинайте вкалывать, тогда я, так и быть, куплю вам билет до Кейптауна, чтобы не путались под ногами.
— До Йоханнесбурга! Скажите, кому из нас трудно сосредоточиться? С ума сойти!
Эндрю вбежал в лифт и поднялся к себе. Там царил кавардак — точь-в-точь как в тот день, когда на него напали. Фредди Олсон погрузился в журнальный кроссворд, грызя карандаш и раскачиваясь на стуле.
— «Привидение», семь букв. Не подскажешь?
— «Отпечаток семи фаланг моего кулака на твоей физиономии» — какие будут предложения?
— В Уэст-Виллидж полицейский сбил престарелого велосипедиста, — загундосил Олсон. — Недовольный тем, что сбитый загородил ему дорогу, он потребовал у него документы, а когда бедняга возмутился, заковал его в наручники и упек в каталажку. Перспективное дельце. Не хочешь заняться?