- А ну, кыш, я сказала, шалупонь голозадая, - голосила она, - а ну, ползи обратно, червяк ты жопный.
Но, похоже, это только подзадоривало пацанов, и они всё активнее напирали на Берёзку. Наконец, пацаны просто её схватили и оттащили от корзины, и пока трое держали, четвёртый схватил пару горячих лепёх сверху и пустился бежать в лес. Девченюха визжала, как порося недорезанная, и только после того, как начала их с остервенением кусать за что попало, пацанва тоже завизжав и заголосив, бросили "зверюгу бешену". Отбежали, покричали, обозвали, как сумели и со всех ног рванули в лес, где ждала их желанная добыча. Этот шум привлёк всеобщее внимание, и Зорька поспешила к его источнику. Милёха и две девки, жарившие кабанчика по соседству, катались со смеху, до истерики, а Берёзка сидела на песке и громко рыдала, как турица не до доенная.
- Чё случилось? - стала пытать Зорька Милёху, стараясь быть, как можно суровей, но у неё это не очень получалось, так как смех девок заражал, и она то же, не желая того постепенно расплывалась в улыбке.
Ничего не добившись от истерично заходящейся сестры и вповалку валяющихся и держащихся за животы соседок, Зорька подошла к ревущей Берёзке.
- Чё случилось с тобой, Берёзка? Чё ты ревёшь как белуга?
Девка, не прекращая рёв, сквозь слёзы проголосила:
- Они... лепёхи... стырилииииии.
- Она их покусала! - сквозь безудержный смех прорезалась Милёха.
- Она их грызла и чавкала! - прокричала сквозь смех одна из валяющихся на земле соседок.
Последняя фраза вновь их повергла в очередной припадок истерического хохота.
- Во, дуры, - фыркнула Зорька, тем не менее, то же ухмыльнувшись и уже обращаясь с сидевшей на песке Берёзке, грозно велела, - ну к, вставай. Не ча на холодном сидеть, ты ж девка, никак. Вона садися на корзину со своими лепёхами и жопе тепло и лепёхи твои из-под тебя не стырят.
После чего старшая тряхнула за плечи ревущую, подняла и развернув лицом к корзине, легонько подтолкнула. Инцидент, как-то сразу затих. Берёзка, забравшись на корзину, размазывая по зарёванному личику сопли и слёзы, злобно посверкивая глазёнками, реветь перестала. Девки тоже отошли от смеха, утерев слёзы и отмахавшись руками, принялись за свои дела. Всё пошло своим чередом.
Наконец, всё было готово. Как по заказу прекратил накрапывать нудный дождик, и даже кое-где пробивалось солнышко, мутно, блекло, но показывалось. Настроение и так приподнятое, повысилось ещё больше, почти до состояния эйфории. Все расселись на натасканные брёвна и девки начали кормить работников. Сами также расселись, по привычке отдельно, своей кучкой, но это было только начало. В общем-то, так бывало каждый раз, из года в год. После того, как атаман Девятка, как старший из пацанов, с ковшом медовухи в руках, поздравил девок с праздником и предложил выпить за каждую, назвав всех до одной, не простецкой кликухой, а полным позывалом, все дружно встали и выпили. Тут же не успев закусить, девки завели весёлую песню-восхволялку о Матери Сырой Земле, о всём бабьем племени, детей рожающим, да растящим. Пока девки пели, пацаны ели. После второй, да третьей среди пацанов пошёл говор. Языки расплелись, полегчали. Шутки, прибаутки, рассказики в виде слухов, да и просто выдумок и не всегда скромных, не при детях сказанных. Девки пацанов нагнали быстро. Вот только теперь гулянье начиналось по-настоящему.
Зорька, она же по полной Утренняя Зоря, пила мало, ела тоже. Требовалось блюсти статус, следить за правильностью всего происходящего. Когда все поели и разогрев пошёл, она, даже не стараясь переорать, тот гомон со смехом, что творился вокруг, просто запела песенки, эдакие короткие, четырёх строчные шутейки-прибаутки про злодейку Кумоху. Уже через несколько слов, все как один горланили эти незамысловатые, знакомые с детства каждому, рифмованные и не очень, ругательные и матерные четверостишья, про Кумоху - кривожопу, чтоб ей пёрнув улететь.
Наконец, Зорька встала и звонко выкрикнула:
- Айда Кумоху гонять!
Девки завизжали, пацаны заорали, засвистели и с этим оглушительным гомоном, все бегом, вприпрыжку, перескакивая через лежавшие под ногами брёвна, кинулись в шалаш.
Внутри уже было жарко. Девки устроились своей кучкой в дальний от входа стороне. Пацаны по краям у входа, прихватив с собой ёмкости с медовухой и закуской. Шкуры - куртки скинули сразу. Пацаны даже по пояс оголились, но штанов снимать не стали. Так уселись. Девки разделись до нижних рубах. Зорька высыпала на большой, раскалённый камень семена конопли. Те зашипели, запрыгали и от них заклубился ароматный пар, вперемешку с дымом. Веселушки запели по новой, но уже с танцами вокруг банного камня. Девки резвились все, в полном составе от мала до велика. Пацаны вокруг них прыгали только маленькие. Девятка, со своим близким кругом сидел, где сидел. Хоть и поглядывал нет-нет искоса на девок, но старательно делал вид, что его это не волнует, что его главная задача напиться с пацанами до поросячьего визга иль до собачьей скулёжки. Атаман, как опытный гуляка на таких праздниках, прекрасно знал, что сейчас начнётся и откровенно этого побаивался, поэтому спешил с опьянением, понимая, что это его шанс спасти свою честь.
И тут началось. С девок слетели последние рубахи, что значительно прибавило им весёлости и задора, как будто спали последние оковы с их наглой бесстыжести. Атаман с ближниками разом притихли, потупились, скучковались по ближе друг к другу. Налили, молча выпили не закусывая. Это было ещё то испытание. Ну, что казалось в этих воблах особенного. Ни жоп не откормили, ни сисек не вырастили, а ведь как дряни действуют на суровую пацанскую натуру. А они, четырнадцатилетние, без году как мужики, авторитеты их пацанского мира, могли сейчас опозориться и при том по полной и на всю жизнь. Мало кто перенёс этот позор. Нормальные пацаны после этого руки на себя накладывали, топились, да резались. Таковы были устои тысячелетий, закон речных людей: баня и до баб желание, вещи не совместимые. Возбудиться мужику в бане - позор и вечное осмеяние. А эти гадины щуплыми жопёнками перед ними виляют, щёлками своими, как ножом по глазам режут, а у старших то эти места и оволосились уж. Тфу ты, Вал их изнасилуй. Грудки острые, как прыщи опухшие, смотреть не на что, а от всего этого в штанах нет-нет, да позор зашевелится. Вот и пьют пацаны, заливают зенки, чтоб не видеть разврата этого, ведущего их молодых да сильных к погибели. И в штанах от того сидят, не снимают, да не скачут с голыми дурами. Борются пацаны с соблазном не на жизнь, а насмерть. И так в бане напарили, а от всего этого внутреннего жара, вообще жизнь нестерпимой становится. Вот атаман поднялся, всем видом показывая, типа упрел, запарился, накинул шкурку на плечи мощные, пошёл не спешно на воздух охладиться. Ближники, как один, гуськом за атаманом. Не успели они выйти, да отойти в сторонку, как полог распахнулся, и вся эта развратная шобла, голышом в клубах пара, с визгом и улюлюканьем, вылетела из бани и рванула в ледяную реку. Беспрестанный визг, смех, ор, плескание, вода аж в мёрзлой реке закипела, куда уж там горячей пацанской крови охладиться. Тут вся эта орава рванула обратно, сверкая голыми жопами, только кутырки, что на выдане, все четыре гадины не побежали, а важно так, на показ, буквально прошествовали мимо пацанов, а Зорька, дрянь, проходя мимо, свои рыжие лохмы, так на плечико закинула и нежненьким, воркующим голоском давай провоцировать Девятку:
- Чё, атаман, запарился чё ли? Так нырни, охладися.
Ну, просто издевается над авторитетным пацаном, мразь. Ну нельзя же так по живому-то голым станом своим резать мозг пацанский. Но атаман мужик - камень, прыщами вместо сисек не расколешь, нашёл что ответить и ответить достойно, как положено:
- Ни чё. Успем.
Ответил он важно, многозначительно, естественно смотря не на вихлявую рыжуху, а куда-то вдаль, за реку. Она хмыкнула и прошла мимо, как бы нечаянно зацепив его голым бедром, скрылась за пологом.
- Сука, - выругался кто-то из ближников.
- Спокуха, пацаны, - одёрнул атаман тоном бывалого и всего на видавшегося человека, - прорвёмся и не такие щёлки видели, и не на таки жопы плевали.
Все одобрительно что-то забурчали.
Охладившись и ещё хлебнув пьянящего пойла, которое уже просто не лезло, потому, что некуда было, они вернулись на свои места в шалаш. А девки к тому времени разошлись не на шутку. Толи конопли вдоволь нанюхались, толи ещё медовухи добавили, толи и той хватило, просто развезло в пару да в жаре. Они начали распевать похабные веселушки и при этом выгибаться, и хватать себя за разные места. Каждая норовила по выпендриваться перед атаманом с ближниками. Тфу! Но атаман ватажный - кремень, крепился и виду не показывал, что хоть что-нибудь привлекло его внимание. Так, улыбался небрежно их сальным шуточкам, но взгляда на их кривляньях не задерживал. Ближники, сначала, во всём атаману подражали, но Неупадюха, хоть пацан и взрослый по их меркам, но ростом от корешка два вершка, не выдержал их издевательств первый. Красавцем его назвать было даже спьяну невозможно. Девки его красоту не могли рассмотреть даже в том состоянии, в котором сейчас находились. Лопоухий, уши его торчали в стороны даже сквозь мохнатую гриву волос, которую он специально расфуфыривал в разные стороны. Морда вся рябая, глазки маленькие при уродливом, огромном носе. Да и весь он какой-то был нескладный. Больше всего его уродовали руки. При маленьком росте, руки были длинными, чуть ли не до колен, с огромными ладонями. И вот при всём при этом, не смотря на внешние недостатки, девкам он нравился. Чем? Да, остёр он был на язык и умом Троица не обидела. Соображал быстро, изворотливо, благодаря чему он ещё с детства забил для себя правило: не хочешь, чтоб над тобой смеялись, смейся над собой первым. Но не только острое и меткое слово девки в нём примечали. Было у него ещё одна для них вещь интересная. Уд у него был в их глазах просто огромен, не по-детски. Наградила же природа. Ни у каждого мужика можно было видеть такие размеры. Поэтому, несмотря на всю внешнюю непривлекательность, всё же на кое-чего можно было посмотреть и Неупадюха прекрасно знал это. Так вот этот языкастый уродец не выдержал первым девичьих издевательств. Дойдя до своей кондиции опьянения и спровоцированный непотребными песенками, он соскочил, скинул одним махом штаны и крутя своим мужским достоинством, больше похожим на кусок змеи, пустился в пляс, распихивая девок своим задом, горланя ответную похабщину. Девки мигом навалились на него и по очереди каждая старалась ввинтить ему веселушку, а он так же шустро каждой отвечал, то шлёпая их по жопе, то щипая за сиську, то припечатывая удом, почему ни попадя. От хохота шалаш шатался. Девки закатывались до слёз с коликами в животе. Неупадюха, он и есть Неупадюха. Вот за это он и был девкам интересен. Каждую уколол, в чём не попадя вымазал, но при том никого не обидел.
- Чё, атаман, запарился чё ли? Так нырни, охладися.
Ну, просто издевается над авторитетным пацаном, мразь. Ну нельзя же так по живому-то голым станом своим резать мозг пацанский. Но атаман мужик - камень, прыщами вместо сисек не расколешь, нашёл что ответить и ответить достойно, как положено:
- Ни чё. Успем.
Ответил он важно, многозначительно, естественно смотря не на вихлявую рыжуху, а куда-то вдаль, за реку. Она хмыкнула и прошла мимо, как бы нечаянно зацепив его голым бедром, скрылась за пологом.
- Сука, - выругался кто-то из ближников.
- Спокуха, пацаны, - одёрнул атаман тоном бывалого и всего на видавшегося человека, - прорвёмся и не такие щёлки видели, и не на таки жопы плевали.
Все одобрительно что-то забурчали.
Охладившись и ещё хлебнув пьянящего пойла, которое уже просто не лезло, потому, что некуда было, они вернулись на свои места в шалаш. А девки к тому времени разошлись не на шутку. Толи конопли вдоволь нанюхались, толи ещё медовухи добавили, толи и той хватило, просто развезло в пару да в жаре. Они начали распевать похабные веселушки и при этом выгибаться, и хватать себя за разные места. Каждая норовила по выпендриваться перед атаманом с ближниками. Тфу! Но атаман ватажный - кремень, крепился и виду не показывал, что хоть что-нибудь привлекло его внимание. Так, улыбался небрежно их сальным шуточкам, но взгляда на их кривляньях не задерживал. Ближники, сначала, во всём атаману подражали, но Неупадюха, хоть пацан и взрослый по их меркам, но ростом от корешка два вершка, не выдержал их издевательств первый. Красавцем его назвать было даже спьяну невозможно. Девки его красоту не могли рассмотреть даже в том состоянии, в котором сейчас находились. Лопоухий, уши его торчали в стороны даже сквозь мохнатую гриву волос, которую он специально расфуфыривал в разные стороны. Морда вся рябая, глазки маленькие при уродливом, огромном носе. Да и весь он какой-то был нескладный. Больше всего его уродовали руки. При маленьком росте, руки были длинными, чуть ли не до колен, с огромными ладонями. И вот при всём при этом, не смотря на внешние недостатки, девкам он нравился. Чем? Да, остёр он был на язык и умом Троица не обидела. Соображал быстро, изворотливо, благодаря чему он ещё с детства забил для себя правило: не хочешь, чтоб над тобой смеялись, смейся над собой первым. Но не только острое и меткое слово девки в нём примечали. Было у него ещё одна для них вещь интересная. Уд у него был в их глазах просто огромен, не по-детски. Наградила же природа. Ни у каждого мужика можно было видеть такие размеры. Поэтому, несмотря на всю внешнюю непривлекательность, всё же на кое-чего можно было посмотреть и Неупадюха прекрасно знал это. Так вот этот языкастый уродец не выдержал первым девичьих издевательств. Дойдя до своей кондиции опьянения и спровоцированный непотребными песенками, он соскочил, скинул одним махом штаны и крутя своим мужским достоинством, больше похожим на кусок змеи, пустился в пляс, распихивая девок своим задом, горланя ответную похабщину. Девки мигом навалились на него и по очереди каждая старалась ввинтить ему веселушку, а он так же шустро каждой отвечал, то шлёпая их по жопе, то щипая за сиську, то припечатывая удом, почему ни попадя. От хохота шалаш шатался. Девки закатывались до слёз с коликами в животе. Неупадюха, он и есть Неупадюха. Вот за это он и был девкам интересен. Каждую уколол, в чём не попадя вымазал, но при том никого не обидел.
Зорька, захмелев и забыв о своём статусе, вертела всем, что удавалось выставить на показ. Голосила матершинщину налево и направо, как заправская, матёрая. А что с неё взять, оторва, она и есть оторва. Как не маскируй свою сущность, один хрен вылезет наружу. Она уж Неупадюхе дала, да выдала. Он конечно огрызался, но побаивался с ней палку перегнуть. Зорька кутырка была видная, красивая, к ней все пацаны неровно дышали, и он не был исключением, но все же пару раз в сальных куплетах по жопе ей хлопнул. Правда, она в долгу не осталась и в ответке за волосья его так дерганула, что искры из глаз, да и волосья кажись изрядно проредила. Так в бесчинстве всеобщего разгула, Зорька даже не заметила, как в их девичьем кругу появился уже пьяный и бесштанный атаман и вся его голожопая команда. Бесиво пошло на новый круг.
Перегревшись, всей толпой с визгом и воплями ныряли в ледяную реку и тут же с ором обратно. Девченята с пацанчиками, что по моложе были, уже давно забились в шкуры вдоль стенок и преспокойненько посапывали, но, а те, что на подросте Кумоху гоняли до самого утра. Только тогда, выбившись из сил, повалились каждый на своё место и одевшись, распаренные раскинулись на шкурах, как-то разом затихли и почти сразу по засыпали.
Проспали весь день, почти до вечера. А потом девки разогрели, что давеча не доели, медовуху приняли на старый запой и веселье началось по новой.
На вторую ночь Кумоху уже не гоняли, похабных песенок не орали. Другая забава началась. Игры в бане, да такие заводные, что краснели не только от каменного жара, правда и голышом уже поголовно не скакали. Творили такое, что не сказать не описать. И тут задумаешься, а зачем всё это распутство было нужно. Что это, беспредел от бесконтрольности со стороны старших? Но ведь это было из года в год, из поколения в поколение. И веселушки эти непотребные передавались из уст в уста и играм этим непристойным учились по наследству. Не могло это быть просто так и не было. Жили тогда люди коротко, взрослеть приходилось очень рано. Умом да опытом приходилось взрослеть быстрее, чем телом. Меньше чем через год, все эти четырнадцатилетние кутырки на выдане, оставленные артельным атаманом в собственном роду на развод, под мужиков лягут. Эти девки ещё только-только созрели телом для материнства, но внутренней своей сутью заматерели и обабились. А иначе было нельзя. Все девичьи праздники холодного периода хоть и выглядели, как бесшабашные игрища, но на самом деле имели в себе хоть и подготовительную, но суровую школу жизни. Все они в той или иной степени учили выживать девонек в обществе, не очень к ним ласковом, а порой и просто жестоком. Пацанов приучали к жизни во всеобщей агрессии не только их общества, но и всего окружающего их мира. Так проходило половое воспитание, не правило пользования половыми органами, хотя и этому обучали, а в первую очередь правила отношения между полами, между мужиком и бабой. Девятке и всем его ближникам также на следующий год, на Купальную седмицу предстоит поход в лес к е*и-бабам и в свои пятнадцать лет отрываться от мамкиной рубахи и со всего маха окунаться во взрослую жизнь, где гладить по головке больше никто не будет, будут только бить. Там слёз обиды и унижений всех не переглотаешь. Вот и ставил молодняк себе эдакие психологические прививки этими праздниками, чтоб не убиться, ударившись о взрослую жизнь. Необходимо было научиться не обижаться, когда обижают, не унижаться, когда унижают, не быть злопамятным, но и не забывать и перед бабами не робеть, коль где прижать придётся. Дети речников всегда были сильнее морально, чем физически, а если и физика не подводила, то это уже были не люди, а камни железные, заточенные под жизнь со всеми своими закидонами.
Под утро, когда игры пошли на убыль, где-то совсем не далеко из леса донёсся волчий вой, притом вой целой семьи, а не одиночки. Все играющие, как один бросили играться и высыпали наружу. В эту ночь не парились и не бегали на реку, поэтому и не заметили, что повалил снег, да такой густой, с огромными лохматыми хлопьями.
- Вот и первый снег, - с горечью и тревогой в голосе сказала Зорька ни к кому не обращаясь.
В ней тут же пробудилась старшая и она вспомнила и об ответственности, и о том, что уже почти взрослая, а на ней детворы целая куча. Она задрала голову к небу и с отчаянием и досадой проговорила кому-то наверху:
- Ну, не мог ты чуточку повременить?
Но тут и Девятка вспомнил, что он атаман, пусть всего лишь ватажный. Почувствовал себя хоть невеликой, но единственной защитой всех, кто был рядом.
- Так, - громко скомандовал он, - припасы собрать, таскать в шалаш. Мелюзга все в шалаш забилась и носа наружу не кажет. Неупадюх!
- А, - ответил тот откуда-то из-за шалаша.
- На выходе угол сделай, малышам, да и не только, кому отлить, кому отложить. Бодливый!
- Тут я, - отозвался другой ближник, уже где-то выломав здоровенный кол и примеряя его в руках.
- Загоняй малышню под кров и башкой отвечаешь, если кто высунется оттуда.
Но никому, ничего объяснять, даже самым маленьким, не требовалось. Быстро и молча сносили еду, что нашли и закрылись в шалаше. Атаман экспроприировал единственный медный топор, хоть Моська, которому он был поручен и по возмущался, но против атамана не попёр. Так же, как и Бодливый выломал себе дрын и спрятался в укрытие вместе с другими. Пацаны укрепили полог изнутри и по очереди стали караулить. Остальные завалились спать.