Еще в Афинах началась и потрепала ее на пароходе лихорадка, но в радостной суматохе первых дней было не до болезни. На пятый день уже с утра ее оросало то в жар, то в холод. За шторами по стеклам барабанил дождь. Голова раскалывалась, до кожи не дотронуться. Генри пригласил доктора Фарре, которого ему отрекомендовали как «лучшего медика в Англии». Он нашел у Софьи «febricula», а для Генри пояснил: «Перемежающаяся лихорадка, сама пройдет».
— Но что-то делать надо? — настаивал Шлиман.
— Я бы посоветовал отвезти миссис Шлиман в Брайтон. Тамошние теплые ванны творят чудеса. Море, солнце, покой. Природа умеет лечить собственные просчеты.
С любезной помощью агентов из конторы Шредера Генри снял в Брайтоне на Кингз-Роуд хорошенький домик, который сдавался вместе с горничной, мисс Стили. Генри позаботился, чтобы Софья, Андромаха и Калипсо ни в чем не нуждались: им в изобилии поставляли фрукты, овощи и другую снедь. И еще Софья получала ежедневно шесть лондонских газет, чтобы вырезать из них все статьи и заметки о Шлимане. Когда он прощался с ней, торопясь на лондонский поезд, она ласково сказала:
— Я знаю, что женщин не пускают на заседание Королевского общества, и, будь я даже в Лондоне, я все равно не смогла бы послушать тебя. Но в ту минуту, как ты поднимешься на кафедру, я совершу возлияние богам, как совершил его царь Приам, ехавший в лагерь ахейцев к Ахиллу с выкупом за тело своего сына Гектора.
Паровые ванны оказали свое действие. Скоро Софья уже могла ходить на пляж с Андромахой и Калипсо купаться.
Лекция Шлимана, прочитанная 24 июня в Королевском обществе древностей в Берлингтон-Хаус, имела большой успех. Присутствовало шесть репортеров. Их отчеты Софья вырезала для Генри. Ей очень понравился рисунок в «Иллюстрированных лондонских новостях»: доктор Шлиман был изображен во фраке с белым галстуком, отложной воротник удлинял его узкую шею; нацепив пенсне, он читал за столом с двумя высокими лампами, вокруг сидели знаменитости—ученые, писатели. Софья знала, что это была одна из самых светлых минут в его жизни.
Пока Софья лечилась, Генри заводил друзей в Оксфорде и Кембридже. Он был без ума от Макса Мюллера, который уже имел случай поддержать Шлимана. Между ними завязалась дружба. На воскресные дни Генри приезжал в Брайтон, купался в море, отдыхал и вместе с Софьей перекраивал маршрут их путешествия: после восторженного приема в Берлингтон-Хаус он получил из нескольких мест приглашение прочитать лекции.
В конце июня переехали в Париж и остановились в гостинице «Лувуа», где их уже ждал Спирос. В Париже Софью опять свалила лихорадка. Когда она перестала сходить с постели от слабости, Генри встревожился и послал Спироса за врачом-греком, который пять лет назад разгадал причину ее желудочных болей и посоветовал Шлиману отвезти жену домой, в Грецию.
Осмотрев Софью, тот сказал:
— У этой лихорадки неприятная особенность—она возвращается. Никто не знает почему. Это не опасно. Две недели покоя, и все пройдет. Возможно, насовсем.
— Две недели! — Генри извлек их маршрут путешествия и ткнул пальцем в дату отъезда, которой открывался расписанный по часам график их поездки по шести странам.
— В таком случае, — сухо заметил доктор, — вы должны либо отложить поездку, либо оставить мадам Шлиман в Париже. Она в таком состоянии, что ни о какой поездке не может быть и речи.
На Генри было жалко смотреть. Софья была вконец расстроена.
— Ты так мечтал об этой поездке, — убеждала она его, — и от лекций уже нельзя отказаться. Пожалуйста, поезжай один. Ничего со мной не случится. За мной присмотрят Спирос и Калипсо.
— Ты правда не против, чтобы я ехал?
— Конечно, я против. Но я не могу лишать тебя этой поездки. Только уложись в пять недель. Больше пяти недель я без тебя в Париже не выдержу.
— Я вернусь ровно через пять недель, день в день. Вот тебе две тысячи пятьсот франков. Я уверен, вам хватит и половины, но мало ли что может случиться.
Лихорадка прошла в неделю, и Софья встала на ноги. Спирос нанял экипаж и днем возил ее в Булонский лес. В тени останавливались, выпускали Андромаху на зеленую травку. Несколько раз Софья была в цирке, она полюбила его еще в прошлый приезд. Эжен Пиа был в Париже, он сводил Софью в комическую оперу. Другой приятель Генри пригласил ее на модную комедию. Удобно устроившись в шезлонге, она часами читала. В письмах к Генри она мешала английские фразы с французскими, и муж не преминул отметить: «По-английски ты пишешь гораздо лучше, чем по-французски».
Генри писал часто. В Лейдене он «сразу побежал в музей, который осмотрел с величайшей дотошностью». Из Голландии похвастался, что был на обеде у голландской королевы Софьи. А следующая фраза так ее потрясла, что она, не веря своим глазам, перечитала ее несколько раз: Генри просил каждую неделю посылать ему гостиничный счет. Получив письмо с первым счетом, он ответил Софье по-древнегречески:
«Моя дорогая, из приложенного счета видно, что за каждый завтрак с тебя берут семь франков, самое меньшее пять с половиной. Пожалуйста, положи этому конец, это неприлично, завтракай где-нибудь по соседству, можно прекрасно поесть за полтора-два франка. Пусть глупцы и сумасшедшие тратят на завтрак семь франков, а ты расходуй полтора-два. Утренний кофе пей в гостинице, это недорого, и обедай там же. Но ради бога, прекрати эти разорительные завтраки, ведь это форменный грабеж. Надеюсь получить от тебя добрые вести. Обнимаю мою дорогую женушку.
Шлиман»
Софья не знала что и думать. Добрый час она мучительно постигала загадку этого невозможного человека.
«Он дарит греческому правительству землю и музей, что обойдется по меньшей мере в 50 тысяч долларов. Предлагает Турции финансировать совместные раскопки в Троаде, что будет стоить еще 50 тысяч. Передает турецкому правительству восемь тысяч долларов на реконструкцию музея. И он же запрещает жене завтракать в ресторане гостиницы «Лувуа», потому что завтраки здесь обходятся в пять-семь франков, когда можно перекусить в соседнем кафе за тридцать-сорок центов».
Странно устроен человек!
«А может, это все потому, — думала Софья, — что рядом я ему друг и помощник, а на расстоянии — лишняя обуза? Или он привык все делить на важное и неважное? И ему неприятно транжириться на мелочи? Как бы то ни было, я все равно буду завтракать только в ресторане гостиницы. Здесь вкусно кормят, прекрасно обслуживают».
В начале сентября они встретили Шлимана на Северном вокзале.
Ни в тот день, ни позже Генри и словом не обмолвился о счетах, из коих явствовало, что мадам Шлиман все пять недель. завтракала в гостинице «Лувуа». Не упрекнул он ее и за то, что оставленных пятисот долларов ей не хватило и ему пришлось досылать ей деньги.
«Одно из двух, — решила Софья. — Либо он решил благоразумно забыть о том письме, либо просто забыл о нем». Ничего более определенного она не могла придумать даже после шести лет их супружеской жизни. Но свою маленькую войну за независимость она выиграла.
«Теперь я по праву могу носить медаль, которую отец заслужил в войне за независимость Греции», — рассмеялась она про себя.
Шлиман не сомневался, что в Париже его ждет разрешение начать раскопки. Узнав, что ни из Турции, ни из Греции нет никаких вестей, он сразу загрустил.
— Когда нечего раскапывать, смысл жизни для меня утрачен, — жаловался он за ужином. — Ты считаешь меня одержимым. Ты права. Я просто должен в ближайшее время где-то начать раскопки.
— Но где, Генри?
— Я получил письмо от синьора Фьорелли, генерального директора римского музея. Он соблазняет меня поехать в Альбано, южнее Рима. Любопытно выяснить, нет ли там под слоем вулканической породы каких-нибудь следов человеческой культуры, вроде керамики.
Софья поняла, что он готов ухватиться за что угодно, только бы не сидеть без дела, и, когда его европейские впечатления стали тускнеть, решила, что настало время собираться домой. Упрашивать турецкого посла. Умолять министра просвещения Георгиоса Милессиса, с которым она была знакома домами.
Отплывали из Марселя. Генри сошел в Неаполе. Уже в первом его письме звучало разочарование. Альбанский крестьянин, у которого он снял виноградник для раскопок, обманул его, показав римские и этрусские вазы, якобы найденные в саду под слоем лавы. Генри дорылся до материка, и никаких следов жизни не обнаружил. Его, попросту говоря, надули.
В середине октября Шлиман перебрался в Сицилию, в Палермо. Какой-то чиновник посоветовал ему копать под Марсалой на маленьком островке Пантеллерия. Софья получила оттуда телеграмму:
«Живу среди такой нищеты и грязи, что пригласить тебя не могу».
На Пантеллерии культурный слой оказался совсем тонким, и под ним опять ничего. Шлиман поехал в Сегесту, оттуда в Таормину, Сиракузы — метался как безумный. Он должен копать—все равно где… хоть где-нибудь.
«Живу среди такой нищеты и грязи, что пригласить тебя не могу».
На Пантеллерии культурный слой оказался совсем тонким, и под ним опять ничего. Шлиман поехал в Сегесту, оттуда в Таормину, Сиракузы — метался как безумный. Он должен копать—все равно где… хоть где-нибудь.
Его полные сетований письма подвигли Софью на более решительные шаги. Она переговорила с их адвокатом Делагеоргисом, тот отсоветовал пока обращаться к туркам — у них были сейчас более серьезные внутренние заботы. И Софья бросилась к знакомым из министерства и университета, умоляла повлиять на Георгиоса Милессиса.
В конце ноября Генри жаловался в письме, что «в Италии невозможно найти древностей, которых не было бы уже в музеях. Видимо, мне суждено заниматься доисторическими временами». Теми же днями он получил переправленное из Афин письмо от турецкого министра иностранных дел Рашид-паши, где сообщалось, что к новому фирману в Константинополе относятся благосклонно. Генри сразу собрался и первым же пароходом отплыл в Пирей.
За несколько дней до рождества от Рашид-паши пришло второе письмо: похоже, недоброжелатели сложили оружие и если Шлиман сам приедет в Константинополь, то фирман ему обеспечен. Софья не хотела отпускать мужа на Новый год и крещение, но Генри нельзя было остановить—так взбудоражило его письмо Рашид-паши. Да и, не дай бог, все сорвется из-за его отсутствия—она же будет виновата. Генри знал, что рождество и крещение самые дорогие праздники для Софьи, и не стал звать ее с собой, но велел потихоньку готовиться к трехмесячным раскопкам в Троаде, если ему удастся заполучить фирман. Софья согласилась. Генри накупил всем домашним подарков и отправился в Константинополь. Его письма оттуда были неутешительны.
«Я по-прежнему сталкиваюсь с огромными трудностями, — писал он Софье. — Своими силами мне не справиться. Помогает всеобщий интерес к моим открытиям в Трое и горячее сочувствие иностранных послов, их интерес к Гомеру и его Илиону…»
Через неделю Генри сообщил, что ожидает подписания фирмана, с минуты на минуту. Он жил в прекрасном номере гостиницы «Византия» и проводил свободное время в обществе «просвещенных и очень знатных иностранцев». За столом, к его полному удовольствию, говорили сразу на семи или восьми языках. Но одного друга он потерял: Джорджа Бокера направили послом в Россию.
Но прошла не одна неделя, прежде чем он вызвал ее в Константинополь, велев захватить старые платья. Софья решила ехать в начале февраля и уже заказала билет на пароход. Генри был доволен. Он писал, что его друзья по столу с нетерпением ожидают ее приезда и что здесь она найдет «духовные радости, каких прежде не знала».
Но тут министр народного просвещения дал Софье понять, что ее старания как будто увенчались успехом и что она вот-вот получит разрешение на раскопки в Греции. Софья отправила телеграмму, что ее отъезд, к сожалению, задерживается. Генри огорчился, но настаивать не стал — его фирман все еще не был подписан.
Из Пирся Генри взял с собой только часть археологического снаряжения. Остальное по мере надобности должен был дослать Спирос. Генри и его друзья хлопотали в Константинополе неустанно, но только пятого мая долгожданный фирман был у него в руках. Читая его телеграмму, Софья не могла не улыбнуться словам, в которые Генри облек эту добрую весть: «Одиссей, возвращаясь из Трои, выстрадал за десять лет меньше, чем я в эти месяцы в Константинополе».
Однако сниматься с места ей пока не следует. Яннакис писал, что их старый дом пришел в полную негодность. Крестьяне выломали двери и окна, сняли с крыши всю черепицу, дождь залил комнаты и все в них попортил. Надо еще привести в порядок и раскопки: стены обрушились, в траншеях жидкая грязь глубиной десять футов. Скамандр разливался трижды и затопил всю равнину от холма до моря. Даже если повезет найти хороших плотников, писал Генри, понадобятся недели, чтобы на месте старого возвести новый, пригодный для жилья каменный дом и сколотить подсобные помещения. Он обещал немедленно вызвать Софью, когда в Трое снова можно будет жить.
Но Софья так и не дождалась его вызова. В Гиссарлыке Генри нашел только запустение и полный развал. Яннакису не разрешали работать в Трое, бедный великан одно время даже опасался за свою жизнь. В Чанаккале был прежний губернатор, но отношение его к Генри переменилось. Теперь Шлиману было позволено нанимать только чистокровных турок, а это означало постоянную нехватку рабочей силы. К нему приставили надзирателем некоего Иззета-эфенди, который ввел устрашающие порядки. Он ходил за Шлиманом но пятам день и ночь, ни на секунду не оставляя его одного. Когда наконец всю грязь вычерпали — а это была каторжная работа, — около дворца Приама стали попадаться первые интересные находки, но Иззет-эфенди запретил их фотографировать. Запрещено было зарисовывать стены и мощеные улицы.
Последней каплей было посещение губернатора Ибрагим-паши, который приехал в Гиссарлык посмотреть, что делает Шлиман.
Согласно фирману. Генри отводилось шестьсот акров земли, примыкавшей к раскопу: на этой земле он имел право строить жилые дома и служебные помещения. Губернатор Ибрагим-паша осмотрел легкие временные постройки, достал из кармана копию фирмана, нашел нужное место и резко выпалил:
— Доктор Шлиман. вы нарушаете условия фирмана!
— Нарушаю? Да я вообще ничего не делал, ничего не забирал с холма…
— Согласно фирману, вы должны застроить эти шестьсот акров каменными и деревянными домами и складами.
— Застроить шестьсот акров?! Зачем? Это целый юрод. Мне хватает этих построек.
— Фирман не обсуждает, что вам нужно, а что нет. В нем четко и ясно сказано, что вы обязаны застроить все шестьсот акров.
— Губернатор Ибрагим-паша, такое толкование фирмана смехотворно. Как в самом деле я могу застроить эти шестьсот акров? Неужели в правительстве султана найдутся чудаки, которые ухватятся за эту оговорку?
— Ничего не знаю. Я обязан требовать буквального исполнения фирмана, иначе у меня будут неприятности с Константинополем. Никаких раскопок, пока не застроите шестьсот акров земли каменными и деревянными домами.
Генри понял, что спорить бесполезно. Он, конечно, мог поехать в Константинополь и просить у министра просвещения письмо, уточняющее условия фирмана в том смысле, что можно не застраивать домами шестьсот или сколько там акров. Но он хорошо знал неповоротливость турецких властей. Дело осложнялось еще тем, что его единственный влиятельный друг министр иностранных дел Рашид-паша был убит. Министром иностранных дел стал Сафвет-паша; значит, в министерстве просвещения сидит новый человек. Может быть, совсем незнакомый и даже враждебно настроенный. Он был уверен, что сумеет выбросить из фирмана несуразное условие, но сколько еще недель, если не месяцев, это займет? И к чему он вернется? Ему все так же будут ставить палки в колеса, изводить придирками, оставят без рабочих, не дадут делать научное описание находок… Напрасно он надеялся, что вернется в Трою и доведет до конца раскопки.
Два месяца сидения в Константинопольской гостинице вдали от жены и дочери, без привычных дел. Еще два месяца на раскопках, которые почти ничего не дали — удалось только очистить траншеи и террасы от грязи, которую намыло за три года. И все впустую.
Он приказал уложить снаряжение и отправить в Пирей, телеграфировал Софье, что возвращается совсем.
Обратный путь он проделал в самом угнетенном состоянии духа.
Софья встречала его в Пирее. Она стояла на пристани и торжествующе размахивала белым листком бумаги; такой широкой улыбки он еще не видел на ее лице.
— Наше разрешение на раскопки в Микенах! — крикнула она. — Можем начинать немедленно.
Книга седьмая. Микены
1Долгий июльский закат золотил разноцветные медали на груди полицмейстера Леонидаса Леонардоса, встречавшего их на пристани Нафплиона.
— Мы ждали этой минуты два года! — воскликнул Генри. — Позвольте представить вам моих ученых друзей: доктор Ефти-миос Касторкис родился здесь, в Пелопоннесе, сейчас он профессор греческой археологии в Афинском университете. Доктор Спиридон Финдиклис, вице-президент Археологического общества, читает филологию в университете. Доктор Иоаннис Пападакис — профессор математики и астрономии, бывший ректор университета. Они любезно согласились поехать со мной в Нафплион и готовы посвятить неделю осмотру Тиринфа и Микен.
Леонидас Леонардос при каждом столь громком имени отвешивал глубокий поклон.
— Сам лично выбрал вам комнаты в гостинице «Олимп». У вас будет тот же номер, где я имел честь навестить вас в 1874 году.
До гостиницы—благо рукой подать—шли пешком, сопровождаемые носильщиками с чемоданами наперевес через плечо. Хозяин накрыл ужин в саду под большим платаном. Генри был в приподнятом настроении: у него в гостях в Арголиде ученые-археологи. Они вместе заложат несколько пробных