— А почему ты не хочешь привезти ее обратно в Афины, где ей и надлежит быть? — спросила Софья.
— Пока еще рано. Может, удастся выставить ее в Лувре или в Петербурге…
— Но в конце концов она вернется домой? Генри промолчал.
В январе от Вирхова пришел ответ. Вирхов писал: «Печально, что вы, правда не без оснований, чувствуете себя отчужденным от родины… Но вы должны знать: общественное мнение всегда было на вашей стороне, что бы вам ни пришлось вытерпеть от наших ученых-историков».
В конце февраля 1879 года Эмиль Бюрнуф, живший в то время в Париже, согласился поехать в Трою как научный консультант и наблюдатель. Луиза с отцом не поехала. Но и Софья на этот раз не принимала участия в раскопках.
«Софья, дорогая моя, — писал Шлиман, — у нас тут нет своего дома. Я сплю в одной из девяти комнат барака для десятников и гостей. Женщин нет поблизости до самого Хыблака. Удобства самые примитивные. Яннакис очень занят, единственная от него помощь — готовит мне по воскресеньям обед, но плита никуда не годная, совсем не то, что ты привезла в 1872 году. Поликсена здесь никогда не бывает, негде жить. Когда работы идут полным ходом, в лагере ночует 150 человек. Тебе здесь было бы плохо. Это не Микены, где ты была под крылышком семейства Дасисов. Троада сейчас — поле сражения между разбойничьими шайками и крестьянами. Эти отверженные грабят, убивают, насилуют… Если бы у нас в лагере появилась красивая молодая женщина, мне пришлось бы нанять не десять охранников, а сто. И даже тогда я беспокоился бы о тебе денно и нощно. Оставайся с малышами дома, любовь моя, где ты в безопасности и окружена заботой. Наблюдай за строительством нашего нового прекрасного дома. Я вернусь в конце месяца, и все лето мы будем вместе. Можем провести месяц в нашем доме в Кифисьи, а на август снимем дом в Кастелле и обеспечим себе тридцать морских купаний…»
Софья тосковала дома. Но Генри, наверное, прав. Ей ничего не остается, как ожидать его здесь, на улице Муз.
Доктор Вирхов заехал в Афины по пути в Трою. Софья пригласила его обедать, любопытствуя взглянуть на ученого, который так очаровал ее мужа, и оценить по достоинству соперника, посягнувшего на троянские сокровища. С первого взгляда она поняла, что воображение рисовало ей совсем другого человека. Рудольф Вирхов не был выпустившим когти хищником, чего она очень боялась; обходительный, любезный, он был восхищен открытиями Генри и его археологическим чутьем.
Софья изучала гостя, пока он отдавал должное креветкам и рыбному плаки [32]. Он был старше Генри на три месяца, а казалось, на несколько лет. В Берлине этого маленького человечка со сморщенным, похожим на пергамент лицом любовно называли der kleine Doktor [33]. Его небольшие глазки смотрели из-под очков добрым, но проницательным взглядом. Он носил усы и окладистую бороду, которая закрывала убегающий подбородок и выглядела столь солидно, что сомнений нс оставалось—этот человек глупцов не терпит. Он был весь, от редеющих седых волос до крошечных ног, воплощением протеста—и не только в медицине и политике, но и в совершенно новой области — народном здравоохранении. Бисмарк, правивший в те годы Германской империей, люто его ненавидел и даже вызвал однажды на дуэль. Вирхов смеялся так весело, что вместе с ним — неслыханное дело! — над Железным канцлером смеялся весь Берлин. Учить языки для Вирхова, как и для Шлимана. было так же естественно, как дышать, Он знал латынь, греческий, древнееврейский, арабский, английский. французский, итальянский, голландский. В 1869 году, когда Софья и Генри поженились, Вирхов основал первое Германское археологическое общество. Он основал также Берлинское общество антропологии, этнологии и предыстории и одновременно был практикующим врачом и выполнял многочисленные обязанности члена берлинского муниципалитета. Подобно многим коротышкам, он обладал отменным здоровьем, довольствовался всего несколькими часами сна и при всей своей занятости находил время играть в шары и лазить по горам.
В столовой и потом в кабинете Генри они говорили по-немецки.
— Я никогда не беседовала с учеными-медиками. — сказала Софья. — Интересно, а как в вашей области ведутся исследования? Генри часто обвиняют в скоропалительных выводах, в том, что для него собственные догадки важнее фактов.
— Ваш муж действительно иногда этим грешит, — мягко улыбнулся Вирхов. — Но ведь его догадки служат толчком для дальнейшего изучения древних народов. Ценны даже его ошибки: спустя какое-то время он сам и его коллеги-археологи их замечают и в поисках истины устремляются дальше.
— Вы очень любезны, доктор Вирхов…
— Фрау Шлиман, — прервал ее гость, — мне ведь гораздо легче, чем доктору Шлиману. Мы создали целую новую науку — патологическую анатомию, но наш материал, человеческое тело, всегда под рукой — мы анатомируем трупы. Скальпель проникает во внутренние органы человека и постепенно учит нас распознавать заболевания. Мы тоже совершаем ошибки, и. как правило, в ущерб больному. Некоторые наши умозрительные теории и поспешные выводы принесли куда больший вред, чем догадки доктора Шлимана. Таков путь познания. Начинаешь с нуля, но, если в поисках истины дерзаешь выдвигать новые идеи, к концу жизни обязательно внесешь вклад в науку, пусть и скромный.
— Как мне хочется вернуться на раскопки! — призналась Софья Вирхову.
Но Генри гак и не позвал Софью в Троаду, сколько ни уговаривал его доктор Вирхов—с равным успехом он просил прусское правительство ввести реформы, улучшающие жизнь бедняков. Генри написал ей:
«Ты очень хочешь приехать в Трою. Как бы ни было велико мое желание увидеть тебя, сейчас этого делать не надо. Каждое утро я езжу к дальним курганам, которые зовутся здесь ^могилы героев», потом возвращаюсь в Гиссарлык и наблюдаю за ходом раскопок — уже нанято более сотни рабочих. Так что за весь день я бы не перемолвился с тобой и двумя словами. Да и погода все время пасмурная, настоящая зима, притом холодная».
И совершенно non sequitur [34] добавил:
«В следующий раз, когда встретишь доктора Вирхова, говори с ним по-французски. Его французский хуже, чем твой».
Ее утешением были дети. Каждое утро она подолгу с ними гуляла. Андромаха, восьмилетняя крепышка, любила катать Агамемнона в коляске, которую Генри выписал из Англии. После обеда приходили то Катинго, то Мариго. или она сама навещала их; дети играли, сестры разговаривали. Иногда Софья приглашала к обеду Панайотиса. Через год он собирался поступать в Афинский университет, изучать археологию. У Спироса все еще была парализована левая половина тела. Он почти все время лежал, но, когда приходила Софья, пробовал вставать и двигаться по комнате.
«Он столько лет обо мне заботился, — думала Софья, — теперь мой черед заботиться о нем».
А через несколько недель слегла мадам Виктория: сердечный приступ на этот раз был гораздо тяжелее. Доктор Скиадарассис прописал постельный режим, диету и никаких волнений. От сиделки мадам Виктория наотрез отказалась:
— Зачем мне сиделка? За мной ухаживает моя любимая дочь.
Софья перевезла брата и мать из Колона к себе домой. Дом на улице Муз превратился в лазарет — в одной комнате Спирос, в другой мать. Детей Софья взяла к себе в спальню, поставила по обе стороны матримониале две маленькие кроватки. Она наняла опытных слуг, мужа и жену, и поселила их в квартире Яннакиса и Поликсены в цокольном этаже. Спирос больше не мог вести бухгалтерские книги, и Софья взялась за них сама, хотя всегда говорила, что деловой жилки в ней нет. Каждый день она несколько часов проводила на улице Панепистиму.
Особняк рос не по дням, а по часам, уже вырисовывались его размеры, и Софья каждый раз заново поражалась им. Примимал строительные материалы и расплачивался с рабочими нанятый Шлиманом десятник, но за общим ходом работ по настоянию Шлимана наблюдала Софья.
— Разве я могу со всем этим справиться? — приходила она в отчаяние. — На стройке, должно быть, сотни рабочих: немецкие плотники, итальянские каменщики, французские штукатуры, греческие слесари.
К концу мая Генри уже не был дома три месяца. Софья, совсем извелась. Заботы по дому отнимали все время. Она отказалась от самых простых радостей—симфонического концерта на площади Конституции, утренних представлений в театре Букура, не приглашала гостей. В отсутствие Генри очень немногие знакомые вспоминали о ней.
«Одинокая женщина, — тосковала Софья, — никому во всем свете ненужная».
В середине мая из Трои вернулся бронзовый от загара — доктор Вирхов. Весь месяц он собирал образцы флоры и фауны Троады, раскапывал «могилы героев», совершал дальние верховые прогулки со Шлиманом и Бюрнуфом — поднимались даже на вершину Иды. Он с восторгом рассказывал о новых золотых находках Шлимана: один клад нашли на северном склоне под упавшей стеной дома, другой — на глубине тридцати трех футов, в двух шагах от того места, где шесть лет назад они с Генри откопали сокровища царя Приама. Вирхов описывал золотые диски, очень похожие на те, что они находили в Микенах, серьги, браслеты, бусы, диадемы и нагрудное украшение: сплетенная из золотых проволочек полоса, к которой прикреплены два десятка цепочек с золотыми ритуальными фигурками на конце. Теперь Константинопольский музей получит свою долю золота, в которой ему отказал афинский суд.
Но самое большое впечатление произвели на Вирхова раскопки оборонительной стены Трои и обугленных руин третьего города — гомеровской Трои, которую Генри нашел, раскопав три города, стоявшие над ней.
— Я рада за Генри, — сказала Софья, — но я ему так завидую. Генри женился на мне, чтобы я помогла ему найти Трою. А теперь я больше не нужна ему.
— У вас на руках двое больных — матушка и брат. Вы просто очень устали.
Слезы хлынули из глаз Софьи, как будто плотину прорвало, — такое сострадание звучало в голосе доктора Вирхова. Ей так одиноко, она всей душой рвется в Трою. Новые великие открытия будут сделаны без нее, и Генри один уедет в Европу. Англию…
Чтобы развлечь Софью, Вирхов стал рассказывать ей о том, как он заменял в Троаде Шлимана в роли врача.
— Ваш муж прекрасный переводчик, слов не нахожу для похвал! С каким терпением, как точно разъяснял он больным
мои предписания.
На другой день Вирхов принес письмо, которое написал Шлиману: Софья доверила ему свои сокровенные чувства, рассчитывая на его скромность, и он не мог отправить письмо без ее согласия.
«Ваша жена… ждет не дождется Вашего возвращения, — читала Софья, — ее терзает страх, что она и летом будет одна. Мой Вам совет — уделяйте ей больше внимания. Она думает, что Вы о ней совсем забыли. Весь дом болеет, и у нее нет возможности хоть немножко развлечься. Она скучает без интересных занятий. Судьба высоко вознесла ее. Вы развили ее ум, и она вправе требовать от жизни большего…»
7Генри вернулся в Афины в самом начале нюня очень довольный собой. Доктор Вирхов, по его словам, научил его "выдержке и осторожности ученого". Сколь бы яростно он ни отвергал критику других археологов и знатоков античности, нельзя, однако, сказать, что эта критика проходила для него даром.
— Я выровнял все пространство, — рассказывал он Софье, — начал раскапывать по горизонтали, дом за домом, постепенно двигаясь в направлении северного склона. Таким образом мне удалось раскопать все дома третьего города, не разрушив их стен.
Он задумал новую книгу о Трое под названием «Илион». В ней он не только опишет работу всех своих экспедиций, включая последнюю, не только приложит новые карты и планы раскопок, сделанные Бюрнуфом, — изменится самая форма изложения. Вместо очень субъективной дневниковой записи «Троянских древностей» с ее свободными и не всегда верными суждениями будет строго научное описание всего, что было найдено на Гиссарлыкском холме.
Они пили вечерний кофе в беседке, спрятавшейся в густых зарослях их запущенного сада.
— Отныне я буду брать тебя на все раскопки. Я уже стал подумывать об Орхомене. Гомер называет «златообильными» только три города: Трою, Микены и Орхомен.
Софья воспрянула духом, хотя раскопки в Орхомене откладавались на будущий год. Генри был опять занят по горло: надо писать главы для «Илиона», подготовить полторы тысячи гравюр новых важных находок.
— Дай мне две-три недели сроку. Вот закончу несколько деловых операций, отвечу на все письма, посмотрю, как подвигается строительство «Палат Илиона», и поедем на месяц в Баварию, в Киссинген, на воды. Возьмем детей. Как будет славно! А пока давай развлекаться в Афинах, будем ходить в театры, на концерты, в рестораны. Ты здесь без меня совсем засиделась.
Встретив мужа, Софья, как часто бывало в прошлом, хотела показать ему, как она сердита на него, как обижена. И не могла. Чувствуя себя виноватым, Генри не знал, как обласкать Софью, чем заслужить прощение. Даже дал ей денег, чтобы купить для матери домик в Афинах. Лучшего лекарства для мадам Виктории нельзя было придумать. Она скоро была уже на ногах. Еще несколько дней, и она нашла подходящий домик. Генри перевез мадам Викторию и Спироса в их новое жилье, нанял им служанку и кухарку.
— Спасибо, дорогой, это очень облегчит мое бремя.
— Старый чудаковатый муж—достаточное бремя и без того…
А через несколько дней спало с плеч еще одно бремя. Как-то в полдень раздался стук в дверь, и в дом на улице Муз собственной персоной явился лейтенант Василиос Дросинос. Он сказал Шлиману, что их инженерный полк перевели в Афины, работы у него здесь мало и, если они в нем нуждаются, он в их распоряжении.
— Еще как нуждаемся! — воскликнул Генри. — Мой десятник уволился, архитектор несколько месяцев будет в отлучке. Не хотите ли стать главным инженером строительства «Палат Илиона»? Только теперь уж заручитесь разрешением начальства.
Дросинос взял на себя все: он платил рабочим, получал строительные материалы, надзирал за работой всех, начиная от итальянских паркетчиков и английских стекольщиков, кончая французскими и баварскими художниками, расписывающими стены.
— Какое счастье, что он опять с нами, — сказала Софья. — Яннакис процветает, Фрэнк Калверт опять наш друг, Дросинос теперь на хорошем жалованье. Нет, видно, это все выдумки, что осквернителя царских могил ожидает страшная кара.
Июль провели в Киссингене. Софья так и не могла понять, что на нее подействовало: вода или забота Генри, но она опять поправилась и была счастлива. Когда пришло время возвращаться в Афины, Генри испросил у нее разрешения поехать в Париж — нужно было поработать с Бюрнуфом над картами для «Илиона». Вернувшись в Грецию, Софья поселилась в Кифисьи и пригласила к себе сестер.
Скоро приехал Генри; и она сейчас же перебралась на улицу Муз. Генри вел жизнь затворника, целыми днями он просиживал у себя в кабинете, уйдя с головой в троянские дневникн и свои многочисленные заметки. Он работал с таким напряжением, что к ноябрю были готовы главы о топографии, этнографии, географии и религии Трои, а также изложен в подробностях спор о местонахождении этого древнего города. Задумав создать монументальный труд, он обратился к нескольким ученым с просьбой написать главы для его книги. Согласие дали многие.
— Я хочу, чтобы эта книга читалась с интересом и пользой, — говорил он.
Генри отрывался от занятий только затем, чтобы съездить на улицу Панепистиму посмотреть, как строится дом.
Жизнь текла мирно и счастливо. Андромаха поступила в начальный класс Арсакейона и прекрасно училась. Агамемнону еще не было двух лет, а он уже все говорил. Мадам Виктория одна разъезжала по Афинам. И Спирос стал выходить с палочкой на улицу. Генри на этот раз не забыл десятой годовщины свадьбы и купил Софье целую гору подарков.
Единственным огорчением оставалась судьба сокровищ Приама. В 1876 году Чарльз Ньютон отказался выставить троянскую коллекцию в Британском музее, посоветовав Генри устроить ее экспозицию в Кенсингтонском музее. Теперь же эта коллекция приобрела такую известность, что Ньютон попросил Шлимана назначить за нее цену; он не сомневался, что Гладстон добьется согласия парламента и Британский музей купит ее. А еще год назад, будучи в Троаде, Генри написал в Петербург своему старому знакомому барону Николаю Богачевскому письмо, в котором просил позондировать почву, не захочет ли Эрмитаж купить его коллекцию.
— Почему вдруг в Петербург? — оторопела Софья.
— Потому что в этом городе я жил двадцать лет. И составил там мое первое состояние.
— Первый раз слышу от тебя о любви к Петербургу! Софья в недоумении покачала головой. Сначала Генри думал подарить сокровища Лувру, хотя во всеуслышание говорил о своей горячей любви к Греции. Потом отказался продать коллекцию Ньютону для Британского музея и сразу после этого предложил троянские сокровища Эрмитажу! И еще — она знала—он вел переговоры с американцами, потому что в Нью-Йорке в скором времени открывался музей Метрополитен. Да и Вирхов, конечно, не терял времени даром в Троаде, уговаривая Генри подарить сокровища Приама берлинскому музею…
— Немцы семь лет публично обливали меня грязью, — сказал Генри. — Но вот и они взглянули на меня благосклонно. Теперь они очень высокого мнения о моих книгах. К тому же с годами моя привязанность к отечеству стала расти. Отдам бесплатно коллекцию Берлину. Но кайзеру это обойдется дорого.
— Чего ты добиваешься, Генри? — спросила Софья.
— Признания… признания моего научного вклада в археологию.
— Почему тогда еще раз не предложить сокровища Приама греческому правительству? Наш Национальный музей через год-другой откроется. Если ты соединишь троянское собрание с микенскими находками, будет величайшая в мире археологическая экспозиция.
Генри ничего не ответил.
Софья чувствовала не гнев, а боль. Как можно взывать к здравому смыслу человека, который кружится в пляске дервиша между музеями мира. Словно девица, торгующая своим единственным сокровищем — девственностью.
Но поскольку предложений было слишком много, Софья перестала тревожиться.
Следующие несколько месяцев ушли на перевод «Илиона» и переговоры с издателями. В апреле был подписан договор с Харпером на издание «Илиона» в Соединенных Штатах с выплатой автору десяти процентов от каждой проданной книги. Закончив перевод на немецкий язык, Генри повез свою книгу в Лейпциг: Брокгауз обещал опубликовать ее в начале 1881 года. Английское издание, над которым уже трудились переплетчики, выходило в свет первым. Французский издатель Шлимана отказался заключить договор, так как «Микены» принесли убыток. Генри в свое время возместил убытки сполна и теперь удивлялся, чем недоволен издатель. Махнув на него рукой, Генри стал подыскивать для французского «Илиона» нового издателя.