В первый вечер новоселья, когда готовились ко сну, Софья заметила, как Генри положил себе под подушку томик «Илиады».
— Бард будет петь мне всю ночь, — торжественно заявил он.
Софья простила ему «барда», потому что над карнизом шерп в их спальню он поместил следующие строки из «Илиады» в собственной редакции:
Для туалетной комнаты Генри выбрал озорную цитату из Эвбула:
Некоторую сдержанность Генри проявил только в отношении столовой. На ее стенах было всего три цитаты. Софья решила, что это не без умысла — пищеварению ничто не должно мешать. На западной стене на фоне голубого древнего здания с аркадой на крыше было написано из «Одиссеи»:
Любимой комнатой Генри была библиотека: вот где краснодеревщики постарались на славу. В ней было семь красивых дверей, три вели в крытую галерею с мозаичным полом, где Генри мог расхаживать, обдумывая что-то или просто отдыхая от чтения. Еще одна дверь открывалась в большой холл, куда выходила их спальня. Над главной дверью, ведущей из большого коридора, золотом было выведено:
УЧЕНИЕ — СВЕТ.
А над дверью летнего кабинета красовалась надпись, висевшая над дверями Академии Платона:
БЕЗ ЗНАНИЯ ГЕОМЕТРИИ НИКТО НЕ ВХОДИ.
На стенах и над другими дверями были разбросаны цитаты из Гомера, Лукиана, греческие пословицы, к примеру такие: «Невежество прискорбно». В одном из стихов Гомера пропустили строчку. Генри был вне себя. Эти россыпи цитат очень смешили Софью.
— И к чему теперь тебе книги? Сиди себе в кресле и читай свои стены, — не удержалась она от колкости.
Генри не обиделся, он был ей благодарен — у нее хватило такта промолчать об орфографических ошибках. Никто из рабочих, строивших «Палаты Илиона», не знал древнегреческого. Генри сидел за своим письменным столом темного красного дерева на резных ножках со львами. Оба подлокотника тронного кресла оканчивались резным изображением совы — символическим образом его любимой богини Афины.
— Нравятся тебе фрески и надписи? — спросил он Софью.
— Как еще мог украсить свое жилище открыватель Трои? Я чувствую себя маленькой девочкой в белой блузке и синей юбке. Как будто я опять учусь в Арсакейоне.
Но шедевром Генри был бальный зал. На стенах под потолком тянулась длинная фреска—нагие младенцы, смахивающие на купидонов, читают Гомера или Павсания, раскапывают Трою и Микены, любуются древними сокровищами. Среди этих фигурок одна очень напоминала его двухлетнего сына Агамемнона: он сидел на скале, раскинув пухлые ручки, и озирал окрестный пейзаж, по-видимому Троады. Еще одна довольно комическая фигура — сам Генри, взирающий на танцоров сквозь большие очки в роговой оправе.
— Ты само тщеславие, Генри! Хорошо еще, что хватило юмора изобразить себя в этом шутливом виде.
— А ты бы хотела оказаться среди этих фигур?
— Нет уж, благодарю покорно. Предпочитаю танцевать с гостями, а не парить в облаках.
На всех четырех стенах были красиво начертаны десять надписей—пять цитат из «Трудов и дней» Гесиода, две цитаты из «Илиады», две эпиграммы и одна «Олимпийская ода» Пиндара.
Надписи покрывали стены коридоров, попадались в «Палатах Илиона» на стенах прихожих, лестниц; всюду поблескивало золото изреченной мудрости. А на фасаде, выходящем на главную улицу Афин, между первым и вторым ярусом колонн, там, где могли прочесть прохожие, — мраморная доска, на которой золотом выгравировано:
ΙΛΙΟΥ ΜΕΛΑΘΡΟΝ[35]
9
Дом был ярко залит огнями; казалось, он сиял на все Афины. Канделябры с сотнями высоких свечей, парижские люстры, бесчисленные бра — все излучало теплый, трепещущий свет. В каждой аллее, в каждом уголке большого сада горели факелы. Справа и слева по улице Панепистиму к дому подъезжали экипажи, слуги с горящими факелами указывали дорогу ливрейным кучерам; въехав в ворота, экипажи останавливались у парадного входа, два ливрейных лакея помогали выходить дамам в изысканных бальных туалетах и мужчинам в неизменных фраках и белых галстуках. Пажи провожали их по мраморной лестнице до высоких бронзовых дверей. Целая армия горничных в черных глухих платьях и белых крахмальных с рюшами передниках принимала у гостей пальто, палантины и накидки. Очень немногие задерживались, чтобы прочитать афоризм, начертанный над входными дверями:
Когда очередная пара переступала порог бального зала, дворецкий в ливрее громко, на всю «гостиную для вечерних приемов» объявлял имя и титул; Генри и Софья стояли рядом в глубине зала и приветствовали гостей. На Софье было розовое платье, украшенное ниспадающими гирляндами из зеленых листьев и фиалок, с квадратным декольте, не очень длинным шлейфом и по французской моде без рукавов; туго затянутое в талии, оно подчеркивало изящество ее фигурки. Высоко поднятые волосы украшали те же зеленые листья и фиалки. Золотое ожерелье, из трех нитей, сделанное по заказу Генри, было в точности скопировано с ожерелья из сокровищ царя Приама.
Официанты в темно-зеленых ливреях разносили шампанское в изящных бокалах, которые Генри привез из Англии.
Первые полчаса, до появления ровно в десять премьер-министра, гости, тихо переговариваясь, разглядывали друг друга: всем было любопытно увидеть, кто приглашен и кто принял приглашение на этот чуть ли не королевский прием.
Не приехали только король Георг I и королева Ольга—их не было в Афинах. В бальном зале «Палат Илиона» собрались сливки афинского общества: кабинет министров в полном составе, видные члены парламента, профессора Афинского университета, члены Археологического общества—среди них и Панайотис Стаматакис, дипломаты в орденах и медалях, архиепископ Афинский, директоры Государственного греческого банка, именитые купцы, епископ Вимпос, вся семья Софьи — ее мать, сестры с мужьями, Александрос с невестой, Спирос, Панайотис, — две сестры Генри с мужьями, приехавшие из Германии, лейтенант Дросинос, отлучившийся по этому случаю из Ламии, и полицмейстер Нафплиона Леонидас Лео-нардос.
Оркестр Кайзариса из двадцати инструментов, помешенный в малой гостиной, заиграл кадриль, затем пятнадцатиминутную польку; за мазуркой последовали вальс и лансье—танцевали до полуночи. Дамам роздали красивые книжечки, куда они записывали ангажировавших их кавалеров. Официанты разносили подносы с мецетакья: бутербродами с икрой, анчоусами и сардинами, чтобы танцоры могли подкрепить свои силы.
В полночь музыка смолкла. Ужин подали прямо в зал, гости ели кто сидя, кто стоя; разглядывали оранжево-красные «помпейские» фрески, читали надписи, которыми Генри украсил стены. Наиболее подходящей к случаю была, пожалуй, пространная цитата из «Илиады»:
Из кухни по лестнице тянулась бесконечная вереница горничных и лакеев. Официанты разносили на подносах французское шампанское; горничные подавали котлеты — кефтедакья, греческие колбасы, жареных мидий, креветок, омаров, голубцы в виноградных листьях, куриный плов, жаркое с рисом — шиш-кебаб. На десерт подали шоколадный торт с абрикосами, сливочный кремовый торт, золотистые ореховые меренги, баклаву и кофе по-гречески.
В час ночи Кай за рис взмахнул своей палочкой, и бал продолжался до трех часов утра. Разъезжающиеся гости расточали Шлиманам самые восторженные похвалы.
Венчание Александроса состоялось в семейной церкви Анастасии. Счастье молодых омрачало только одно облачко: Александроса могли в любую минуту призвать в армию — война с Турцией казалась неизбежной. Панайотиса уже призвали, но часть его стояла в Афинах, и он мог посещать занятия в университете. Шлиманы часто принимали гостей, полюбивших «Палаты Илиона» и их радушных, любезных хозяев. Девятого марта Генри дал обед в честь барона и баронессы Вальденбургских. Были приглашены многие дипломаты, и в том числе и немецкий посол в Греции Йозеф Мария фон Радовиц. Генри сказал тост в честь гостей из Германии. Говоря по-немецки, он повторил довольно часто мелькавшее в печати утверждение, что истинные потомки древних греков — германцы. Софья вспыхнула, поднялась и произнесла свой тост по-французски:
В час ночи Кай за рис взмахнул своей палочкой, и бал продолжался до трех часов утра. Разъезжающиеся гости расточали Шлиманам самые восторженные похвалы.
Венчание Александроса состоялось в семейной церкви Анастасии. Счастье молодых омрачало только одно облачко: Александроса могли в любую минуту призвать в армию — война с Турцией казалась неизбежной. Панайотиса уже призвали, но часть его стояла в Афинах, и он мог посещать занятия в университете. Шлиманы часто принимали гостей, полюбивших «Палаты Илиона» и их радушных, любезных хозяев. Девятого марта Генри дал обед в честь барона и баронессы Вальденбургских. Были приглашены многие дипломаты, и в том числе и немецкий посол в Греции Йозеф Мария фон Радовиц. Генри сказал тост в честь гостей из Германии. Говоря по-немецки, он повторил довольно часто мелькавшее в печати утверждение, что истинные потомки древних греков — германцы. Софья вспыхнула, поднялась и произнесла свой тост по-французски:
— Дамы и господа, позвольте мне поднять бокал за здоровье всех представителей великих держав, почтивших нас сегодня своим присутствием. Я далека от политики, но я решительно протестую против того, что сказал мой муж. Нет, не германцы потомки древних греков. Истинная наследница Эллады—современная Греция.
Когда последние гости ушли, Генри обнял Софью за плечи:
— Дорогая моя мадам посол, я не уверен, что твоя речь была образцом дипломатии, но должен признаться, ты права.
Через несколько дней Шлиманов пригласили в Олимпию присоединиться к группе Греческого археологического общества. Экспедиция Германского археологического института раскопала там великолепный храм Зевса, огромные скульптуры богов, мастерскую Фидия, агору, палестру, стадион, во всяком случае беговую дорожку с опорными стартовыми ямками для бегунов и финишными отметками. Раскопки продвинулись настолько, что был вычерчен план Олимпии. Генри весь кипел. Он ведь так хотел сам раскопать это святилище.
Афины еще не были связаны железной дорогой с Патрами и Олимпией. Ехать туда надо было на лошадях чуть больше суток с двумя ночевками на постоялых дворах. Поэтому они сели в Пирее на пароход и через три часа были в Каламаке. Затем по суше миновали Коринфский перешеек, сели в Коринфе на другой пароход и, обогнув северную оконечность Пелопоннеса с Патрами, приплыли в порт Катаколон. Там наняли экипаж и через три часа были в Олимпии, пробыв в пути те же двадцать четыре часа, но с одной ночевкой на борту судна.
Хозяева раскопок показали Шлиманам все замечательные сооружения Олимпии; когда осмотр кончился, к ним подошел молодой человек и представился, назвав себя Вильгельмом Дёрпфельдом. Он рассказал, что шесть лет работал на раскопках в Олимпии как архитектор. Дерпфельд был высок, гладко выбрит, не считая полоски небольших усиков, не красавец, но с приятным лицом и несколько сдержанными, но располагающими к себе манерами. Он читал все публикации Генри и хорошо понимал, с какими трудностями тому пришлось встретиться при раскопках Трои, там же не земля, а просто mille folie—торт «Наполеон».
Он спросил, почему Шлиман ни разу не зашел в Германский археологический институт в Афинах. Молодые археологи этого института, заверил он, от души восхищаются упорством Шлимана и его разносторонними талантами, что бы там ни говорили почтенные старцы. Они не дадут его в обиду! До Шлимана археология была в полной безвестности, она считалась неинтересной наукой, имеющей дело с мертвыми камнями. — он вдохнул в нее жизнь, превратил в увлекательнейшую из наук.
— Вы—отец современной археологии, так мы все считаем, — заключил он.
Софья внимательно вглядывалась в лицо молодого человека: не льстит ли он Генри, а если льстит, то с какой целью? Нет, в нем не видно и тени лицемерия. Он искренне восхищен Генри. Это восхищение ученика перед учителем, который, неустанно трудясь, прокладывает новые пути в науке.
Предки Дёрпфельда были крестьянами, корни его семьи уходили в. тем.1 щ.т. m век. Отец, известный деятель просвещения, в молодости преподавал в школе. Один из его предков был кузнец. У Дёрпфельда были широкие плечи, могучая грудь и ноги его прапрадеда-кузнеца. Окончив в Технологическом институте архитектурное отделение, он стал работать у своего учителя профессора Фридриха Адлера, который разрабатывал в то время предварительный план раскопок Олимпии. Возглавить раскопки должен был Эрнст Курциус, тот, что осмеял золотые микенские маски, сочтя их чересчур тонкими. Ему понравился толковый молодой человек, и он пригласил его в Олимпию в качестве помощника главного архитектора раскопок.
— Этот день решил мою судьбу, — сказал он Шлиманам. — С тех пор я не хочу больше проектировать новые здания. Хочу раскалывать древние города, крепости, храмы. Архитектура мне помогает. Когда археолог находит древние развалины, пусть только пол или кусок стены высотой один-два фута, он должен тщательно все обмерить и сделать квалифицированный чертеж, чтобы восстановить по этим наметкам всю их былую красоту.
Софья поймала взгляд Генри и поняла, что их осенила одна и та же мысль. «Вы и не подозреваете, молодой человек, — подумала она, — что в эту самую минуту вы произведены в первые помощники доктора Шлимана на новых раскопках Трои».
Назавтра они получили телеграмму от Алесандроса. У Спироса случился второй удар, и он почти мгновенно умер. Хоронить его будут по их возвращении из Олимпии.
Софья рыдала на груди мужа. Бедный Спирос, умер таким молодым.
— Я понимаю твою скорбь, — утешал ее Генри. — Может, он и умер так рано, потому что у него совсем не было жизненной хватки. Помнишь, я его спросил при первой встрече: «Кем бы ты хотел быть?» А он мне ответил: «Никем, уж какой есть». Уложили вещи и спешно отправились в путь. Через несколько дней вся семья собралась на главном афинском кладбище. Три года спустя после смерти Георгиоса Энгастроменоса его кости были извлечены из могилы, уложены в ларчик и снова захоронены сбоку семейной могилы. Теперь к ним опустили гроб Спироса. Священник прочитал «вечную память», крест-накрест кинул вниз первую землю, щепотку угля, помахал кадилом с ладаном. Софья и близкие бросили по пригоршне сухой земли. Друзья и родственники принесли на кладбище всякую снедь: Спирос останется на земле еще сорок дней и ему будет чем подкрепиться в ожидании райского блаженства.
Софья вспомнила слова Вимпоса, что жизнь человека—это тернистый путь от колыбели до могилы и что всем суждено пройти этот путь, длинный или короткий. И только одно требуется в этом пути—чтобы в сердце была любовь.
— Пусть память о тебе живет вечно, мой бедный, не явивший себя свету брат. — тихо проговорила Софья.
В марте Софья и Генри вернулись в Орхомен, пригласив с собой известного английского ассиролога А. Сейса и Панайоти-са Эвстратиадиса, генерального инспектора памятников старины. Все четверо остановились у полицейского офицера Георгиоса Лукидиса. На раскопки отправлялись с первыми лучами солнца. Работы было много: извлекли из сокровищницы несколько тщательно отесанных мраморных блоков и карнизов — быть может, это были остатки небольшого алтаря. Затем внутри толоса Софья и Эвстратиадис с бригадой рабочих убрали слой земли толщиной в двадцать пять футов из второго помещения; оно было высечено в скале, как царские могилы Микен. Эта гробница была ограблена еще в древности. Однако четыре каменные плиты, украшенные такими же спиралями и розетками, что и надгробные стелы в Микенах, представляли большую археологическую ценность, и Эвстратиадис решил перевезти их в Афины.
Две недели спустя, по возвращении домой, Генри закончил монографию, в которой описал все находки. Софья прочитала работу и обнаружила, что он ни словом не обмолвился об ее участии в раскопках. Она ничего ему не сказала, только спросила:
— Перевести твою работу на греческий?
— Разумеется. И напиши предисловие, в котором расскажешь о своих находках в Орхомене.
10Железнодорожного сообщения в ту пору между Афинами и Берлином еще не было. Генри и Софья с детьми сели в Пирее на пароход, идущий в Бриндизи, оттуда поезд повез их на север Италии, а там уже ходили берлинские поезда. На вокзале их встречали доктор Вирхов, его жена и дочь Адель, одна из шестерых детей Вирхова, которая была почти одних лет с Софьей. Погрузили багаж в фургон, сели сами в два экипажа и поехали в гостиницу «Тиргартен», где для них был заказан четырехкомнатный номер на верхнем этаже с видом на огромный парк и несколько блестящих, как зеркало, озер. Рудольф Вирхов показался Софье еще более тщедушным, чем она его помнила. Две горничные в туго накрахмаленных передниках подали кофе с пирожными.
— Я проверил ящик с золотом, который находится в хранилище Рейхсбанка, — сказал Вирхов. — Все шесть ваших печатей на нем целы. Завтра мы с вами встретимся в банке в девять часов утра. Оттуда пойдем в Музей промышленных искусств, который только что открылся. Дирекция оставила на ваш выбор несколько комнат. А в двух шагах еще один музей, тот самый, куда сокровища переедут на постоянное местожительство. Но его будут строить еще пять лет.