«Вы можете продолжать?»
«Ну… Мне действительно неудобно говорить об этом…
Я боюсь, вы осудите его. Мне вообще не стоило упоминать о нем. Я знаю, что терапия конфиденциальна. Но… но…»
«Каролин, вы хотите о чем-то меня спросить?» Эрнест хотел как можно скорее дать ей понять, что он — терапевт, которому она может задать любой вопрос и который на любой вопрос ответит.
Черт тебя побери, думала Кэрол, вне себя от бешенства. «Каролин, Каролин, Каролин». В каждую чертову фразу он должен вставлять «Каролин»!
Она продолжила. «Вопрос… Ну да. И не один. Во-первых, действительно ли это полностью конфиденциально? Никто об этом не узнает? И во-вторых, будете ли вы осуждать его или подводить под сложившиеся стереотипы?»
«Конфиденциально? Абсолютно. Можете на меня положиться».
Положиться на тебя? — подумала Кэрол. Ага, точно, как на Ральфа Кука.
«Что касается осуждения, я здесь для того, чтобы понять, а не чтобы судить. Я сделаю все, что в моих силах, и обещаю, что буду с вами полностью откровенен. Я отвечу на все ваши вопросы», — сказал Эрнест, вплетая в ткань первого сеанса нить решимости говорить правду.
«Хорошо, тогда я просто скажу. Доктор Кук стал моим любовником. Мы провели несколько сеансов, после чего он начал иногда обнимать меня, чтобы успокоить, и однажды это случилось — на том восхитительном персидском ковре, прямо на полу его кабинета. Это было лучшее, что со мной происходило. Не знаю, что еще можно сказать об этом, кроме того, что это спасло меня. Я приходила к нему каждую неделю, и каждую неделю мы занимались любовью, и вся боль, все страдания попросту исчезли. В конце концов он решил, что в терапии я больше не нуждаюсь, но мы оставались любовниками еще целый год. С его помощью я закончила колледж и поступила на юридический факультет. В самый лучший университет — Чикагский университет права».
«Ваши отношения прекратились, когда вы поступили в университет?»
«По большей части да. Но иногда, когда он был мне нужен, я летела в Провиденс, и он всегда ждал меня, всегда давал мне поддержку, в которой я нуждалась».
«Он все еще присутствует в вашей жизни?»
«Он мертв. Он умер рано, года через три после того, как я закончила юридический факультет. Думаю, я так и не научилась обходиться без него. Вскоре после этого я познакомилась со своим мужем, Уэйном, и решила выйти за него. Опрометчивое, поспешное решение. И не самое удачное. Может, мне так не хватало Ральфа, что я внушила себе, что вижу его в своем муже».
Кэрол взяла еще салфеток, опустошив коробку Эрнеста. Сейчас ей не приходилось выжимать из себя слезы; они текли сами по себе. Эрнест достал очередную коробку из ящика стола, оторвал пластиковую крышку, вытащил первую салфетку и передал ее Кэрол. Эти слезы поразили ее: собственная жизнь, представленная в таком трагическом и романтическом свете, повергла ее в смятение, и выдумка стала реальностью. Как это прекрасно — быть любимой таким великодушным, удивительным человеком," и как ужасно, как невыносимо — здесь Кэрол разрыдалась еще сильнее — никогда больше не видеть его, потерять его навсегда! Когда приступ мировой скорби миновал, Кэрол отложила салфетки в сторону и уставилась на Эрнеста, ожидая его реакции.
«Итак, я все вам рассказала. Вы не осуждаете его? Вы обещали сказать мне правду».
Эрнест чувствовал себя крайне неловко. Истина состояла в том, что этот покойный доктор Кук не вызывал у него сострадания. Он быстро перебрал возможные варианты поведения. «Не забудь: полная откровенность!» — напоминал он себе. Но решил пренебречь этим советом. Полная откровенность в данном случае не пойдет пациенту на пользу.
Впервые он столкнулся с сексуальными злоупотреблениями терапевтов во время беседы с Сеймуром Троттером. В течение следующих восьми лет ему доводилось работать с пациентами, у которых были сексуальные контакты с предыдущими терапевтами, и каждый раз последствия оказывались пагубными для пациента. И кто может сказать, как это все закончилось для Белль, если есть лишь одна фотография, на которой Троттер торжествующе поднимает руку к небу? Разумеется, суд постановил выплатить ей денежную компенсацию, но что еще? Разрушение мозга Сеймура прогрессировало. Возможно, через год-два ей пришлось постоянно заботиться о нем до конца его дней. Нет, нельзя сказать, что для Белль все это хорошо кончилось. Как и для всех пациентов, о которых он слышал. Но как бы то ни было, сегодня перед ним сидит Каролин, которая утверждает, что имела длительную сексуальную связь со своим терапевтом и это спасло ей жизнь. Эрнест был ошеломлен.
Первым его побуждением было оспорить заявление Каролин: возможно, перенос на доктора Кука был столь силен, что она не могла сказать правду самой себе. В конце концов, было ясно, что Каролин не была свободна. Пятнадцать лет спустя она все еще скорбит о нем. Более того, из-за романа с доктором Куком она неудачно вышла замуж, и последствия этого мучили ее до сих пор.
«Осторожно, — предостерег себя Эрнест, — не принимай поспешных решений. Займи позицию добродетельного праведника-моралиста, и ты потеряешь пациента» Откройся, попытайся войти в чувственный мир Каролин. И, главное, ни одного плохого слова в адрес доктора Кука». Маршал говорил ему об этом. Большинство пациентов испытывают сильную привязанность к терапевтам, с которыми вступали в сексуальные отношения, и им нужно время, чтобы избавиться от пережитков этой любви. Большинству пациентов-жертв сексуального злоупотребления приходится сменить несколько терапевтов, прежде чем они найдут того, с кем смогут работать.
«Итак, ваш отец, ваш брат и ваш муж в конце концов бросили или предали или обманули вас. А единственный мужчина, которого вы любили, умер. Иногда смерть тоже кажется предательством». Эрнест был крайне недоволен собой, этим терапевтическим клише, но в сложившейся ситуации это было лучшее, что он мог сказать.
«Не думаю, что доктор Кук испытывал особенную радость, умирая».
Кэрол сразу пожалела о своих словах. Не глупи! — обругала она себя. Ты хочешь соблазнить этого человека, обставить его, так какого черта ты взбрыкиваешь и бросаешься на защиту этого замечательного доктора Кука, который на самом деле лишь плод твоего воображения?
«Простите меня, доктор Лэш… то есть Эрнест. Я знаю, что вы не это хотели сказать. Думаю, что сейчас я очень скучаю по Ральфу. Мне так одиноко».
«Знаю, Каролин. Вот почему так важно, чтобы мы были близки».
Эрнест заметил, как расширились глаза Каролин. Осторожнее, осадил он себя. Она может подумать, что ты хочешь соблазнить ее. Он продолжал более формальным голосом: «И именно поэтому терапевт и пациент должны разобрать все, что появляется в их отношениях, — как, например, раздражение, которое я вызвал у вас пару минут назад». Хорошо, хорошо, значительно лучше, подумал он.
«Вы сказали, что будете со мной полностью откровенны. Кажется, я спрашивала, осуждаете ли вы меня или его».
«Вььхотите, чтобы я ответил на этот вопрос, Каролин?» Эрнест тянул время.
Боже правый! Я что, должна написать ему это большими буквами? — возмущалась Кэрол. «Вы осуждали нас? Что вы чувствуете?»
«По поводу Ральфа?» Еще одна отговорка.
Кэрол кивнула, беззвучно застонав.
Эрнест отбросил всю осторожность и выложил ей все как на духу. Почти. «Должен сказать, ваши слова вывели меня из равновесия. И, мне кажется, я действительно осуждаю его. Но я работаю над этим — я не хочу подавлять это в себе, хочу остаться полностью открытым перед вами.
Позвольте мне объяснить, почему это вывело меня из равновесия, — продолжал Эрнест. — Вы говорите, что он сильно помог вам, и я верю вам. Иначе зачем вам приходить сюда, платить мне большие деньги и не говорить правду? Так что я не сомневаюсь в искренности ваших слов. Но я не могу не обращать внимания на свои чувства — не говоря уже о специализированной литературе и единодушном признании выдающимися клиницистами данного факта, который заставляет меня думать иначе. А именно, я считаю, что сексуальные отношения между пациентом и терапевтом неизбежно оказываются деструктивными для пациента — а в конце концов и для терапевта».
Кэрол предусмотрела такой аргумент. «Знаете, доктор Лэш… простите, Эрнест… я скоро переучусь; я не привыкла воспринимать мозгоправов как реальных людей, к которым можно обращаться по имени. Они обычно прячутся за своими титулами. Они, в отличие от вас, обычно не отличаются такой честностью по отношению к самим себе. О чем это я… Ах да. Готовясь к встрече с вами, я взяла на себя смелость просмотреть в библиотеке вашу биографию: старая профессиональная привычка проверять мандаты врачей, которые будут выступать в суде в качестве экспертных свидетелей».
«И что?»
«И я узнала, что вы хороший специалист в области естественных наук и что вы опубликовали несколько отчетов по проведенным вами исследованиям в психофармакологии».
«И что?»
«И я узнала, что вы хороший специалист в области естественных наук и что вы опубликовали несколько отчетов по проведенным вами исследованиям в психофармакологии».
«И что?»
«Так как вы можете отвергать научные стандарты здесь? Только подумайте, на основании каких данных вы делаете выводы относительно Ральфа. Какие у вас свидетельства? Совершенно неконтролируемая выборка. Признайтесь себе — неужели она сможет пройти хоть какое-нибудь научное освидетельствование? Разумеется, имеющаяся в вашем распоряжении выборка пациентов, имевших сексуальные отношения со своими терапевтами, состоит из травмированных и неудовлетворенных — потому что именно они обращаются к вам за помощью. Но остальные — довольные клиенты, вроде меня, — они к вам не приходят, и вы даже не представляете, как их много. Итак, вы знаете только числитель — это те, кто обращается за терапевтической помощью. О знаменателе же — о тех пациентах и терапевтах, которые поддерживают сексуальные отношения, или о тех, кому это помогло, или о тех, на ком никак не отразился этот опыт, — вы не знаете ничего».
Впечатляюще, подумал Эрнест. Интересно видеть ее в профессиональной роли; не хотел бы я оказаться в зале суда в качестве противника этой женщины.
«Понимаете, о чем я говорю, Эрнест? Вы допускаете, что я могу быть права? Ответьте мне честно. Приходилось ли вам до меня видеть пациента, который не пострадал от подобного рода отношений?»
Он снова вспомнил Белль, пациентку Сеймура Троттера. Попадает ли Белль под категорию тех, кому это помогло? Снова в его мозгу появилась фотография Сеймура и Белль. Эти грустные глаза. Но, может быть, ей стало лучше. Кто знает, может, они оба вытрали от этого? Или улучшение было временным? Нет, в этом случае ни в чем нельзя быть уверенным, и меньше всего уверенности в том, как сложились их личные отношения. Эрнест уже давно задавался вопросом, когда же они приняли решение уехать на остров. Может, Сеймур в самом конце решил спасти ее? Или они сговорились еще раньше? Может, с самого начала?
Нет, эти мысли озвучивать не стоило. Эрнест выбросил из головы образы Сеймура и Белль и легонько покачал головой в ответ на вопрос Каролин. «Нет, Каролин. У меня никогда не было пациентки, которая бы не пострадала от этого. Но тем не менее ваше требование объективности имеет право на жизнь. Это поможет мне не быть предосудительным. — Эрнест демонстративно посмотрел на часы. — Наше время уже вышло, но мне бы хотелось прояснить пару вопросов».
«Разумеется», — обрадовалась Кэрол. Еще один хороший знак. Сначала он предложил мне задавать ему вопросы. Ни один уважающий себя мозгоправ на это не пойдет. Он даже намекал, что ответит на личные вопросы о своей жизни, — в следующий раз я это проверю. А теперь он нарушает правила, сильно превышая пятидесятиминутный лимит.
Она читала рекомендации АПА психиатрам о том, как избежать обвинения в сексуальном злоупотреблении: ставить четкие границы, избегать «скользких» тем, не называть пациентов по имени, начинать и заканчивать сеансы точно вовремя. Каждый случай сексуального злоупотребления, при разборе которого она выступала консультантом, начинался с превышения этого пятидесятиминутного лимита времени. Ага, подумала она, здесь промашка, там промашка, кто знает, к чему это нас приведет через пару сеансов?
«Сначала мне хотелось бы узнать, какие неприятные ощущения вы унесете домой после этого сеанса. Что вы можете сказать о сильных эмоциях, которые у вас вызвал разговор о Джеде?»
«Он не Джед, он Джеб».
«Простите. О Джебе. Когда мы говорили о нем, вы побледнели».
«Мне до сих пор немного не по себе, но я в порядке. Думаю, вы были близки к чему-то важному».
«Хорошо. Во-вторых, я бы хотел спросить вас о наших взаимоотношениях. Вы сегодня хорошо поработали, несколько раз шли на риск, посвятили меня в действительно важные проблемы. Вы доверились мне, и я ценю это доверие. Как вы думаете, мы сработаемся? Что вы чувствуете по отношению ко мне? Каково это — быть со мной такой откровенной?»
«Мне нравится работать с вами. Действительно нравится, Эрнест. Вы привлекательны, вы гибкий; с вами легка общаться, и вы обладаете удивительной способностью находить травмы, о которых я и не подозревала. Мне кажется, я попала в надежные руки. Вот ваши деньги. — Она вручила ему три пятидесятидолларовые банкноты. — Пока мои деньги переводят из Чикаго в Сан-Франциско, мне было бы удобнее расплачиваться наличными».
В надежные руки, думал Эрнест, провожая ее до двери. Но, кажется, говорят «в хорошие руки»?
Уже у двери Кэрол обернулась. В ее глазах стояли слезы. «Спасибо вам. Вас мне сам бог послал!»
Она наклонилась, легонько обняла удивленного Эрнеста и вышла.
Кэрол спускалась вниз по ступенькам, когда волна грусти нахлынула на нее. К ней вернулись нежеланные образы прошлого: они с Джебом дерутся подушками; с воплями скачут по родительской кровати; отец несет ее книги, провожая ее в школу; гроб ее матери уходит под землю; Расти, совсем еще ребенок, ухмыляется ей, вытаскивая ее книги из ее школьного ящика; ужасное возвращение отца; жуткий, протертый персидский ковер в кабинете доктора Кука. Она зажмурилась, пытаясь отогнать их. Потом ей в голову пришла мысль о Джастине, который в этот самый момент, быть может, идет где-то рука об руку с той другой женщиной. Может быть, даже где-то рядом. Она вышла из здания и огляделась. На Сакраменто-стрит Джастина не было. Был молодой привлекательный мужчина с длинными светлыми волосами в хлопчатобумажных брюках, розовой майке и свитере цвета слоновой кости, который проскочил мимо нее и понесся вверх, перескакивая через две ступеньки. Очередной сосунок в гости к Лэшу, подумала она. Уходя, она обернулась и бросила взгляд на окно Эрнеста. Черт возьми, подумала она, этот сукин сын пытается мне помочь!
Эрнест сидел за столом и делал записи по проведенному сеансу. В комнате еще долго стоял резкий цитрусовый аромат духов Каролин.
Глава 7
Проведя супервизорскую консультацию с Эрнестом, Маршал Стрейдер откинулся на спинку кресла, думая о победной сигаре. Двадцать лет назад он слышал, как доктор Рой Гринкер, известный чикагский психоаналитик, рассказывал о том, как провел год на кушетке у Фрейда. Это было в двадцатые годы, когда для того, чтобы стать признанным корифеем психоанализа, необходимо было совершить паломничество на кушетку мастера. В некоторых случаях это занимало пару недель, а если кто-то ставил своей целью совершить переворот в психоанализе — не меньше года. По словам Гринкера, Фрейд никогда не скрывал ликования, когда ему удавалось сделать удачную интерпретацию. А если Фрейду казалось, что интерпретация была чрезвычайно удачной, он открывал коробку дешевых сигар и предлагал пациенту раскурить «победную сигару». Эта его милая, наивная трактовка переноса вызвала у Маршала улыбку. Если бы он не бросил курить, он бы раскурил торжественную сигару после ухода Эрнеста.
Его молодой подопечный в течение последних нескольких месяцев справлялся со своими делами вполне успешно, но сегодняшний сеанс стал переворотным пунктом. Решение ввести Эрнеста в комитет по медицинской этике было самым настоящим откровением. Маршалу часто казалось, что эго Эрнеста было изрыто пустотами: он был претенциозен и импульсивен. Неуправляемые частицы его сексуального ид выскакивали наружу, как чертик из табакерки. Но самым худшим было его подростковое иконоборчество: Эрнест не слишком уважал дисциплину, разумный авторитет, знание, накопленное в веках упорными аналитиками, с которыми он вряд ли мог сравниться в проницательности.
А разве можно более эффективно справиться с иконоборчеством, думал Маршал, кроме как назначить Эрнеста на роль судьи? Гениально! Именно в таких случаях Маршалу недоставало толпы зрителей, которые бы смогли оценить произведение искусства, созданное им. Но Маршал собирался когда-нибудь (его список запланированных дел рос день ото дня) написать статью о недооцениваемом аспекте зрелости, а именно способности сохранять креативность годами, десятилетиями при отсутствии внешних наблюдателей. В конце концов, какие еще люди творчества — разве кто-нибудь до сих пор принимает всерьез заявление Фрейда о том, что психоанализ — это наука? — способны посвятить всю свою жизнь искусству, которое никогда никто не увидит. Только представьте себе, что Челлини создает серебряный потир небесной красоты и прячет его в подвале. Или Мюслер создает из стекла вершину изящества, а потом разбивает его в уединении своей студии. Ужасно! Разве «наблюдение», думал Маршал, не есть то не указанное в меню, но тем не менее важное питательное вещество, которое супервизорство предоставляет не совсем сформировавшемуся терапевту? Человеку необходимы годы подготовки, чтобы обрести способность творить без зрителей.