В раннем детстве я гулял с фребеличкой-немкой Марией Вильгельмовной. Почему-то у врачей, населявших наш дом, дети были, преимущественно, женского пола, что, как утверждали взрослые, указывало на то, что не будет войны. Как они были неправы, – оказывается, не все приметы сбываются. Мои гуляния омрачались тем, что в нашу группу, кроме меня, входили три девочки, которые предпочитали играть с куклами, закапывать подземные клады из листочков и стеклышек и совершенно игнорировали мои предложения играть в войну. Единственная игра, которую я разделял с ними была диаболо – эта игра была в то время модной.
После прогулок с фребеличкой в Первомайском парке, я отправлялся во двор и отводил душу с несколькими мальчиками, не очень рекомендованными мне для знакомства. Там мы обсуждали уже вопросы чисто военного содержания: из чего лучше делать эфес шпаги – из картона, из резины или из консервной банки и что лучше на войне – три пушки или один танк.
Там же, во дворе, проходили какие-то строительные работы. И тут меня ожидала первая неожиданность. Когда закопали все ямы, приехали грузовики с квадратами дерна и за два дня весь склон горы оказался покрыт зеленой травой. Я рассказывал с ужасом маме, что нас обманули, что траву, оказывается, совсем не нужно выращивать. Ее можно купить в магазине и поставить на землю.
Когда окончились строительные работы, пришли электрики и начали лазить по столбам. Мне удалось подобрать несколько кусков алюминиевой проволоки толщиной почти с карандаш. Я обнаружил, что она достаточно мягкая, отрубил кусок, загнул один конец колечком, как ручка, а второй расплющил. Получилась отвертка, совсем как настоящая. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я начал изготовлять эти отвертки в большом количестве. Когда я сделал их пятнадцать штук, то разложил их на шкафчике в кухне и очень гордился своими достижениями. В это время у нас перестало закрываться кухонное окно – заело шпингалет, который тогда делали по всей высоте окна. Мама позвала столяра. Он осмотрел поломку, сказал что ничего страшного, что нужно немного подогнать. Мама в это время вышла из кухни. И тут он взял одну из моих отверток. В его руках она тут же согнулась пополам, он взял вторую, она скрутилась у него как штопор, он взял третью, то же самое. И тут он произнес целый набор слов, большинство из которых мне строго запретили повторять. Тирада закончилась словами: «Ты, пацан, лучше меня не слушай. Но интересно, какой это идиот изготовляет эту дрянь. Пойду, возьму нормальный инструмент». О том, кто является этим идиотом-изготовителем, я смолчал, но в дальнейшем эту деятельность прекратил. В моем шестилетнем возрасте это было простительно.
В общем, эти неприятности были настолько незначительными, что они почти не омрачали мое довольно приятное существование. Отцу в это время предложили кафедру в Харькове. Он там и жил, а в Киев приезжал один раз в два месяца, обычно на праздники. Я с нетерпением ждал его приезда. Во-первых, он привозил разные интересные вещи: железную дорогу, лыжи, во-вторых, мы обязательно шли с ним в цирк на Николаевской, в третьих, мы поднимались с ним на последний этаж дома Гинзбурга, где была мастерская дяди Миши.
На площади Калинина мы с мамой переходили Крещатик, когда отправлялись куда-нибудь по делу. Дела были приятные, не совсем приятные и совсем неприятные. Приятными были дневные походы в кинотеатр (Пятое Госкино), когда там шли детские фильмы, и не только. На утренние сеансы меня, после некоторых уговоров, тоже пускали. Так я с мамой три раза смотрел «Большой вальс». Немного дальше находился маленький кинотеатр «Хроника», где на утренних сеансах пускали мультипликаты, пользующиеся большим уважением среди моих сверстников.
К менее приятным походам через площадь Калинина я отношу походы в Музыкальный переулок. Мы доходили по Крещатику до Прорезной, поднимались до Музыкального переулка и шли к Консерватории, где я брал уроки игры на фортепиано у Евгении Владимировны Френкиной, супруги нашего дирижера Канерштейна, считавшейся одним из лучших педагогов. Собственно уроки ничего особенно неприятного из себя не представляли. Неприятным были последующие требования дома – сидеть по два часа в день за пианино и штудировать гаммы и пьесы Гедике.
И, наконец, самым неприятным было посещение в том же Музыкальном переулке профессора Шварцберга, человека, как я впоследствии сказал маме, очень коварного и лживого. К нему водили всех детей вырезать гланды. Когда я с ужасом открыл рот, он посмотрел и сказал: «Ну, слава Б-гу, никаких гланд нет, ничего вырезать не нужно, только небольшое покраснение, сейчас мы его смажем, и все пройдет. Открой пошире рот, мы должны его зафиксировать, чтобы легче было смазать». Было больно, и я пришел в себя уже тогда, когда увидел тазик, в котором в крови плавали небольшие, как монетки, штучки. Я хотел возмутиться, но говорить мне запретили, я хотел зареветь, но он тут же сообщил, что мне уже принесли мороженое, что я могу есть его сколько захочу, и что домой я поеду на машине, что машина уже ждет у подьезда. Реветь перехотелось. В этом возрасте такие небольшие уловки докторов быстро забываются.
Спал я обычно часов до восьми утра, проснувшись, бежал на балкон и звал своих родичей, которые жили в доме напротив, кричал им «Доброе утро!» и выяснял через дорогу, какие новости. Если было солнце, можно было не кричать, а просто посветить зеркальцем, и тетя Зина тут же выглядывала в окно.
В это утро меня разбудила сестра Ира часов в семь с криками: «Война! Война! Вставай скорее!» Я ей, конечно, ответил: «Что за дурацкие крики? Дай поспать! И вообще, я с девочками в войну не играю!» Она продолжала меня трясти, и в конце концов до меня дошло, что война настоящая, и мне стало страшновато.
Через день наша жизнь в корне изменилась, но стала она значительно интереснее. Из нашего подвала выселили какую-то контору, окна заделали какими-то мешками, в подвальных помещениях поставили топчаны и раскладушки (все-таки дом врачей), и мы туда переехали. То-есть переехали условно. Жили мы дома и спускались только во время бомбежки, а на ночь брали одеяла и шли туда спать. Это было таинственно и увлекательно – в больших подвальных помещениях размещалось сразу много семей. Все интересы моих сверстников резко изменились. Мои приятели утверждали, что нам бояться нечего, так как близко от нас на крыше здания Совета Министров стоят зенитки, и немецкие самолеты боятся тут летать. После очередной бомбежки я отпросился у мамы погулять ненадолго в скверик у театра Франко с условием, как только завоет сирена, бежать в подвал. На самом деле мы с ребятами побежали вверх к Институтской на Печерск посмотреть, действительно ли стоят на крыше Совета Министров зенитки. Зениток мы так и не обнаружили, но по приходу нам здорово влетело.
Жизнь в подвале мне очень нравилась. Мои подруги по совместным прогулкам с Марией Вильгельмовной – Нора и Бетя настаивали, чтобы мы играли с ними в «госпиталь». «Смотрите, – говорила Нора, – вокруг раскладушки, совсем как в госпитале. Вы будете ранеными, а мы медицинскими сестрами». Эта игра нам-мальчикам не нравилась. – Очень скучно и неинтересно. Мы начали обследовать подвал. В одном конце дверь была закрыта только на засов. В этой комнате оказалось много разных выключателей (я тогда не знал еще слово рубильник). В общем – настоящий космический корабль – это нам подходило. Но на следующий день нас там обнаружил комендант и повесил на дверях замок. В другом конце подвала мы обнаружили еще более интересное помещение в котором было много труб и кранов. Здесь мы начали играть в подводную лодку. Через день появился дядя Коля – наш сантехник, столяр и вообще, мастер на все руки.
– А вы тут что делаете? – тут он меня узнал. – А, изготовитель отверток. Сколько уже продал? В общем так, пацаны, можете играть, но здесь ничего не трогать. Запирать я эту комнату не могу. Вдруг что случится. Война. Воду надо перекрыть, а меня на фронт заберут. Доехало? Но чтобы ни одного крана ни-ни.
Отец в это время был в Харькове. У него появилась приятельница – его соавтор-архитектор и дочка, почти моя ровесница. Я всего этого понять не мог. Мы были втроем с мамой и моей тринадцатилетней сестричкой Ирой, и рассчитывать на чью-либо помощь маме не приходилось. Мама не хотела дольше ждать. Она собрала небольшой чемоданчик, который несла сама, сумку для Иры и сетку для меня с самым необходимым, и мы отправились на вокзал. На вокзале была большая сумятица, в кассу стояли очереди, но билетов в кассе не выдавали. В общем, к концу дня мы оказались в каком-то вагоне-теплушке без окон, набитом людьми, сидящими на полу. У стен было несколько скамеек. На одной из них нам уступили место. В Харьков мы ехали трое суток. Здесь было совсем неинтересно. Обстановка была сложной. Натянули несколько занавесок. Горшком разрешили пользоваться только мне, как самому малому. Ирина с мамой бегали в туалет на остановках, а я в это время сидел один и дико переживал. Кипяток приносил нам в чайнике один сердобольный старичок.
В Харькове разыскали отца. Поселились у него в квартире на Пушкинском въезде, а что поделаешь, война – есть война. Институт в это время готовился к эвакуации. Куда? – Этого никто не знал. В Харькове я раззнакомился с ребятами из моего нового двора. Уже все занимались обменом осколков снарядов и бомб, стрелянными гильзами, пулями. Один раз я даже стал свидетелем воздушного боя. В нашем дворе был круглый фонтан, в котором не было воды. Мы в нем, конечно, играли в войну. Это был наш дзот с двумя деревянными пулеметами, сделанными из поломанных стульев. Я был самым маленьким. В это время завыла сирена. Нужно было бежать в бомбоубежище. Ребята полезли из фонтана, помогая друг другу, а меня забыли. Я мог достать руками только до верхнего края чаши, но выбраться не мог. Я видел летящие самолеты и даже один, пустивший дымный хвост. Кое-как из наших пулеметов я соорудил ступеньку так, чтобы глаза были выше уровня земли. Увидев первого прохожего, я начал кричать, и он помог мне выбраться. После этого я, на всякий случай, забросил в фонтан десяток кирпичей, валявшихся во дворе.
Прошла неделя, отец объявил нам, что эвакуацию подготовили, нам дали бортовую машину, и мы отправились на вокзал. На сей раз, после теплушки, поездка мне показалась очень комфортной. Нас разместили в обычном плацкартном вагоне. Правда, мест не всем хватило, и на третьих полках тоже лежали люди, но это был нормальный вагон, в котором даже работали туалеты. И началась длительная поездка через всю страну. На первых порах мы дважды попадали под бомбежки, раздавалась команда: «Немедленно покинуть вагоны!», и мы бежали врассыпную в поле, но как говорится – Б-г миловал. Остановки были непредсказуемы, иногда в чистом поле, иногда многочасовые и даже суточные на полустанках – как нам объяснили, нужно было пропускать составы на фронт.
После многодневного пути, мы прибыли в Сталинград. Нас вывели из вагонов, построили в довольно нестройную колонну и повели неспеша, пешим ходом, на стадион. Стадион оказался заполнен, как во время престижного матча. Люди сидели разморенными – была сильная жара. Работали колонки, и, кроме того, местные пацаны разносили воду. Но что меня больше всего поразило – это разносчики мороженого. Такого вкусного мороженого – прямоугольные брусочки в двух вафлях – я никогда не ел, ни до этого, ни после этого. Возможно, сказался скудный рацион во время дороги, страшная жара, но мы его ели порция за порцией, пренебрегая предостережениями мамы. Отец отправился к начальству выяснять нашу дальнейшую судьбу.
Через несколько часов он вернулся и разьяснил нам ситуацию. Вопрос о восстановлении института в Сталинграде, или в каком-либо другом городе вообще пока не стоит. Нам предлагается два варианта. Первый вариант – остаться в Сталинграде, снять квартиру в городе, или лучше в пригороде (и легче и дешевле), искать работу и ждать пока разобьют фашистов. Второй вариант: ехать дальше в Киргизию. Сейчас формируется состав и завтра он отбудет. Большинство преподавателей склонялись ко второму варианту. После длительного обсуждения, мои родители тоже приняли этот вариант. Очевидно, на скорую победу они уже не рассчитывали. Кое-как переночевав на стадионе, мы на следующий день отбыли дальше.
Высадили нас на каком-то полустанке возле поселка Тюлькубас. Поселок небольшой, дома-мазанки, пыльная дорога, зелени мало, редкие овцы, жители – в основном, бабы, говорят по-киргизски. Сняли мы комнату у одной мрачной киргизки в первой попавшейся хате. Из всех слов мы знали только четыре: салам-привет, конча-сколько стоит, ооба-да и жок-нет. Хозяйка нам назвала цену (я уже не помню – какую) и сказала.
– Я дам вам суу-вода. Бери вода – сколько хочешь. Нан – это мой хлеб дам сегодня, завтра – иди начальник – бери карточки.
Работы здесь не предвиделось, и отец в тот же день отправился на проходящем поезде во Фрунзе, чтобы выяснить свои дела с военкоматом, с начальством института и свою дальнейшую судьбу.
Мы, узнав что есть баня и что она сегодня работает, отправились сразу на радостях мыться – в первый раз за столь длительное время. В бане был женский день, так что пребывание там вызвало у меня неподдельный интерес. Трудно сказать, что во мне уже пробудилось что-то, связанное с женским полом, но в этом зрелище было что-то недозволенное и таинственное. В тот же вечер хозяйка начала выговаривать маме.
– Наши аялдар женщин сказали – нехорошо, большой бала видит голых. Он уже чонг – жигит. Должен ходить баню с ата – отец.
Поскольку мой ата был во Фрунзе, мы решили, что в следующий раз попросим взять меня с собой кого-нибудь из оставшихся мужиков – чужих ата. С местными мальчиками мама боялась меня отправлять.
Через несколько дней приехал отец. Он рассказал, что институт пока расформирован, и что он отправился в военкомат, чтобы выяснить куда его направят и как быть с семьей. Военком посмотрел его документы, сказал, что они его ждут уже третий день, так как разговаривали с ректором, что ни о каком фронте не может быть и речи, что он назначается главным инженером Фрунзенского завода по производству снарядов для артиллерии.
– Но я же архитектор, – пытался возразить отец. – Я же ничего не понимаю в этой технологии.
– Разберетесь, – ответил военком, – вы же профессор со стажем. На заводе уже есть главный технолог, он вам поможет. Дело в том, что завод, фактически, еще не построен, но уже работает под открытым небом и выпускает снаряды. Строительство цехов будет идти параллельно с выпуском снарядов. Должно быть сделано так, чтобы к зимним холодам люди уже работали в теплых помещениях. И за это будете отвечать вы. Вы же архитектор. Забирайте семью во Фрунзе и устраивайте, даю вам два дня. Через два дня приступайте к работе. Если нужна будет помощь – поможем, но и спрашивать с вас будем строго – по всем законам военного времени. (Это отец рассказал мне уже потом).
Собираться мы уже научились за десять минут. И мы перебрались во Фрунзе. Здесь мы сняли угол у женщины по имени Таня. Таня была довольно молодой женщиной. Она всегда была мрачной, одевалась довольно неопрятно. Летом она носила мятый сарафан и серую косынку, зимой – телогрейку и платок. Меня она называла пацаненком, когда была в нормальном настроении, и малой холерой, когда была не в духе. Домик ее состоял из одной комнаты, которую мы разделили занавеской на две части, и маленького тамбура, где стояло два ведра: одно на табуретке с чистой водой, другое на полу с мусором.
Домик наш выходил в обширный двор. Вдоль улиц текли арыки, вдоль арыков были посажены высокие островерхие тополя. На тополя мы с мальчишками забраться не могли, так как первые ветки начинались довольно высоко. Мы лазили на шелковицу, которая стояла у наших ворот. Двор тянулся от одной улицы до другой, то-есть от арыка до арыка. К нему примыкал следующий двор. Эти два двора объединяло общее заведение – деревянный домик – уборная на четыре очка. Жилые дома были неканализованы.
Таня работала всю неделю, а в воскресенье красила губы и отправлялась гулять – говорила, что в кино. Жизнь у нее была весьма тяжелой, и была она девушкой не очень приветливой. По вечерам она ворчала. Основной аргумент: «Понаехали тут – житья нет!»
Житье у нас было, действительно, скудное. И у нас и у нее существовало две основные проблемы – что кушать и чем топить. Вся еда ограничивалась сырым черным хлебом по 400 грамм на человека в день, который мы получали по карточкам. Если что-то оставалось из денег, которые давал нам отец, то мы покупали на базаре лук и жарили его на воде. Отец пропадал на заводе почти круглосуточно. Жил он не с нами и приходил два раза в месяц в день получки.
Трагедия возникла через месяц. Ирина, как старшая, ходила в магазин за хлебом. До магазина был один квартал. Ее подкараулили подростки, отобрали карточки и нашу пайку. Всех оставшихся денег могло хватить только на одну буханку на базаре. За этой буханкой мы шли уже втроем. Этот месяц был для нас одним из самых голодных. Подобная неприятная история случилась с Ириной через месяц второй раз. После этого мама уже не могла ей доверить столь серьезное дело.
Летом было чуть-чуть легче. У нас был маленький участок возле дома. Я сделал аккуратные грядки и посеял морковку и редиску. Мой огородик дворовые пацаны не трогали.
Я считался большим специалистом по складыванию дворовых плит. Подсмотрел в других дворах и выбрал, как мне показалось, наиболее рациональную конструкцию с трубой. Я сделал такую летнюю плиту всем соседям. А это было немаловажно, так как с топливом были постоянные проблемы. Зимой без него вообще нельзя было обойтись. Мы покупали вязанки хвороста, которые сгорали как порох, не оставляя тепла на ночь. На базаре еще продавали саксаул, твердый настолько, что и топор его не брал. Он горел хорошо, как уголь, и давал много тепла. Но он был очень дорогим, нам не по карману. Поэтому мы изыскивали другие пути. Периодически нашим подросткам участковый разрешал влезать на тополя, растущие вдоль арыка и спиливать сухие ветки. Я был на подхвате и мне кое-что перепадало. Но это были скудные поступления.