Церковь должна приобрести возможность обсуждать и решать, сообразно нуждам современного общества, вопросы существенно важные не в одной религиозной жизни, но и в социальном быту. Для этого ей следует иметь соответствующий орган, а ее центральное управление, «вместо теперешнего усмотрения, должно руководиться положительным законом»[1]. «Преобразования по учебной и воспитательной части». Главное же – реформы в семье и в общине. Для семьи указывается такая реформа: признание равноправности женщины и облегчение развода, не ограничивая его одним условием явного прелюбодейства, для всех желающих. Право разводить предоставить суду приходского священника с приходской общиной, в ее присутствии, в церкви, при нотариусе и мировом судье для составления акта и решения вопроса об имущественных правах. Затем главная и капитальная реформа – это создание на новых началах приходской общины под руководством священника, придание самостоятельного значения во всех местных вопросах религиозно-социальных. При приходской общине непременно – школа, больница и сельская ссудосберегательная касса; во главе всего это священник с помощниками. Священник должен получать жалованья – minimum 1200 руб. и вообще быть поставлен в положение довольно независимое от епархиальной власти. Он находится под контролем церковной общины. Он есть общественный деятель. Но «для успеха дела, – говорите вы, – необходимо изменить систему наград». Кроме наград известных, по усмотрению духовного начальства, его должно награждать и правительство, ибо «служба пастырей труднее и важнее переписывания бумаг чиновниками». При определении пастыря на место, ему вручается «инструкция» с точным исчислением обязанностей и тех «дел, за кои пастырь имеет право требовать себе награды. За успешное устройство кассы – наперсный крест; за удовлетворительное устройство школы, больницы, богадельни – священник имеет право просить себе орден; за уменьшение преступлений и подъем благосостояния его трудом – более высокая награда» (стр. 47).
Дальнейшие подробности опускаю.
«Так как эти реформы, – заключаете вы свою статью, – не выгодны для высшего церковного клира, то он будет протестовать всеми силами. Одно правительство в состоянии сломить его сопротивление и дать всему механизму церковному и государственному надлежащую стройность и направление. При таком преобразовании семьи и общины, и вообще религиозно-социального быта на началах, возвещенных Христом и апостолами, при таком практическом применении к жизни новой заповеди Христовой о любви к ближним, революции станут невозможны, по крайней мере потеряют всякую почву, на земле водворится мир, благоденствие, порядок – истинная церковь».
Кажется, я вполне верно передал главные черты вашего труда. Я не защитник монашества, враг формализма и господства мертвящей буквы, всегда стоял и стою за свободу верующей совести – свободу слова, свободу науки – призываю всем сердцем обновление жизни духа в видимой, исторической церкви, всегда ратовал в своих изданиях за воссоздание у нас приходской самостоятельной общины, этой церковно-социальной единицы, – и при всем том и ваша точка отправления, и путь вашей мысли, и предлагаемые вами пути для выхода из современного положения мне кажутся – может быть я и обманываюсь – ошибочными. Мне представляется, что вы часто переходите грань, отделяющую истину от ее подобия, отчего происходит, так сказать, подтасовка идеалов, почти незаметная, однако ж идеалов совершенно противоположных, дающих совершенно противоположные результаты. Доказательством служит то, что восставая против монахов и церкви во имя Спасителя и апостолов, отправляясь, по-видимому, от образа преподанного апостолами в устройстве общины, вы кончаете тем, что проектируете общину, где апостолы превращаются в чиновников с орденами на шее за практическое исполнение заповеди Христовой о любви, – той заповеди, в отречении от которой вы обвиняете св. отцов и учителей церкви и вселенские соборы!
Признаюсь вам, что меня пуще всего поражает в мыслях и мечтаниях большей части церковных критиков и реформаторов, – это ограниченность мировой задачи христианства в их представлении. То взваливают на христианство ответственность за то, что оно в течение почти двух тысяч лет не водворило на земле благополучия, и потому считают его уже отжившим историческим фактором; то воображают, что стоит только произвести несколько реформ – и воцарится в свете мир и благоденствие, а человечеству останется только жить да поживать. Вспомните слова Христа: «Подобно царство Божие квасу» и пр. Новый Завет – это те дрожжи, на которых Христос заквасил всю историческую судьбу человечества до скончания мира, – дондеже перебродит и вскиснет. Вся пучина человеческого духа, во всем его беспредельном разнообразии, с его святыней и со всеми его «сатаниными глубинами» должна, в последовательном историческом ходе жизни человечества, воплотиться в беспредельном разнообразии явлений, вся исчерпаться до дна и вся пройти чрез эти дрожжи, перебродить в этом квасе, – пока, как выражается апостол Павел, приидет в меру возраста исполнения Христа.
Задача или идеал христианства вовсе не благоденствие земное – такого обетования и не было, а совершенство: «будьте совершении яко Отец ваш небесный совершен есть». Идеал на земле недостижимый, но в достижении которого, то есть в стремлении к его достижению – весь смысл или, как любят нынче выражаться, весь мотив земного бытия. Ищите не земного благополучия, ищите прежде всего царствия Божия и правды его, а остальное приложится. Каких бы ни измышляли пружин для человеческого счастия мечтатели и философы, начиная с Платона и кончая социалистами, – какое же внешнее материальное благополучие там, где царствует болезнь, смерть – холеры, дифтериты, свирепствующие пуще царя Ирода, избивавшего младенцев?
Ищите прежде всего царствия Божия. Царствие же Божие не от мира сего. Не от мира сего и в то же время внутри нас. Царствие Божие не может явиться во образе мира сего, ни воплотиться мировым бытием человечества, но может водвориться во внутреннем мире души человеческой. Другими словами: подвиг совершенствования, внутреннего освящения, душеспасения открыт лично каждому, независимо ни от каких внешних условий, во все века, всюду, рабу и свободному, ученому и невежде, умному и нищему умом, бедному и имущему. В то же время, параллельно с этою открытою каждому лично возможностью совершенствования и спасения, совершается воздействие христианской истины на историческую судьбу и бытовое развитие всего человечества, медленный процесс брожения, перерождения, переобразования на дрожжах, брошенных в мир Христом. Благодать Божия творит такое равенство, до которого пресловутый «прогресс» в самых дерзких своих усилиях не мог досягнуть даже мечтою: личное равенство всех верующих и исполняющих заповедь Христову – от первого до последнего века при неравенстве исторических условий общественного бытия, с его прогрессом и цивилизацией. Таким образом – христианство проявляется на земле двумя путями; эти пути: личный, индивидуальный и общемировой, исторический. Каждый отдельный человек – дух бесконечный и в то же время, в своем конечном бытии на земле, подлежит закону места и времени, другими словами, принадлежит в одно и то же время – и вечности, и своему веку, и вселенной, и своему месту и племени. Это известная до пошлости истина, но ее всегда выпускают из виду при суждении, например, об отцах и учителях церкви. Нельзя, например, ставить в вину Василию Великому, хотя он по справедливости почитается святым, его ошибочных научных мнений в области космографии в его «Шестодневе». Не напрасно, а провиденциально указывается нам в Св. Писании даже на временную ошибочность суждений апостола Петра об обрезании. Вспомним слова Христа: «Не можете носити ныне всей полноты истины, потому говорю вам притчами, но придет время», и пр.
Всякому всегда, во все времена дана возможность настолько носить, насколько нужно для личного спасения, – и в этом благодать равенства, – но затем свет Христов продолжает все более и более освещать дебри человеческого сознания и расширять силу ношения. Возьмите младенца, юношу, мужа, – вы без спора признаете здесь постепенное развитие способности ношения, по мере возраста. Не то же ли самое и при историческом возрасте целых народов, всего человечества? Церковь, сопутствуя человечеству в его истории, не могла не помнить, как это мы и видим в ее духовном руководстве народными массами, слов Христа: «Не можете пока ныне носити», не принимать в соображение возраста народных масс. Мало того: во всем, что не касается существа истины, откровенной Христом и которую церковь хранит свято, нерушимо, непогрешимо, – церковь, насколько она связана с самой историей человечества, не могла в своем земном, внешнем бытии, в вопросах, касающихся дисциплины, управления, внешнего строя, не отразить в своих уставах и службах связь с местом и временем. Тут нет ничего удивительного, ничего, посягающего на значение христианства и принцип самой церкви. Ни один вселенский и поместный собор, кроме установления догматов, никогда не имел притязаний создавать дисциплинарные и т. п. уставы на веки вечные, для всех племен и народов. Церковь без соборов немыслима, и все горе в том, что уже 1000 лет она не имела собора, – в чем виноваты грехи людские, чего причины подлежат особому исследованию. Без всякого сомнения, рано или поздно – последует обновление этих уставов, сообразно с нуждами времени и с ростом человеческого сознания. Но внутреннее бытие церкви не прекращается и поныне, Евангелие проповедуется, тайная вечеря совершается, и путь к личному совершенствованию и спасению открыт каждому невозбранно.
Всякому всегда, во все времена дана возможность настолько носить, насколько нужно для личного спасения, – и в этом благодать равенства, – но затем свет Христов продолжает все более и более освещать дебри человеческого сознания и расширять силу ношения. Возьмите младенца, юношу, мужа, – вы без спора признаете здесь постепенное развитие способности ношения, по мере возраста. Не то же ли самое и при историческом возрасте целых народов, всего человечества? Церковь, сопутствуя человечеству в его истории, не могла не помнить, как это мы и видим в ее духовном руководстве народными массами, слов Христа: «Не можете пока ныне носити», не принимать в соображение возраста народных масс. Мало того: во всем, что не касается существа истины, откровенной Христом и которую церковь хранит свято, нерушимо, непогрешимо, – церковь, насколько она связана с самой историей человечества, не могла в своем земном, внешнем бытии, в вопросах, касающихся дисциплины, управления, внешнего строя, не отразить в своих уставах и службах связь с местом и временем. Тут нет ничего удивительного, ничего, посягающего на значение христианства и принцип самой церкви. Ни один вселенский и поместный собор, кроме установления догматов, никогда не имел притязаний создавать дисциплинарные и т. п. уставы на веки вечные, для всех племен и народов. Церковь без соборов немыслима, и все горе в том, что уже 1000 лет она не имела собора, – в чем виноваты грехи людские, чего причины подлежат особому исследованию. Без всякого сомнения, рано или поздно – последует обновление этих уставов, сообразно с нуждами времени и с ростом человеческого сознания. Но внутреннее бытие церкви не прекращается и поныне, Евангелие проповедуется, тайная вечеря совершается, и путь к личному совершенствованию и спасению открыт каждому невозбранно.
Ибо проповедь Христа и апостолов, на которых вы так часто ссылаетесь, обращена была не к народам, не к государствам, не к обществам, а к душе человеческой, к индивидууму. Христос не касался задач социального быта и общественного устройства, заботу о которых вы возлагаете на церковь, указывая на пример Христа и апостолов. На предложение разделить наследство между двумя братьями, он отвечал отказом. «Кто мя поставил судьею в делах этого рода»? Весь социальный вопрос исчерпывается им в заповеди «Возлюби ближнего», «да любите друг друга», «будьте едино». Эта любовь нераздельна от любви к Богу; вообще любовь, так сказать, есть плоть самой веры. Вера без дел мертва, это несомненно. Но и дела без любви также мертвы и не пользуют душе даже облаготворяемого человека. Вопрос в том, что такое дело! Вы упрекаете церковь в том, что она оставила практическое исполнение заповеди Христа о любви, отрицает ближних, только проповедует, а не делает дела, не устраивает социального быта и пр. Но разве посеять словом в сердцах прихожан семя любви не есть уже дело, ибо посеянное семя само принесет практический плод? Разве учительство не есть деятельность? Мало того: не только учитель церковный, но всякий поэт, писатель, художник, благотворно действующий на человеческую душу и возвышающий ее, разве не есть благодетель, практический благодетель человечества, хотя бы он и не занимался социально-благотворительными делами? Всякое слово, воспитывающее и согревающее душу ближнего, стоит сотни ваших сберегательных касс. Пользы их я не отрицаю, желаю их повсеместного введения, но вот Лассаль завел эти кассы в Германии между рабочими и вытравил вместе с тем религиозное чувство: что же вышло?
Странно, по моему мнению, называть Христа и апостолов «практическими деятелями-благотворителями», как вы это делаете, причем указывали их добрые дела: исцеление больных, утоление голода, самопожертвование. Эти добрые дела (кроме чудесных) творили добрые люди и Ветхого Завета, и самаряне и язычники, – и нет такого человеческого заблуждения, которое бы не имело своих мучеников.
Разве в этих «практических делах» сила, преобразившая мир? Величайшее благотворение – неосязаемое, невесомое слово, ими изглаголанное. Никакого практического благополучия они не обещали, никаких практических залогов не давали. Что может быть непрактичнее веры, с точки зрения практика, и всех обетовании о загробной жизни? «Прекрасная теория, – употреблю я ваше выражение, – слова и слова, а дел никаких!». Хоть вы и говорите, что догматы христианские были непонятны язычникам, как и современным христианам, и потому успехи христианства объясняете тем, будто каждый смекал, что оно вносит начала лучшего устройства социального быта, – но таким утилитарным соображением трудно объясняются эти успехи. Плохое практическое утешение для раба, что ему проповедуют повиновение, оставляют рабом в земной жизни, суля равноправность только за гробом, а здесь, на земле, еще мученичество за исповедание Христа сыном Божиим!
Не могу удержаться, чтоб не напомнить вам евангельского сказания о жене, излившей драгоценное миро на ноги Спасителя и отершей их своими волосами. Иуда осудил ее и выразил мнение вполне, по-видимому, основательное, практическое, которое выразили бы и все мудрецы века сего, – что полезнее было бы продать это миро и выручкою оказать пособие множеству нищих. Но Господь не одобрил узкого взгляда практика Иуды. Он в лице этой жены признал и освятил свободу действия любви и простил ей грехи за то, что она возлюбила много, а ведь эта любовь вовсе не имела того практического выражения, того применения к жизни, которое вы ставите выше всего. Вспомните еще сказание о Марии, избравшей благую часть и отказавшейся помогать сестре Марфе в ее хлопотах по хозяйству, и вспомните ваше жестокое слово осуждения людям, которые вследствие даже искреннего влечения оставляют семью и уходят в пустыню или монастырь! Не стесняйте же свободу человеческого духа в искренних проявлениях любви и веры, в меру личного разумения каждого, – не ограничивайте его узкою внешнею практическою меркой, не забывайте, что христианство, что слово Божие, возвещенное Христом, не какая-либо социальная доктрина, пересоздающая мир независимо от личной воли человека, а сила, действующая в истории человечества – именно чрез каждого человека в отдельности, воспитывая в каждом историческом человеке, то есть принадлежащем месту и своему веку, – внутреннего человека. Поэтому – прямая задача церкви вовсе не есть задача практического социального переустройства в данную минуту и, так сказать, практическое общественное воплощение на земле в конечных явлениях абсолютной, бесконечной истины. Такое воплощение возможно лишь тогда, когда бы все люди стали святыми. Но в этом-то весь ключ задачи; потому и призвание церкви, во-первых, сохранить для человечества переданное ей слово Божие – во всей его целости и неприкосновенности, во-вторых, воспитание внутреннего человека к святости в духе заповеди веры в Бога и любви к ближним. Требование, чтоб служители алтаря обратились непременно в общественных деятелей-практиков мне кажется совершенно неуместным. Пусть будет и деятелем-практиком, если иметь к тому призвание: но первая и главная миссия служителя алтаря пасти души, учить, проповедовать, воспитывать. Тем менее уместно обращать служителя алтаря в чиновника, соблазняемого на благотворительную деятельность приманками тщеславия, орденами и т. п. «Не знаете вы – вспомните слова Христа: „какого вы духа есте“»?
Вы постоянно указываете на пример апостолов, на общины, ими создаваемые, где будто бы решались дела общественного благоустройства, и все резкое отличие первых трех веков христианства от последующих объясняете исключительно возникновением и торжеством монашеского принципа. Не стану входить подробно в рассмотрение апостольской деятельности и церковных общин в течение первых трех веков. В нашем представлении о них много идеализации: вспомним хоть грозные слова апокалипсиса Иоаннова, обращенные к ангелам тех церквей, которые были уже учреждены к концу I века. «Ангелу такой-то церкви скажи, имам тя изблевати» и пр. Но все же несомненно – эти общины христиан горели иным духом, чем в последующие времена. Противоположность язычества с христианством была слишком ярка, – вера Христова была сознаваемым приобретением, а не достоянием, получаемым помимо воли и сознания человека, – переход от тьмы к свету был так резок, что воспламенял сердца. Это было утро восходящего солнца, или первые мгновения утра, возбуждающие радостный трепет в душе человеческой: за утром настает рабочий, трудовой день, – требуется развитие и приложение всей рабочей силы для человека. Апостольские и вообще церковные общины в первые три века были оазисами в языческом государстве. Вся забота о внешней безопасности, о правильном и точном ходе государственного механизма, весь этот odium государственного бытия лежал всею своею тяжестью не на христианских общинах, а на языческом мире. Члены христианской общины не шли на суд между собою к внешним, – представляли какую-то свою замкнутую автономию. С воцарением же христиан на троне Кесарей, общины естественно разомкнулись: не от кого было ограждаться. Приходилось слиться со всем обществом бывших язычников, – христианам пришлось понести на раменах своих бремя государственного существования. Государство – это царство от мира сего, с мечом и кровью, с политикой, войнами, тайной полицией и внешнею, буквенного, формальною правдою. Идеал христианства – царство не от мира сего. Нужно было установить modus vivendi между церковью и государством, – а это такая задача, которую даже теоретически разрешить не могло человечество и до сих пор. То церковь сама становилась государством, то государство признавало церковь как одну из функций своего организма.