— Там прибрали, — сказал он. — Абсолютно чисто.
— А где… он?
— Где ему и следует быть. В аду. А за то, что ты отныне не будешь задавать мне наивных вопросов, я добавлю к жалованью еще пятьдесят долларов в неделю. Держать язык за зубами тоже труд, и он достоин вознаграждения.
Я не уволилась.
Неправда, что деньги не пахнут. Все деньги чем-нибудь да пахнут.
Знакомство с Ди Джеем произошло случайно, но и в то же самое время эта встреча была предопределена всем моим прошлым. Однако сначала о нем самом.
Ди Джей — это его инициалы. Полное имя — Дэннис-Джеймс. Ди Джей ему куда больше подходит. Прилипло к нему, не оторвешь.
Звучит как название диковинной, экзотической птицы. Он и похож на сильную хищную птицу. На ястреба. Или даже на орла. Хоть такое сравнение и звучит высокопарно.
Сравнение с орлом у меня возникло сразу, как только я его увидела. Высокий и удивительно стройный атлет, какими бывают тренированные спортсмены. Он мне до жути напомнил всемирно известного кубинского боксера Теофилиуса Стевенсона. Так же крепок, гибок и красив. При черном цвете кожи черты лица у него были совершенно не негритянские, а породистого европейца. Но такой фигуры, такого тела у европейца не бывает. Короткий, прямой и тонкий нос. Не толстые, а сухие, плотно сжатые губы. Овал лица мужественный, со слегка выступающими скулами и твердым, волевым подбородком. Глаза черные, горячие, с незатухающим огоньком, ярко вспыхивающим, когда он приходит в возбуждение. Как и кубинца Теофилиуса Стевенсона, его сразу выдавала отличная смесь кровей. Негритянских, европейских и еще каких-то. Явный креол. И в результате — великолепный образец человеческой породы. Чего не скажешь о мексиканцах и пуэрториканцах, которыми кишит Америка. Он стоял перед Фернандо, моим хозяином. Их разделяла стойка бара, и, глядя на обоих в профиль, я невольно сравнивала их с принюхивающимися псами — подтянутым, как пружина, доберман-пинчером и одутловатой и вялой дворнягой.
На Ди Джее — в облипку потертые джинсы и такая же курточка, чуть ли не издающая треск на широких плечах. Он не спеша потягивал пиво из банки и вполголоса переговаривался через стойку с Фернандо.
Фернандо выходил к посетителям в редких случаях. Когда это был его друг или нужный клиент. С Ди Джеем он разговаривал почтительно, даже немного заискивающе, невзирая на то, что был старше его лет на двадцать, не меньше.
Я заглянула в кафе, чтоб что-нибудь испить. Был знойный день, и весь запас напитков, который я держала у себя, успела опустошить до полудня. Я спросила у Фернандо клаб-соды. Ди Джей мельком взглянул на меня и обменялся взглядами с Фернандо. Тот, стесненный короткой дистанцией до моих ушей, ответил лишь пожатием жирных плеч, обтянутых несвежей бежевой майкой. — А пива не хотите? — спросил меня Ди Джей, открыв такой белизны ровные, крупные зубы, что я, обычно не реагирующая на подобные «подъезды», сама не знаю почему улыбнулась ему во весь рот, явно приглашая продолжать в таком же духе. И он не замедлил воспользоваться этим. Подсел ко мне, заказав у Фернандо еще пива для меня, и учтиво спросил, нет ли у меня желания перекусить, ибо время было как раз для ланча. Фернандо пучил на нас свои хитрющие рачьи глаза, явно заинтригованный разыгрывающимся перед ним спектаклем, оба действующих лица в котором были ему знакомы в отдельности намного раньше, чем встретились тут, в его кафе.
Есть мне, откровенно говоря, еще не хотелось, но приглашение на ланч приняла. Фернандо засуетился, запыхтел, закричал повару, не отходя от стойки, потому что боялся упустить важный момент в начинающемся романе, чтоб тот приготовил самое вкусное, на что способен. Но Ди Джей остудил его пыл, сказав, что мы поедем на ланч в какой-нибудь ресторан, по моему выбору, и я кивнула в знак согласия, заметно огорчив Фернандо, как ребенка, у которого из-под носа увели занимательную игрушку.
Перед самым кафе стоял у тротуара, прижавшись к асфальту обтекаемым корпусом, великолепный белый «Корветт», который я заметила, еще когда входила сюда.
— На какой поедем? — спросила я Ди Джея. — На моей или вашей?
— Сегодня на моей.
— Вы полагаете, у нас еще будет завтра?
— А вы в этом сомневаетесь? — удивился он. — Вы прошли. Вот моя машина.
Кивком головы он вернул меня назад, к белому «Корветту». Не выдав удивления, я села, низко пригнувшись, рядом с ним и, когда дверца захлопнулась, не устояла, и сам собой сорвался с моих губ оскорбительный вопрос:
— Это ваша?
— Нет, — ничем не проявил он своих чувств. — Украденная.
Я это, естественно, приняла за шутку, и довольно примитивную, и потому в подобном же тоне заметила:
— Надеюсь, не в Лос-Анджелесе?
— Конечно, нет. Во Флориде.
Он повернул ко мне свою скульптурную, точеную голову, и по спокойному выражению глаз я поняла, что он нисколько не шутит.
— Повода для беспокойства никакого, — добавил он. — Машина перекрашена, и документы не отличить от настоящих.
— Вы со всеми так откровенны?
— Только с вами.
— Чем я заслужила такую честь?
— Вы мне нравитесь и будете со мной.
— А не поспешно ли такое заключение?
— Нет. Я решаю сразу. И не меняю решения.
— Кто же вы такой, позвольте полюбопытствовать?
— Революционер.
— Как это понимать?
— В прямом смысле этого слова.
— Довольно редкая в Соединенных Штатах профессия, — попыталась я отшутиться.
— А я не американец.
— Кто же вы, загадочный незнакомец?
— Креол. Есть такой народ на островах Карибского моря — коктейль из причудливой смеси кровей.
— Удачный коктейль, — улыбнулась я ему.
— Не жалуемся.
— Вы — кубинец? — догадалась я.
— Нет. Южнее. С острова Тобаго. Есть такое маленькое независимое государство, расположенное на двух островах — Тобаго и Тринидад. Моя страна так и называется — Тринидад и Тобаго. Мы представлены в Организации Объединенных Наций. Наравне с вашей страной. Один голос имеет США и один голос Тринидад и Тобаго. А что касается Кубы, то там я бывал неподолгу.
— И Фиделя Кастро видели?
— Видал.
— Красивый мужчина.
— Женщинам виднее.
— А боксера кубинского, чемпиона мира Теофилиуса Стевенсона, знаете?
— Знаю.
— Вам не говорили, что вы очень на него похожи?
— Говорили. Он сам.
— Вы меня жутко заинтриговали! — воскликнула я. — Я не могу себя назвать революционером, но социалистические идеалы мне близки.
— Я не сомневался в этом.
— Почему?
— Хороший человек не может быть реакционером.
— Ого! Какая категоричность! Но как вы определяете, кто хороший человек?
— По глазам. В них я читаю, как в книге. Уверенность и категоричность, какие сквозили в его ответах, окончательно добили меня, и я уже чувствовала, что влюбляюсь по уши и спасения нет и не нужно.
И он это заметил и тоном привыкшего одерживать победы красивого самца представился. Тогда я и узнала, что зовут его Дэннис-Джеймс, но он предпочитает короче: Ди Джей. Я охотно согласилась, что и мне нравится Ди Джей, и тогда он резюмировал:
— Едем на ланч. А то недолго уморить вас голодом. Это были удивительные ночи. Первое время мы почти не смыкали глаз. Ди Джей был прекрасным любовником. Не знающим устали. Я прежде него выбивалась из сил и просила пощады. В паузах между ласками мы разговаривали. Я большей частью слушала горячие речи моего Ди Джея. Он и в разговоре был неутомим.
Конечно, говорили о революции, которая идет с юга на север по американскому континенту. Это была его идея-фикс, и попытка свернуть его на другую тему действовала на него угнетающе, и он при первой же возможности возвращался к прежнему разговору и тут же оживал и начинал фонтанировать красноречием.
Мне не докучали его речи. Его горячие слова западали в душу. Я ведь тоже грезила о революции и прочитала, учась в колледже, пропасть марксистской литературы и бегала на собрания и диспуты левых всех оттенков — от бескомпромиссных, неуживчивых троцкистов до благодушных, скучающих либералов — и была достаточно подкована теоретически. Ди Джей был практиком революции. Он побывал в горячих делах, но распространялся об этом неохотно. Возможно, оттого, что не до конца доверял мне.
— Ты убивал? — спросила я его как-то. — Своими руками? Он ответил уклончиво и немного рисуясь:
— Революцию не делают в белых перчатках.
Мол, ясно без слов И не нуждается в комментариях.
Он был максималист. Оправдывал террор. И ни на йоту не сомневался, что все средства хороши, даже самые на первый взгляд нечистоплотные, для достижения заветной цели — победы революции. Я не была такой радикальной. Меня пугали его жестокость и абсолютная глухота к общепринятой морали.
— Если б на моем пути встала родная мать, — со сверкающими глазами шептал он мне в постели, — у меня бы не дрогнула рука ликвидировать ее! Мы никого не можем щадить! Наши враги нас тоже не пощадят!
Мне нравилось гладить его тело, улавливать ладонью игру мускулов под тугой, глянцевитой кожей. Мускулатура его была настолько четко и выпукло очерчена, что напоминала иллюстрацию к анатомическому атласу. В статуях античных мастеров я видела подобные мужские тела. На его тугой и длинной шее висел на тоненькой золотой цепочке маленький крестик.
— Ты католик? — спросила я.
— Тебя всякие глупости интересуют, — недовольно огрызнулся он.
— Марксизм не признает религии, а ты, марксист, носишь крест на шее.
— Если революции понадобится, я дохлую кошку нацеплю себе на грудь. Понятно?
— Не очень.
— Пойми, глупенькая. Латинская Америка — это католики. Народ темный. Бог у них стоит на первом месте. Работать с такими без креста на шее — пустое занятие. Они поверят лишь своему и пойдут за тем, кто верит в их Бога. Теперь поняла?
— Кажется.
— Ты со мной не согласна?
— Н-нет.
— Ты — либеральная барышня. Такие революцию не делают. Они лишь примазываются к ней, когда делят лавры. А черную работу, в грязи и крови, совершают другие.
— Кто? Убийцы? Палачи?
— Если я еще раз услышу такие слова…
— Убьешь меня?
Свирепость с его лица сгоняла детская улыбка.
— Задушу… в объятиях.
Я не соглашалась с крайностями, но основа, сердцевина его позиции была мне по душе. В Ди Джее сочетались романтик революции и трезвый без сантиментов боец.
— Чувства надо оставлять в постели, — поучал он меня. — Когда идешь в бой, выполняй приказ, не размышляя. Иначе дрогнет рука, когда наведешь винтовку врагу в лоб. Враг тоже человек. У него есть мать, которая будет безутешна. Возможно, есть дети, кому уготована сиротская судьба. Стоит это впустить в душу, и ты уже не боец. Ты — дезертир. Выстрелишь с опозданием, а враг в это время уложит твоего товарища по борьбе.
Очень любопытно рассуждал он о ближайших перспективах.
— Знаешь, кто наш союзник? Нефть! Черное золото, как ее называют. Нефтяной кризис уже расшатал финансы капиталистического мира. Растут цены. Падает производство. Усиливается безработица. И что поднимается? Недовольство. Среди кого? Беднейших слоев. Кто беднейшие слои? Негры. Мексиканцы. Пуэрториканцы. Знаешь, сколько цветного взрывчатого материала в твоей Америке? Больше двадцати процентов! Одна пятая населения! Цветные плодятся быстрее белых. Через одно поколение половина Соединенных Штатов будет окрашена в любой цвет, кроме белого. И тогда уж ничто не спасет.
Кроме того, мы уже сейчас можем экономически душить своего врага. И снова нефтью. У вас ее запасы иссякают. А у нас открыты несметные богатства. Венесуэла и Мексика могут затопить вас нефтью. И по той цене, которую мы установим. А на эти деньги мы купим оружие, чтоб окончательно вас добить.
— Почему ты все говоришь «вас»? Ты меня относишь к той Америке, с которой борешься?
— Прости. Погорячился. Ты — наша… И не наша. Ты не знала голода. Тебя не притесняли. Ты не поймешь. Но и таких мы принимаем в наш строй. Как союзника. А в борьбе, на реальном деле ты закалишься и станешь настоящим, а не книжным революционером.
— А если меня убьют? Тебе не будет жаль?
— Будет. Даже заплачу. Ты мне очень нравишься.
— Почему ты никак не произнесешь слово «люблю»? Стесняешься? Мужская гордость не позволяет?
— Это слишком дорогое слово. Зачем его трепать?
— Значит, меня ты не любишь? Я тебе лишь нравлюсь.
— Любовь не словами доказывают, а делом.
— Ну, докажи делом.
— Разве еще не доказал? А то, что все время с тобой? Забыл о товарищах. Они меня ищут и не могут найти. Скоро назовут дезертиром. И думаешь, они не будут правы?
Тут наступал мой черед обнимать его и целовать. Прижимаясь к нему, я испытывала ощущение, словно прикасалась к гладкой и гибкой черной пантере. В темноте сверкали его синеватые белки. Мне было сладко и жутко. Чувство ни с чем не сравнимое.
— А после революции, — спросила я его, — не будет бедных, все станут богатыми?
— Все станут равными.
— Равными в чем? В богатстве? Или в нищете? В Китае все бедны. Что ж в этом хорошего?
— Зато нет эксплуататоров. Все ходят пешком.
— И никто не имеет своего автомобиля? А правительство?
— Правительство, конечно.
— Как же ты станешь жить после революции? Теперь ты разъезжаешь на дорогом «Корветте». Не каждый американец может себе такой позволить.
— Хочешь, я тебе поклянусь. В первый же день нашей победы я публично сожгу свой автомобиль.
— Почему тебе сейчас этого не сделать?
— Пока он нужен для дела революции.
— Обязательно серебристый «Корветт»? Автомобиль победнее не подходит?
— У тебя логика провокатора. …Знаешь, где рождаются ураганы? — спросил Ди Джей.
Я качнула головой, признавая свою полную неосведомленность в этом вопросе.
— Что же ты знаешь? Как подводить глаза и когда принимать противозачаточные таблетки? А еще в колледже училась. У нас на Тобаго каждый малыш тебе ответит.
— Признаю свое невежество, — улыбкой стараюсь я вызвать улыбку на его каменном, скульптурном лице. — Повинную голову меч не сечет.
— Чем вы там в Нью-Йорке занимаетесь? Чем ваша голова забита в самом большом городе мира? На наших маленьких островах…
— Знаю, знаю, — опережаю я его. — На ваших маленьких островах люди любознательней и умнее, честнее и прогрессивнее. Знаю и не спорю. Признаю полное превосходство жителей маленьких островов. Но ведь ты не оставишь меня прозябать в неведении и расскажешь, где рождается ураган?
— А ты не подсмеиваешься? Тебе действительно хочется знать?
— Ну чем тебе поклясться? Именем Че Гевары?
— Замолчи! — сверкнул он глазами и своей жесткой ладонью зажал мне рот. — Не оскверняй святое имя! Не смей трогать его всуе! Ты меня поняла?
Движением ресниц я показала ему, что все поняла, и поцеловала его сухую ладонь. Это смягчило его.
— Ладно. Слушай. Но слушай серьезно. Мне не по нраву улыбочки, когда я говорю о важном.
— Ураганы — это так важно?
— Слушай. Поймешь и другим расскажешь, таким же темным, как ты. Ураганы рождаются на моей родине. Ясно? В Карибском море. Между Кубой и Гаити, Ямайкой и Бермудами. Колыбель ураганов окружена маленькими островами.
— Тобаго, — сказала я.
— Верно, — удовлетворенно кивнул он. — А еще какие знаешь?
— Сан Томас… Сан Круа… — напрягая память, стала я перечислять, но он перебил:
— Не то! Это — американская колония. Вирджинские острова. Ты еще Пуэрто-Рико забыла. Мартинику и Гваделупу, которые томятся под французской пятой.
— Я не забыла. Ты мне не дал сказать.
— Тебя спрашивают про свободные острова. Независимые государства. Как мой Тобаго. Запоминай, Тобаго… Тринидад и Тобаго — одно государство. Барбадос. Гренада.
— Кюрасао, — припомнила я.
— Кюрасао — колония. Голландская. Ничего ты не знаешь. Слушай и запоминай. Наши острова охватили Карибское море дугой от вашей Флориды до Венесуэлы, как ожерелье из драгоценных камней. Среди этих тропических островов в синих водах Карибского моря берет начало теплое течение Гольфстрим и уходит к Европе, смягчая ее климат. Над этими водами сталкиваются холодные и теплые потоки воздуха, и начинается битва. Тепла и холода. Вот откуда и рождаются ураганы. И уходят на север. К твоей родине. Начинают гулять по штатам, круша и сметая все на своем пути. Достается Флориде, еще больше Луизиане. Потом Техасу, Миссисипи, Оклахоме, Арканзасу. И дальше! И дальше! И дальше! Дрожит, содрогается континент. Рушатся, как карточные домики, ваши небоскребы. А хваленые американские автомобили забрасывает на вершины деревьев. Ты со мной согласна?
— Да, впрочем, не во всем. Ты пережимаешь. Сгущаешь краски. Но я делаю скидку на твой бурный темперамент.
— Не делай мне скидок! Я не нуждаюсь в твоем снисхождении! Слушай дальше. И если еще раз увижу, что скалишь зубы, я не поручусь за себя… и тебе придется вставить искусственные зубы. Если поняла и осознала, идем дальше.
Я склонила голову в знак полного согласия.
— Карибское море — котел с кипятком, соленым и крутым. И облака над ним, как пар, что клубится над бурлящим котлом. Громы гремят оглушительно, раскалывая небо, а молнии так сверкают над Карибами, что кажется — вспыхнул земной шар. Ты видала тропическую грозу? Это — гнев! Это — набат!
У нас в душных тропиках рождаются не только ураганы, несущие разрушение и смерть твоей стране. От нас на вас движется революция. Куба, Никарагуа, Сальвадор — только начало. Перегрелся пар народного гнева, истощилось терпение. Униженные и оскорбленные, вами обобранные до нитки, разгибаются и встают во весь рост. Под вашим брюхом уже пылает костер, нарождается ураган социальной революции, и твоей стране — твердыне капитала — не устоять перед его напором.
— Ты женишься на мне? — перебила я его высокопарную речь и спустила из облаков на землю.