Сейчас за Куртом стояла могущественнейшая организация в мире, он был частью величайшей, сильнейшей на всей земле системы, вручившей ему жизнь, цель и такое образование, о каком кое-кто из высшего сословия мог бы лишь грезить; но смотреть на каждого подле себя хотя бы как на равного он так и не научился. Возможно, это просто дело привычки, быть может, просто слишком немного времени миновало с того дня, как он начал жить в миру, и вскоре проблема будет иной — не дать себе погрязнуть в высокомерии и презрении к простым смертным, но немного дерзости и самоуверенности не помешало бы прямо сейчас…
Скамья, на которой сидел Курт, вдруг дернулась, с громким скрипом проехавшись ножками по плитам пола; он приподнял голову, непонимающе озираясь.
— Простите, майстер Гессе, — пробормотал чей-то голос, и внушительная фигура Каспара, хранителя семейных рецептов, поспешно проскользнула к выходу, держась ладонью за бок, которым, видимо, и впечаталась только что в спинку скамьи.
Судя по тому, что вокруг была тишина, а прихожане, искоса поглядывая в его сторону, тянулись к выходу, обедня только что завершилась. Получается, ощущая, как розовеют щеки, подумал Курт, когда все поднялись под завершающее чтение Символа Веры, он продолжал сидеть; не слишком хороший образец для местных. Вот так и зарождаются слухи о том, что блюстителям веры самим нет до нее дела, и, осуждая ее попирателей, они сами же относятся к ней без должного почтения…
Из церкви вышли не все — какая-то женщина осталась сидеть в первом ряду, а в углу, у самой стены, Курт к своему удивлению увидел Бруно — на коленях и со склоненной головой. На время он даже забыл о постигшем его смущении за собственную оплошность; вот уж кого, а этого человека он менее всего ожидал увидеть в подобном месте и в подобном виде. Если судить о бродяге по его поведению, каковое, судя по всему, смог оценить не один только Курт, такой личности самое место в трактире, где он и был впервые встречен, да в соседском саду с целью кражи подоспевших плодов. Нет, не создавал Бруно впечатления человека, испытывающего потребность в столь глубокой молитве, столь же глубокой, кажется, сколь и только что минувшая задумчивость Курта; что же может так томить душу этого бродяги, что он, молясь, даже не заметил окончания службы? Или это просто игра, быть может? Но к чему…
— Я знал, что уж сегодня-то вы не сможете не придти, брат Игнациус, — услышал он тихий голос рядом и обернулся; отец Андреас смотрел с неподдельным радушием, стоя подле его скамьи. — Доброго вам дня.
— Доброго дня, — машинально откликнулся Курт, снова покосившись в сторону неподвижного Бруно в углу и, только сейчас полностью осмыслив слова священника, вскинул к нему голову, непонимающе нахмурившись: — Почему именно сегодня?
Теперь опешил отец Андреас — даже улыбка соскользнула с его губ, исчезнув.
— Как… ведь сегодня день святого Доминика…
Курт закрыл глаза, ругая себя неприличными для Господнего храма словами. Хорош инквизитор…
— Какой же сегодня день?.. — пробормотал он растерянно.
— Вторник, четвертое августа, я ж говорю…
— Зараза… — шепнул Курт со злостью; в этом месте он совершенно потерял счет и дням, и числам, а злополучное дело и вовсе выбило из колеи.
Священник посмотрел на его лицо с сочувствием, вздохнул.
— Вы неважно выглядите, брат Игнациус. Неужто и впрямь в нашей глуши совершилось что-то нешуточное?
— Совершилось, — подтвердил он, поднимаясь. — Отец Андреас, вы можете уделить мне время для пары вопросов прямо сейчас?
— Конечно, — с готовностью отозвался тот, обернулся, кинув взор на женщину в первом ряду, на Бруно (как заметил Курт, безо всякого удивления) и указал на дверь: — Пойдемте в сад, брат Игнациус.
Сад, разместившийся позади церкви, окружал собою дом отца Андреаса, заступив его плотным кольцом яблонь и вишен; дом был довольно большим, о двух дверях, ведущих каждая в отдельное крыло, но на одной из них висел старый амбарный замок, и висел, судя по всему, давным-давно.
— Я не использую ту часть дома, — перехватив его взгляд, пояснил священник, усаживая его на низенькую скамью под молодой грушей и садясь рядом. — Прежний священник имел некоторый причт, а я одинок, мне такой дом более в тягость, чем в радость.
Курт отметил, что сейчас, в своем саду, святой отец держится более твердо и говорит уже без тех постоянных заминок; кажется, родные стены подействовали на него благотворно, вселив некоторую уверенность.
— Чем могу вам помочь, брат Игнациус?
Курт перевел взгляд с дверей дома на лицо собеседника, кивнув через плечо в сторону церкви, и спросил:
— И часто он так… задерживается?
— Вы о Бруно, — тотчас догадался отец Андреас, глубоко кивнув, словно желая показать, что вопрос этот ему самому понятен. — Да, довольно-таки. Вас это тоже удивило?
— Признаюсь, да. Я говорил с этим человеком лишь единожды, но он не показался мне столь… страстно верующим.
Отец Андреас вздохнул, разглаживая складки священнического одеяния на коленях, и опустил взгляд в землю.
— Я ведь говорил вам, что он странный. Знаете, брат Игнациус, мне иногда приходит на ум, что в нашей деревне он скрывается, быть может, от закона, что когда-то он сотворил нечто неподобающее и теперь раскаивается. Мне не раз уже приходила в голову мысль, что я, наверное, обязан был сообщить о нем… кому-то, кто должен интересоваться подобными случаями, но… Не знаю, может, именно вот это, — такой же кивок в сторону церковных дверей, — меня и удерживает.
— Вы говорили, что и на исповеди он бывает постоянно?
— Да, но… — священник поднял голову, посмотрев на Курта настороженно. — Неужто вы полагаете, что это Бруно убил моих прихожан?
Он вздохнул, неопределенно передернув плечами, потом покачал головой:
— Вряд ли. Но, как вы сами сказали, он — странный, а когда рядом со странными событиями обнаруживается странный человек, я хочу знать больше и о том, и о другом.
— Но ведь вы понимаете, что тайна исповеди… А впрочем, — перебил сам себя отец Андреас, решительно махнув рукой, — одно я могу вам сказать, коль скоро это было в простой беседе. Вот только не знаю, сильно ли вам это поможет что-то понять.
— Я слушаю, — подбодрил его Курт; тот вздохнул.
— Как я уже сказал — таким я его замечаю довольно часто; но однажды, это было месяца через два после его появления у нас, я видел, что он не просто погружен в молитву, что ему скверно, и очень скверно. Я бы сказал, едва не до слез.
— Бруно?! — не скрывая изумления, переспросил он. — До слез — Бруно?!
— А я-то как был удивлен, брат Игнациус… Тогда я остановил его на выходе из церкви и почти принудил поговорить со мной — просто заслонив ему выход; даже такой, как он, не станет же отталкивать священника с дороги, поразмыслил я тогда. Я сказал ему, что исповедь спасительна, когда она полна, что забытый грех — одно, но сознательно утаенный — совершенно другое, это лишний грех само по себе. Я сказал, что, если что-то гложет его душу, он просто обязан (не перед кем-то, перед собою же!) облегчить свою совесть. Ведь правила Церкви, сказал я ему, запрещают мне раскрывать услышанное, даже если это что-то крамольное, если я узнал о нарушении закона человеческого — Божий закон велит мне молчать…
Отец Андреас и впрямь замолчал, тяжко воздыхая; подождав с полминуты, Курт поторопил его, нетерпеливо спросив:
— И что?
— И ничего. Он сначала таким взглядом посмотрел на меня, точно никак не мог понять, о чем это я говорю, а после просто засмеялся — так, знаете ли, безнадежно, как висельник, и ответил, что уж что-что, а совесть его в полном спокойствии. И все-таки оттолкнул меня с дороги, хоть и довольно… мягко.
Курт припомнил выражение лица бродяги при своем с ним разговоре — нагловатое, жизнелюбивое и вызывающее; что-то тут не вяжется…
— Что-то тут не вяжется, — повторил он вслух.
— Вот я и говорю — странный, — подвел итог отец Андреас, пожав плечами. — Ума не приложу, как мне с ним быть.
Курт улыбнулся, задумчиво качнув головой, посмотрел снова в лицо священнику:
— Вы серьезно относитесь к своему служению, как я посмотрю… И, думаю, неплохо знаете каждого здесь?
— Надеюсь, доносчика вы из меня делать не намереваетесь, майстер инквизитор? — насупился тот.
Он вздохнул, отведя взгляд. Вот и началось.
— Что-то тут не вяжется, — повторил он вслух.
— Вот я и говорю — странный, — подвел итог отец Андреас, пожав плечами. — Ума не приложу, как мне с ним быть.
Курт улыбнулся, задумчиво качнув головой, посмотрел снова в лицо священнику:
— Вы серьезно относитесь к своему служению, как я посмотрю… И, думаю, неплохо знаете каждого здесь?
— Надеюсь, доносчика вы из меня делать не намереваетесь, майстер инквизитор? — насупился тот.
Он вздохнул, отведя взгляд. Вот и началось.
— Отец Андреас, — терпеливо начал Курт, — от вас я такого ожидал всего менее. Ведь вы же сами, вот только сию минуту, говорили о том, что вам в голову приходила мысль сообщить законоблюстителям о том, что один из ваших прихожан, возможно, скрывающийся преступник. Значит, должны понимать, что столь нелюбимое в народе слово 'донести', если без эмоций, означает всего только 'dicere debentia dici[18]'. Мне не менее вашего было противно читать все то, что вы мне тогда вручили — от большинства этих измышлений попросту мутило. Но если я буду спрашивать вас о чем-то или о ком-то сейчас, уж поверьте, это важно, и я не собираюсь, найдя первого удобного подозреваемого, повесить на него два убийства. Если бы я намеревался поступить именно так, то — вон, — опять кивнул Курт в сторону церкви, — удобнее не выдумаешь. А уж признания я б добился; нетрудно. Это — понятно?
Священник смотрел в сторону, слушая его лекцию; наконец, неловко улыбнувшись, вновь поднял голову, но глядел мимо собеседника.
— Не злитесь, брат Игнациус, — попросил он тихо. — Поймите и вы меня.
— Не могу, — отрезал Курт. — Вы сами-то себя понимаете ли? То, что сейчас вы рассказали мне о своем разговоре с Бруно — что это? Уж не доносительство ли, по вашему разумению? Отец Андреас, уж вы-то будьте благоразумны, прошу вас.
— Спрашивайте, — обессилено махнул рукой тот.
— Я вас не убедил… — Курт помолчал, глядя на понурое лицо священника, и вздохнул. — Ну, Бог с ним, оставим это до более удобного случая. Сейчас же, вопреки вашим ожиданиям, я не стану справляться, не замечали ли вы кого из прихожан ночью летящим на своей свинье. Для начала я хочу знать, были ли у убитых враги. Может, ссора с кем-то из соседей накануне их гибели?
— А заметили, брат Игнациус, — грустно улыбнулся священник, — ведь вы ни разу не поинтересовались их именами?
Курт вспыхнул, отвернувшись, и молча уставился в траву у ног. Выпускник с отличием, мрачно подумал он, отчаянно злясь на себя; мало того, что в беседе со свидетелем не задал вопроса о ранениях, вопроса разумеющегося, но даже не узнал имен жертв — это уже ни в какие ворота не влезало…
— Не подумайте, что я вас упрекаю в жестокосердии, — поспешно продолжал отец Андреас, расценив, видимо, его молчание по-своему, — ни в коем случае! Я лишь хочу сказать, что такими они и были — непримечательными, никому не любопытными, и смерть их прошла для всего Таннендорфа незаметно. Вот, собственно, исчерпывающий ответ на ваш вопрос. Они никогда ни с кем не ссорились, потому что ни с кем не имели тесных отношений, у них не было друзей. Даже между собою эти два человека, в целом похожих, приятельских отношений не имели.
— И при этом убиты в один день и найдены вместе… Так как их звали?
— Ханс Бюхер, тридцати восьми лет, и… — заминка была заметной, но недолгой, — Курт Магер, сорока двух. Надеюсь, вы не суеверны?
— По статусу не полагается, — улыбнулся он, хотя что-то неприятное в душе шевельнулось. — Магер… это прозвище[19]?
— Да.
— Странно. Капитан Мейфарт назвал убитых 'здоровыми мужиками'…
Отец Андреас покосился на него с удивленным уважением и спросил, даже утратив обиженные нотки в голосе:
— Вы побывали в замке господина барона?.. Вы виделись с ним?
— Нет, только с капитаном; к делу, отец Андреас, прошу вас.
— Да, — спохватился тот, — разумеется… Нет, брат Игнациус, я бы не наименовал никого из них подобным эпитетом. Ханс — еще как-то его можно назвать крепким человеком, но уж… второй убитый — нет, ни при какой фантазии.
Удивления Курт не испытал. Разве что по поводу столь неискусной лжи; неужто Мейфарт не подумал о том, что столь явную информацию уточнить не составит труда? может статься, просто решил, что сказанное не покажется следователю значительным… Хотя, если быть правдивым, оно таковым не показалась, и если б не прозвище убиенного, и в голову бы не пришло спросить.
Следовало признать, что пока выпускник номер тысяча двадцать один не слишком блистал здравым смыслом, и дело раскрывалось медлительно, натужно, причем не благодаря способностям вышеупомянутого выпускника, а исключительно удаче, каковая, надеялся Курт, объяснялась некоторым благоволением к нему Самого Высокого Начальства. Однако вечно же так продолжаться не может, и пора было браться за ум.
— Вы сказали — не было друзей, — уточнил он. — Совершенно? И родственников, вы говорили, тоже?
— Одинокие. Оба.
— Чем они занимались?
— Занимались? — непонимающе переспросил священник. — Чем здесь все занимаются? Ничем. Жили — и все.
— Тогда… — Курт замялся, решая, стоит ли выдавать святому отцу свои выводы, и договорил: — Тогда я не могу понять, что они делали невдалеке от замка. Если там не служат их родичи, если не было никого, к кому на встречу они могли придти, если даже между собою они не знались — тогда почему они совместно очутились неподалеку от замка Курценхальма?
— Вот уж этого я вам сказать не могу, — с искренним сокрушением ответил отец Андреас, — и рад бы, да в голову ничего не идет.
Курт вздохнул — тяжко и уныло; разумеется, он и ожидал услышать нечто подобное, хотя не спросить было нельзя.
— Послушайте, — уже ни на что не надеясь, попытался он снова, — отец Андреас, не может быть, чтобы в таком небольшом сообществе они не пересекались ни с кем вовсе. Ну, хоть что-нибудь. Клятвенно заверяю, что того, о ком вы скажете, я не потащу на костер сиюминутно.
— Ну, простите, Бога ради, за то, что вырвалось в сердцах! — с прежним замешательством попросил священник. — Я не хотел обидеть вас или обвинить в нерадивости. Но я вправду просто не воображаю, кто… А хотя, — вдруг перебил он самого себя, — нет, постойте. Если вы хотите, можете побеседовать с Карлом, трактирщиком — он единственный, в чьем жилище эти двое собирались вместе, вместе с остальными и вместе с друг другом. Да еще Каспар — помните, вы видели его? Дом, первый от закраины. К нему каждый житель Таннендорфа заходит время от времени, включая меня; причина — его вкуснейшее пиво, о котором я уже упоминал. Быть может с ним, пока ожидали, могли говорить о чем-то, что прольет свет на все ваши вопросы. Большего я придумать не могу.
— Спасибо, — искренне поблагодарил Курт; тот нахмурился:
— Брат Игнациус, можно и мне задать вам вопрос?.. Итак, — продолжал он, получив согласный кивок, — по вашим словам мне кажется, что в произошедшем вы видите не действие потусторонних сил, а руку человека. Так ли?
— Хотите спросить, почему я сую нос в это дело, если должен передать его мирским властям? — уточнил Курт и, не дожидаясь ответа, пояснил: — В истории Конгрегации, отец Андреас, было слишком много ошибок, это ведь ни для кого не тайна. Потому и употребляется теперь, можно сказать, 'презумпция естественности' в нашей работе — первым делом я должен отринуть все возможные причины и обстоятельства, подпадающие под природные, человеческие, да какие угодно объяснения, не имеющие касательства к вещам сверхобычным. Когда я исчерпаю все варианты, я начну перебирать и другие возможности.
— Значит, вы полностью не исключаете того, что… что это нечто потустороннее?
— Не исключаю, — подтвердил Курт, поднимаясь; отец Андреас тоже встал. — От этого что-то зависит, или — просто любопытство?
Тот улыбнулся.
— Праздное любопытство — грех, брат Игнациус… — и, посерьезнев, договорил: — Зависит? Не знаю. Я никогда не сталкивался ни с чем, что не укладывалось бы в рамки обыденности, а посему… просто страшно. Все необычное пугает. Признаюсь, если бы вы сказали, что ищете убийцу-человека, мне было бы спокойнее.
А уж мне-то, едва не произнес Курт вслух, но удержался.
— Извините, — развел руками он, — но успокоить вас пока не могу. Правда, и тревожиться тоже рано… Еще раз — благодарю за помощь, отец Андреас.
— Заходите ко мне, — предложил тот, кивая за спину, на свой дом, — просто так заходите. Если Карл доймет вас своими копченостями, с удовольствием разделю свою трапезу с вами. Никаких изысков у меня не бывает, но всегда возможно moderato cibo naturae desideria explere[20].